— Правда-то правда, но почему он тогда сидит такой печальный?
— Потому что им жить негде… — Люй Чжиминь крикнул бригадиру: — Сяодун, надо все-таки постараться насчет комнаты для Суна!
Ян Сяодун хотел ответить, но его внимание отвлек У Бинь, который громко спросил вдруг одного парня, Сюя:
— Ты смотрел пьесы Шекспира? Там даже всесильный король, сватаясь к даме, становится перед ней на колени. Так что и ты не плошай!
Сюй смутился и, заикаясь, произнес:
— А я разве против? Только не знаю, что в таких случаях надо говорить.
— Эх ты, — с притворной обидой сказал бригадир, — сколько я тебя учил. Надо проводить девушку домой, а на прощанье взять у нее адресок и телефон, чтобы можно было снова встретиться. Или сразу назначить следующее свидание. Главное — придумать время, место и хороший предлог!
Сюй покраснел: видимо, у него не было на примете никакой девушки.
— Тебе надо сначала у нас в цехе потренироваться, — продолжал Ян Сяодун. — Поболтал бы как-нибудь с нашими девчонками, пообвыкся и понял бы, как с женщинами разговаривать.
— Смотри, у цветов — яркие лепестки, у оленей — красивые рога, у петухов — пышные хвосты. Ты тоже должен придумать себе что-нибудь броское, тогда и завоюешь чье-нибудь сердце! — подхватил У Бинь.
Чжэн Цзыюнь даже немного позавидовал им. Так старик, уже не способный бегать и прыгать, с умилением смотрит на своего крепыша-внука, который может без устали носиться несколько часов подряд. Но нет, эти парни не похожи на детей. Они спокойно, без всякого стеснения говорят о любви, и хотя их любовь менее поэтична, чем у героев Шекспира, сам Чжэн Цзыюнь ни разу не испытал и такой. Он вспомнил, как буднично объяснился с Ся Чжуюнь, когда решил жениться на ней: «Ты согласна выйти за меня замуж?» — «Если ты хочешь, то, пожалуй, да».
«Хочешь»! А действительно ли он хотел? Было ли это для него физической или духовной потребностью? Судя по результату, ни тем, ни другим. И что в то время испытывала Ся Чжуюнь? После женитьбы они ни разу не говорили на эту тему. То было необычное время, все находилось в непрестанном движении, и у человека минуты не оказывалось, чтобы оглядеться.
Чжэн отогнал от себя неприятные мысли и сказал художнику:
— Послушайте, как они забавно делятся своим любовным опытом!
— А что тут особенного? Мы в молодые годы занимались тем же.
Чжэн промолчал. Он забыл, что у людей искусства все происходит по-другому, они без чувств жить не могут. Судьба так распорядилась или он сам виноват? Одни живут полной жизнью, а другие совсем наоборот…
А в то время Ян Сяодун уже поделился с бригадой, как он хочет помочь Суну с жильем: пусть тот пока отделит часть родительской комнаты, а когда достроят заводское общежитие, получит комнату там. Для этого каждый день двое из бригады будут работать на стройке. Все дружно зааплодировали.
У Суна отлегло от сердца. Его душа, походившая на сморщенный парус, теперь как будто взметнулась ввысь и наполнилась ветром. И не только потому, что бригадир придумал отличный план, но и потому, что ребята поняли, поддержали его. Не то что начальник цеха, который думает о нем черт знает что.
Бывают люди, видящие все в дурном свете, — это как болезнь. Они вечно подозревают, унижают других, воспринимают самые лучшие поступки как постыдные и грязные. Видимо, это приносит им моральное удовлетворение. С тех пор как Сун решил жениться и впервые пришел к начальнику цеха просить комнату, он все время чувствовал себя униженным. Собственно, ничего особенного начальник не говорил, но язык — это такая штука, которую никогда до конца не постичь. Один знаменитый актер как-то сказал, что первые слова, прозвучавшие со сцены, действуют на зрителей сильнее, чем вся остальная пьеса. Да и отдельное слово можно произнести по-разному: протяжно, отрывисто, громко, тихо, с намеком — и в зависимости от этого оно произведет на человека неодинаковое впечатление. Речь У Годуна уже своей интонацией обычно навевала тоску.
Научимся ли мы в конце концов правильно понимать людей?
Чехов писал:
«Когда начинают говорить о том, что N. сожительствует с Z., то мало-помалу создается атмосфера, при которой связь N. и Z. становится неизбежной».
Сколько таких ситуаций возникает по вине самих людей! Зачем перед каждым ставить кривое зеркало? Глядеться в него, конечно, забавно, но считать, что это и есть истинный облик человека, глубоко ошибочно. Защищаться от таких людей, как У Годун, нелегко. Он вовсе не дурной человек, скорее даже хороший, и действует не по злобе. Но фактически за ним стоят немалые общественные силы, руководствующиеся как раз злой волей. Перед этой волей честные, искренние сердца сжимаются, становятся бессильными и одинокими, порою просто погибают, словно листок, упавший в водоворот.
— А как ваш начальник цеха относится к производству? — поинтересовался Чжэн Цзыюнь.
— Вам же неудобно разговаривать вполоборота, — сказал Люй Чжиминь. — Если не возражаете, подсаживайтесь лучше оба к нам, тогда и потолкуем!
Чжэн спросил художника:
— Вы не против? — И тихо прибавил: — Очень интересные ребята, давайте поболтаем с ними!
