Впереди них в тень деревьев удалялась утиным шагом беременная женщина. Широкая спина, просторная мужская рубашка. Женщина уплетала мороженое. Хэ Цзябинь невольно ускорил шаг, и они обогнали ее. Е Чжицю глубоко вздохнула, подумав: «А я даже не знаю, что такое родить ребенка для любимого человека!»
Но плакать нельзя. Слезы — привилегия красивых женщин, тех, кто любит и кто любим.
— Раскаиваешься?
— Нет. Только обидно очень.
— Возьми себя в руки. Что, собственно, произошло? За все приходится платить. Мы еще легко отделались. Иные и жизнь свою отдают…
— А по-моему, цена слишком высока. За такой пустяк!
— Ты так высоко ценишь свою репутацию?
— А ты — нет?
— Нет. Верней, я хочу сказать: если тебя топчут, то что ж теперь — умирать? Нам не следует быть рабами чести. Если ты ее невольник, то любая сплетня может тебя убить. По-моему, честь, репутация — это роскошь, да и вообще нечто внешнее по отношению к человеку.
— Что ж ты тогда в партию рвешься? — улыбнулась она. Ей показалось, что сейчас она припрет его к стенке.
— Я рвусь в партию не за званием коммуниста, а потому, что верю в марксизм. Хочу изучать его, проводить в жизнь, исправлять с его помощью общественные недостатки. А кое-кто из наших коммунистов еще подвержен влиянию буржуазной идеологии. Разве мы не должны с этим бороться?
Е Чжицю в испуге оглянулась по сторонам. Сумасшедший! Не знай она его со студенческих лет, непременно бы решила, что ему пары винтиков не хватает. Она тут же прикрикнула на него:
— Тише ты, черт возьми! Услышит кто-нибудь, переиначит — что тогда будет?!
— А что особенного я сказал? Сразу «тише, тише»! Ты чего так перепугалась? — Хэ Цзябинь еще больше повысил голос. — Марксизм — это наука, его надо изучать, претворять в жизнь, а не молиться на него, как на святыню. Да к тому же и развивать его надо!
Е Чжицю, замотав в волнении головой и руками, остановила его:
— Да ты что! Ну совсем никакого соображения! Болтай, болтай об этом повсюду — посмотришь, чем кончится! — Она бросила на него гневный взгляд: — Я вообще удивляюсь, как тебя в ячейке-то приняли…
Произнося это, она с силой трясла свою сумочку, словно дерзкие слова Хэ попали внутрь и теперь непременно нужно их вытряхнуть.
М-да. Хотел рассеять ее печали, а вышло, что лишь усугубил их.
Со студенчества, то есть вот уже третий десяток лет, они все время находили поводы для нескончаемых жарких споров. То ли кто-то из них недостаточно просвещен, то ли оба блуждают в темноте, а свет — это привилегия общества.
Хэ Цзябинь каждый раз был вынужден отступать. Вот и нынче, стоя перед Чжицю, он развел руками и спросил:
— Чем, скажи мне, не подхожу я для партии?! Неужели меня меньше волнуют общественные интересы, чем Хэ Тин или Фэн Сяосяня? Ну да ладно уж, ладно. Буду впредь осторожнее.
Он как будто делал ей одолжение. Она улыбнулась смущенно:
— Я только хочу, чтоб ты был поумнее.
— Да чего уж там, твоя правда. Если бы не начальник управления Фан Вэньсюань, то я не прошел бы. Будь так, как Хэ Тин угодно, меня бы ни за что не приняли. Уж каких обвинений она только не вешает на меня! Вечные придирки или палки в колеса. Для нее ведь что партия, что семейная лавочка: захотела — откроет дверь, захотела — закроет. Не по нраву кто — не впускает. А ко мне прицепиться — проще простого. Все язык мой — болтает что ни попадя.
— Что же случилось на собрании?
— Ну, сначала стали прорабатывать за убеждения. Мол, я одобряю распад семьи, характерный для буржуазного общества. А почему бы семьям не распадаться? С окончательной ликвидацией частной собственности и семья, эта клеточка общественного организма, тоже должна изжить себя. Люди будут устраивать свою жизнь без всяких юридических формальностей. А мне говорят, что я ратую за разврат. Вот уж точно, невежество высшей пробы! Столько лет народная власть, а мы у марксизма позаимствовали только учение о борьбе и совсем пренебрегаем этикой и эстетикой…
Е Чжицю рассмеялась:
— Ну, ты размахнулся — на сотни лет. А наше время не понимаешь. Надо учитывать современный духовный уровень большинства людей.
— Нет, неправильно, — сказал Хэ Цзябинь. — Если эти вопросы не ставить уже сейчас, нам будет трудно достичь того уровня сознания, который должен быть и который отвечает самой природе социализма. — Он почувствовал, что Е Чжицю снова готова вступить в спор, но ему не хотелось больше препираться, и он сменил тему: — Еще они заявили мне, что я стою не на тех позициях. Я Хэ Тин говорю: «Объясни поконкретнее, не навешивай ярлыки». А она: «Не твои ли это слова, что если повысить зарплату каждому раза в три, то ничего страшного не произойдет, так как государство в долгу перед народом? Так на какой же ты стоишь платформе?» Я ей: «Не помню, чтобы я так говорил, но поднять зарплату необходимо!» Она: «Страна сейчас испытывает трудности. Разве тебе это неизвестно?» А я ей: «Да при чем же здесь трудности? Речь о том, что в вопросе о зарплате кое-кого заносит не в ту сторону, вот хотя бы ты…» — «Я?!» Хэ Тин на меня хотела ярлык навесить, а я ее опередил. Она даже не поняла, о чем это я, только брови вверх вскинула: «А что я могу? Я же не премьер-министр!» — «А вот то! В вопросе о зарплате могла бы быть и поумнее. Ло Хайтао выступал против повышения зарплаты — и народ его не выдвинул. Сяо Вэнь — за, его все и поддержали. Ты же Сяо Вэня вычеркнула, поставила Ло Хайтао. Товарищи возмутились, а ты заявила, что это сговор, который вредит делу. В общем, все, что могла запутать, запутала. Не согласна?» Тут она затряслась да как трахнет по столу кулаком: «Мы поставим вопрос о твоем членстве в партии!» А я ей: «Не пугай! За то, что ты кулаком стучишь, ты еще ответишь. Ты чего распустилась? Я служащий государственного учреждения, а не твой личный слуга. Считаю, что твое отношение ко мне предвзято!» Она побежала к Фэн Сяосяню жаловаться. Ну тот покритиковал меня: «Товарищ Хэ Тин тобой недовольна. Ты не должен с ней разговаривать таким тоном, кричать на нее. