— Почему?
— По многим причинам… Обнаженная натура здесь символизирует сон. Конечно, не со своей собственной женой! — снова засмеялся Ван.
Сон? Странно! На картине действительно была изображена нагая женщина, но не спящая, а раскинувшаяся в томной неге. Картина совсем небольшая и с явным подтекстом, понятным лишь посвященному, — может быть, воплощение извечной загадки жизни. Тело женщины изящное, хрупкое; оно не вызывает вожделения, а несет в себе притягательную силу материнства, тайну продолжения жизни, рождения нового.
— Спроси художника, не согласится ли он продать мне эту картину? — шепнул Чжэн Цзыюнь.
Когда он был мальчиком, его отец говорил, что он напорист как бык, и это качество, видимо, сейчас сработало. Художник неожиданно подарил ему картину. Чжэн Цзыюнь уже раскаивался в своем порыве, ругал себя за невольное вымогательство. Мыслимо ли принять такой дорогой подарок и тем более повесить его на стену? Если коллеги по министерству увидят в квартире Чжэна изображение голой женщины, они невесть что подумают. Для рядового работника это было бы еще ничего, но для людей его ранга любое дело одновременно и просто и сложно. А не повесить — значит обидеть автора. К тому же картина явно дорогая. Может быть, заплатить за нее? Ван Фанлян тихо возразил:
— Ни в коем случае. Вот этим ты действительно его обидишь, да и деньги для него ничего не значат. И потом, сколько ты ему можешь дать? По-настоящему, за такую картину и твоей месячной зарплаты мало!
Чжэн Цзыюнь представил себе, как жена проклинает его за то, что он истратил столько денег на «жалкий клочок бумаги», и сдался.
Этот случай произошел с ним уже давно, но Чжэн никак не мог забыть его. Наконец он подумал, что самое лучшее — пригласить художника в ресторан, посидеть, поболтать с ним. От этой мысли он целый день ходил в радостном возбуждении. Идти домой совсем не хотелось, да и не о чем там было говорить, потому что всякие мелкие дела министерства неинтересны для непосвященных, а о приказах начальства лучше не распространяться.
Некоторое время назад один высокопоставленный товарищ заявил на заседании Госсовета, что министерству тяжелой промышленности было бы полезно поделиться своим опытом в перестройке предприятий. Тянь Шоучэн мигом согласился и спихнул это склочное дело на Чжэн Цзыюня да еще велел ему представить текст доклада для предварительного просмотра. Когда текст вернули, секретарь Цзи передал требование Госсовета, чтобы в докладе была больше подчеркнута необходимость учебы у Дацина, да и министр, дескать, считает доклад неполным, «в нем недостаточно высоко поднято знамя Дацина». Чжэн Цзыюнь горько усмехнулся. «В перестройке предприятий мы исходим из конкретных практических нужд, а не из того, что от нас требуют то те, то эти!» Он разорвал доклад пополам и сказал секретарю: «Позвони в Госсовет и сообщи, что я не буду выступать!» Ван Фанлян поспешно остановил секретаря. «Погоди, — обратился он к Чжэн Цзыюню, — пошли хотя бы тезисы, а сам доклад сымпровизируешь прямо на совещании. Не лучше ли все-таки выступить?» «Нет», — не подымая глаз, отрезал Чжэн. «Ну, как знаешь. Цзи, когда будешь звонить наверх, скажи, что заместитель министра Чжэн считает наш опыт еще недостаточным и недостойным того, чтобы о нем докладывать!» Чжэн Цзыюнь гневно взглянул на Ван Фанляна. Тот взял его за плечи: «Ты что! Не стоит дразнить начальство!»
Успокоившись, Чжэн Цзыюнь и сам понял, что погорячился, что многоопытный Ван Фанлян был прав. Для руководящего работника излишняя горячность — это непростительная слабость, но, когда на Чжэна находило упрямство, он не мог совладать с собой. Участвовал в революции, прошел через кучу политических кампаний, столько раз был бит, а так ничему и не научился…
Сразу после реабилитации Чжэн Цзыюня и его возвращения на прежнюю должность управление кадров назначило к нему секретарем Цзи Хэнцюаня. Чжэн никогда не просил себе определенных секретарей и не перетаскивал их за собой с одного места на другое, точно авторучку, записную книжку или другую собственность. Подобные замашки казались ему проявлением феодального сознания. Он не считал, что, заняв высокий пост, должен непременно просидеть на нем всю жизнь, угождать верхам, сколачивать группу преданных себе людей и ломать голову над тем, как упрочить свое положение. Куда его ставили, там он и работал, не щадя сил. Если бы его уволили, он бы, наверное, принялся за чтение — ведь на свете столько прекрасных книг! Или занялся бы каллиграфией. А строительство жизни пусть продолжает молодежь, которая мечтает посвятить себя этому. Старшее поколение должно лишь передать ей свой опыт — как положительный, так и отрицательный.
Цзи Хэнцюань служил секретарем у нескольких министров и умел это делать. Он сразу увидел все недостатки Чжэн Цзыюня: своенравен, эмоционален, вечно идет непроторенными путями, действует не по правилам. Отсюда Цзи заключил, что выше заместителя министра Чжэну не подняться — он и на этот-то пост неизвестно каким чудом попал. Такие эмоциональные люди не могут распоряжаться своей судьбой. Они не способны спокойно сидеть на месте, рано или поздно спотыкаются на какой-нибудь ерунде и больно расшибаются. Цзи Хэнцюань с интересом наблюдал за Чжэном, точно за подопытной белой мышью в виварии: какое лекарство ей введено, как реагирует ее организм. А тем временем тайно собирал письма Чжэна, записывал его телефонные разговоры, имена людей, с которыми он встречается. Может быть, наступит день, когда все это понадобится.