Художник улыбнулся:
— Слово хозяина для гостя закон.
— А почему вы улыбаетесь? — не понял Чжэн.
— Потом скажу. Давайте пересядем.
— К производству наш начальник относится хорошо, ничего не скажешь! — продолжал говорить У Бинь.
Чжэн нарочно подбодрил его:
— Ну что ж, это уже много.
У Бинь хмуро взглянул на него. Наверняка решил, что Чжэн — какой-нибудь чинуша и в заводских делах ничего не смыслит.
— Разве одного производства достаточно? Надо и о людях думать. Мы ведь не скот и не машины. Впрочем, скотину тоже надо кормить, а машину смазывать!
— Правильно, ребята! — согласился художник. Видимо, вино все-таки ударило ему в голову, и он вертелся на стуле как мальчишка.
— Да, симпатичная у вас бригада, — подтвердил Чжэн Цзыюнь. Ему действительно все больше нравились эти парни, особенно бритоголовый бригадир. С первого взгляда было видно, что он человек энергичный, с быстрой реакцией, и в то же время не прохиндей какой-нибудь. Такой не станет браться за всякие пустые, сомнительные дела. В его облике угадывались черты, присущие их поколению: нелегко давшийся жизненный опыт, ум, хладнокровие, практицизм.
— Ничего особенного в нас нет, — промолвил Ян Сяодун. — Просто мы действуем дружно.
— Это все благодаря Сяодуну. Он душой болеет за всех, и все за него болеют!
— А сколько ему лет? — спросил художник.
— Тридцать один.
— О, молодой еще!
— И смелый, — добавил У Бинь. — Вы не смотрите, что он всего лишь бригадир; быть в его шкуре не так просто. Это не то что начальники управлений да министры, только и знают, что пером по бумаге водить. Он любого министра за пояс заткнет!
Художник еще больше оживился и толкнул ногой Чжэна:
— Слышали?
— Конечно, — не моргнув глазом ответил тот. — И моя дочка того же мнения о чиновниках.
Ян Сяодун нетерпеливо отмахнулся:
— Не болтайте глупостей, ребята! Что-то вы слишком разошлись. Жизнь штука нелегкая, а если у человека еще и на работе не ладится, ему все не мило. Он ведь не меньше трети своего времени проводит на службе, в коллективе, почему же не сделать это время приятным и радостным?
Ян не часто произносил высокие слова, но сегодня неизвестно почему — может быть, благодаря праздничной атмосфере, вкусной и обильной еде — ему лезли в голову благородные мысли, да и все парни чувствовали себя не совсем обычно. Им хотелось верить в добро, говорить трогательные вещи, которых они, как правило, стыдились.
— Вам может показаться смешным, — вступил в разговор Люй Чжиминь, обратившись к Чжэну и художнику, — ведь мы впервые с вами видимся, но в нашей бригаде я самый отпетый. Ребята не раз были недовольны мной, снимали с меня стружку, и все-таки я остаюсь в бригаде, не могу ее бросить, хотя дома у меня тоже несладко…
— Еще бы! — воскликнул Гэ Синьфа. — Да и на транспорте в часы пик намучаешься. Сегодня утром стою на остановке, подходит автобус, я втиснулся кое-как и случайно наступил одной тетке на ногу. Так она уставилась на меня и орет: «Хулиган!», а потом как даст мне кулаком в поясницу, чуть пополам не переломила. Я не стал ей отвечать, настоящий мужчина с женщиной не воюет, но на душе до того противно было. Что я ей, нарочно, что ли, на ногу наступил?
— Каждый из нас с радостью купил бы машину или хотя бы мотоцикл, чтобы избавиться от этих мучений, — продолжал Люй Чжиминь, — но на нашу зарплату не больно купишь. Даже если деньги соберешь, надо еще в очередь попасть. Сейчас за всем очереди, вплоть до капусты. А о жилье и говорить нечего. У нас в семье шестеро, целых три поколения, так двадцать лет на десяти метрах толчемся. — Он вдруг подумал, что не стоило бы говорить этого, когда все пируют, и, почувствовав раскаяние, попытался сменить тему. — Ладно, всех горестей не перечислишь, лучше уж молчать. Я хотел сказать как раз другое: хотя неприятностей у нас много, но есть и отдушина — наша бригада. — Его глаза посветлели, и он заговорил почти с лиризмом, перестал как обычно размахивать руками: — Конечно, бригада не способна по-настоящему помочь с жильем, заработком, транспортом, прав таких не имеет, но мы по крайней мере думаем о человеке, заботимся о нем и делаем все, что можем; я знаю, что прибавки к жалованью не выпрошу, что в автобусе мне бока намнут, но едва приду в цех, погляжу на своих ребят, и все неприятности как рукой снимает!
Парни, до этого громко шумевшие, вдруг притихли и задумались.
— У нас ведь сегодня пирушка, а не производственное собрание, так что хватит рассуждать о делах! — первым нарушил молчание бригадир и с заговорщическим видом добавил: — Нечего брать пример с нашего министра, который все время толкует о революционизации, даже в праздники. Давайте лучше пировать! — Он повернулся к Чжэну. — А вам можно положить? — Он подцепил палочками большой кусок жареной рыбы и положил на тарелку Чжэну. — Ешьте, не церемоньтесь! И вы, ребята, не зевайте, а то все уже остыло…