— Как ненужный?! Это был черновик моей статьи о выполнении годового плана в промышленности!
— Откуда я знал, что это черновик! — буркнул Мо Чжэн, не выразив ни беспокойства, ни сожаления.
— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не трогал мои бумаги, а ты все мимо ушей пропускаешь!
На лице парня наконец появилось что-то вроде раскаяния. По сердитому виду Е Чжицю он понял, что дело нешуточное, и попробовал оправдаться:
— Вам бы лучше отдохнуть, не работать. Что хорошего в этих статьях, одни громкие словеса да официальщина! Кто их читает, кто верит им?
— Как ты можешь говорить такое? Я вижу, ты совсем сдурел! — Е Чжицю хлопнула ладонью по столу.
Мо Чжэн умолк и, опустив голову, продолжал есть. В комнате слышалось только его равномерное сопение да звяканье ложки о миску.
Они нередко ссорились, но первым обычно уступал Мо Чжэн. Ему все же не хотелось расстраивать свою приемную мать. Она была единственным оазисом в его опустошенном сердце, единственным человеком, который верил в него, давал ему тепло и старался не напоминать о прошлом.
Наверное, самые стойкие сердца одновременно и самые хрупкие. Всевозможные невзгоды, горести, унижения ожесточают их, иссушают, но нет лучшего средства умягчить их, чем теплота. Люди с такими сердцами слишком много теряли и мало приобретали и потому, когда все-таки получают тепло, умеют ценить его.
Мо Чжэн был младше своей приемной матери на двадцать с лишним лет и иногда не понимал ее. Неужели люди ее поколения все такие? Добрые, доверчивые, чистые и в то же время упрямо цепляющиеся за старые догмы.
На этот раз Е Чжицю была обижена до глубины души. В конце концов, она не самая глупая женщина на свете: наделена остротой восприятия, чутьем к новому, вовсе не консервативна. Это молодые люди приписывают ее поколению консерватизм. Им кажется, что все, кто старше их, уже старики и ретрограды.
Окончив университет в пятьдесят шестом, она проработала в журналистике больше двадцати лет, со многим сталкивалась и многое научилась понимать. На все у нее был свой собственный взгляд. И хотя с несправедливостями она порой ничего не могла поделать, она не уставала повторять: Е Чжицю, о чем бы ты ни писала, главное — не врать, не дурачить народ, который тебя взрастил. В годы «культурной революции» она предпочитала отлынивать от работы, нежели дудеть в одну дуду с тогдашними идеологами, или пыталась, как говорится, вывесив баранью голову, торговать собачатиной. Она понимала, что это происходит с ней вовсе не от смелости — напротив, она была робкой, — а от того, что ей просто посчастливилось не закоснеть в теориях.
Она сталкивалась со многими деятелями промышленности. Это, как правило, были честные люди и честные работники. За сухими цифрами отчетов и сводок перед ней вставали знакомые лица, выплавленная сталь, работающие станки, линии электропередач, по которым бежит ток… Каждый раз, когда она вспоминала об этом, ей становилось спокойнее: значит, есть еще люди, которые добросовестно трудятся. Она и сама трудилась точно так же. Но вы послушайте Мо Чжэна: «…громкие словеса, официальщина»!
У нее даже подбородок задрожал от обиды и очки чуть не слетели с носа. Негодующе взглянув на сына, она топнула ногой.
Мо Чжэн перестал есть. Он счел, что мать не так поняла его, и, подавив холодную усмешку, серьезно сказал:
— Я имел в виду не вашу работу, а эти бесконечные цифры. Многие считают, что они взяты из жизни, подчиняются законам статистики, поэтому единицы и превращаются в десятки, затем в сотни, тысячи, десятки тысяч, миллионы… А на самом деле все можно подделать, в том числе и отчеты по претворению в жизнь «высочайших указаний», которыми нас кормили! В газетах вечно пишут: «Во второй половине года промышленное производство увеличилось на столько-то процентов по сравнению с первой половиной года; в этом году план перевыполнен на столько-то процентов, то есть больше, чем в прошлом…» Чепуха все это, бессмыслица! Я не утверждаю, что цифры обязательно дутые, но ведь сами по себе они ни о чем не говорят. Гораздо важнее понять, чем, например, живет семья рабочего, что над нами. Хорошо бы было написать статью о том, сколько лет он трудился, сколько пота пролил, как самоотверженно создавал наше общественное богатство, и вообще следует правдиво отражать жизнь рабочих и крестьян, благодаря которым мы существуем. Только тогда мы сможем понять, развивается наше производство или нет. Ну а какой толк в ваших цифрах? Задумывались ли вы над этим?
Мо Чжэн так осмелел и распалился, что сгоряча толкнул рукой миску. Борщ выплеснулся и потек по столу, закапал парню на брюки. Он вытащил смятый грязный платок, не поймешь даже, какого цвета, и стал лихорадочно вытирать брюки.