Наверное, не надо слишком строго судить Цзи; как и многие, он был всего лишь порождением определенного времени. Ему не хватало совсем немногого — присущего нормальному человеку чувства справедливости. В остальном он был очень способным и трудолюбивым секретарем, умевшим подладиться к любому начальству. Но для того, чтобы быть секретарем Чжэн Цзыюня, он был слишком сложен.
Ему все время казалось, что заместитель министра ведет себя наивно до глупости. Если тебе не хочется считаться с мнением руководства, то ты поставишь в трудное положение всех окружающих, и они будут недовольны тобой. Человеческие взаимоотношения — штука тонкая. Глазом не успеешь моргнуть — и уже обидел кого-нибудь.
Он решил поступить так, как сказал ему Ван Фанлян. Когда вспышка у Чжэна пройдет, он наверняка не будет в претензии на секретаря за то, что тот послушался Вана, а не собственного начальника. Но Вана нельзя обходить. У него все время хиханьки да хаханьки, как будто спустя рукава работает, а на самом деле с ним шутки плохи. Такие люди по-настоящему проявляются только в решающие моменты. Даже министр его побаивается.
Ся Чжуюнь допытывалась по телефону: «Почему ты не придешь домой обедать?.. С кем же ты будешь пировать?.. С кем? А почему я его не знаю?!»
Картина висит в гостиной больше месяца, жена каждый день видит ее, а имени художника так и не удосужилась заметить. И почему она обязательно должна знать его лично?
Кажется, есть такой анекдот: если бы Колумб был женат, он вряд ли открыл бы Америку. Жена начала бы спрашивать: «Ты куда? С кем? Зачем? Когда вернешься?» В результате Колумб ничего бы и не открыл.
В конце концов Ся Чжуюнь взорвалась:
— Тридцатилетие нашей свадьбы и то пропускаешь! Я вижу, тебе семья совсем не нужна? Старшая дочка, зять, внуки — все пришли, а ты шляешься по ресторанам с каким-то мазилой! — Слово «мазила» она произнесла с таким отвращением, будто говорила о подгоревшем куске мяса или старом тряпье.
— Позволь мне самому решать, где и с кем обедать! — с расстановкой сказал Чжэн, не очень вслушиваясь в ее вопли, и резко положил трубку на рычаг.
Если бы он знал, что явится зять, то тем более не пошел бы обедать домой. Чжэн Цзыюнь терпеть не мог этого лощеного молодого человека, которого Ся Чжуюнь выбрала своей дочери в мужья по принципу «каждые ворота должны соответствовать двору». Типичный нувориш! Он напоминал сельских лавочников, которых Чжэн видел во время своей ссылки в деревню, — самоуверенные, самодовольные, пропахшие маслом и грибами.
Пусть его родичи сами веселятся с этим лавочником, только Юаньюань жалко! Чжэн Цзыюню хотелось вызволить ее из этой компании, но звонить туда было противно — снова слушать вопли жены, похожие на извержение вулкана. Юаньюань была единственной нитью, связывавшей его с семьей.
Переулок был очень узкий, даже для маленькой машины Чжэн Цзыюня, но догадливый шофер развернулся на улице и, дав задний ход, въехал в переулок. Перед Чжэном открылся типичный пекинский дворик — уютный, тихий, окруженный глинобитной стеной. Внутри росли жужубы, хурма, жасмин, розы, которые так любят пекинцы. Раньше тут жила, наверное, всего одна семья, но затем понаехало множество новых жильцов, и их пристройки лепились во дворике, как грибы после дождя, теснились, как камни на реке, когда ее перегораживают плотиной. Здесь пахло квашеной капустой, жареным луком, лепешками, рыбой… И звуки были самыми разнообразными: ругань, детский плач, вой приемников, запущенных на полную мощность, мяуканье певцов «столичной оперы»[17]. Приемники, скорее всего, слушали старые глуховатые бабки, пока рубили что-нибудь секачом. Они включали радио с раннего утра, едва вставали, а выключали лишь поздно вечером. Им было безразлично, что слушать: музыку из «Лебединого озера», передачу о «Капитале» или «Сказание о Юэ Фэе»[18]. Кроме приемников, они не слышали ничего.
Мастерская художника находилась во времянке, сооруженной в семьдесят шестом году, после землетрясения. Она была низкой и холодной, а летом, по-видимому, нестерпимо раскалялась. Входить в хижину приходилось согнувшись, особенно художнику, отличавшемуся немалым ростом. Но стоило человеку взглянуть на картины, лежавшие на столе и развешанные по стенам, как он забывал и об убогой мастерской, и о шумном дворике, и обо всех запахах. Чжэн Цзыюнь невольно подумал, что интеллигенты — это, пожалуй, самое большое и прекрасное достояние Китая, хотя сами для себя они почти ничего не требуют. Ошеломленный, он стоял посреди комнаты и тут вдруг вспомнил о лучших сотрудниках своего министерства, об инженерах, рабочих… Нет, народ — еще более драгоценное достояние.