В его словах был, конечно, юношеский максимализм, но был и свой резон. Е Чжицю с болью вспомнила о неразумной экономической политике последних двадцати лет. Если бы не бесконечные перетряски, если бы больше внимания уделялось конкретным проблемам экономики, то жизнь народа наверняка улучшилась бы. Хотя, конечно, она и так стала лучше, чем до революции 1949 года. И Е Чжицю не очень уверенно сказала:
— Эти цифры свидетельствуют о том, что наша экономика год от года совершенствуется, во всяком случае по сравнению с сорок девятым годом…
— Я был уверен, что вы приведете это сравнение! — оборвал ее Мо Чжэн. — Но сколько можно его приводить? Это ведь совершенно разные эпохи: социализм и старое общество. Как можно их сравнивать? — Скомкав платок, теперь уж ставший тряпкой, он швырнул его в тарелку с остатками борща и направился в кухню мыть посуду. У двери он обернулся и с неожиданной мягкостью сказал: — Правда, подумайте, почему в семье этого рабочего над нами вечные скандалы?
Задушевный его тон был особенно трогателен, потому что Мо Чжэн редко проявлял свои чувства.
Семья рабочего У Годуна жила над ними уже много лет. Е Чжицю еще помнила те времена, когда этот ладный парень был очень привязан к своей жене Лю Юйин и страшно волновался при ее первых родах. Соседи даже посмеивались, говоря: «Ты не беспокойся, женщина рожает так же легко, как наседка яйца кладет! А то ты своими волнениями Юйин напугаешь!» Е Чжицю была уверена, что, когда У Годун оставался наедине с женой, он буквально носил ее на руках и нянчился как с ребенком. Надо признать, что тогда Юйин была очень красива. Куда же все подевалось за десять с небольшим лет, почему все так изменилось? Почему У Годун так огрубел, полысел, а у Лю Юйин на лбу появилось столько морщин? Неужели материальные невзгоды так влияют на облик и отношения людей? Неужто и впрямь самое главное в жизни — это рис, соя, масло, чай, соль, дрова и прочее?
Она не могла мерять семью У Годуна собственными мерками. Мо Чжэн часто напоминал ей поговорку: «Сытый не знает страданий голодного». Они с Мо Чжэном кормили лишь самих себя. Но многим ли в Китае так повезло? У большинства ведь есть и престарелые родители, и беспомощные супруги, и маленькие дети, многие испытывают всякие трудности с работой, учебой, жильем — в общем, у людей целая куча разных проблем. Человеческое существование зависит в первую очередь от материальных факторов, тут уж ничего не поделаешь.
Неужели наша страна действительно так бедна? Е Чжицю никак не хотела поверить в это. Ей все казалось, что бедность — не основная причина, что страна дала трещину где-то в другом месте, но где? Она была бы счастлива, если бы какой-нибудь знающий человек объяснил ей это.
Е Чжицю в задумчивости подошла к двери и стала надевать пальто.
— Вы куда? — спросил Мо Чжэн.
— Надо позвонить.
— Повяжите шарф, а то как бы вам снова не простудиться!
Дозвонилась она с трудом, ответили ей неприветливо:
— Хэ Цзябинь слушает. Кто это?
Она назвалась.
— А-а! А я и не узнал! — Тон Хэ Цзябиня смягчился. — Чем могу служить?
Е Чжицю редко общалась с ним: оба они были заняты, и она звонила лишь тогда, когда нуждалась в его помощи. В конце концов, они однокашники, можно и без особых церемоний. И Хэ Цзябинь знал, что она звонит только в трудных ситуациях.
— Да ничего особенного. Я хотела бы вместе с тобой сходить к замминистра Чжэн Цзыюню, интервью взять.
Хэ Цзябинь долго молчал. Е Чжицю даже решила, что связь прервалась, и крикнула:
— Алло, алло! Ты слышишь?
— Не кричи, я не глухой, — ответил Хэ Цзябинь и вдруг притворился непонимающим: — Зачем тебе это?
— Вот те на! Ты же сам расхваливал его мне, говорил, что он работает с душой, именно работает, а не бездельничает. Что он тверд, принципиален, имеет свой нетривиальный взгляд на то, как поднимать производство, проводить реформу экономики. И еще много всякого говорил… Ты советовал мне написать о нем специальный очерк, забыл, что ли?
Хэ Цзябинь непонятно хмыкнул.
— Ну так что, ты пойдешь со мной?
— Нет, не пойду, — решительно отрезал он.
— Ты что, передумал?
— Я никогда не обещал пойти вместе с тобой.
У Е Чжицю перехватило дыхание. Действительно, он этого не обещал, но зачем же тогда он подбивал ее на интервью?
— А почему ты́ не хочешь идти?
— Его лучше ловить дома, а я терпеть не могу его жены. На каждого приходящего она смотрит так, будто тот хочет воспользоваться их покровительством. Больно интересно! К тому же… — Он хотел добавить, что сейчас в министерстве очень сложная обстановка, легко оказаться между двух огней — заместителем министра и министром. Конечно, Е Чжицю решит, что ей нечего бояться, она человек посторонний, но на самом деле у министра Тянь Шоучэна руки длинные, сети широкие: даже если его обидчик не работает в промышленности, Тянь сумеет найти на него управу — через старых боевых друзей, прежних начальников и прочих. И что сможет она, жалкая журналистка?
Всего этого он сказать не успел, потому что в кабинет к нему вошли. Хэ Цзябинь постарался закруглить разговор:
— В общем, я не пойду.
— Эх, ты… Ну ладно, дай хоть его адрес, я пойду одна.
— И тебе не советую.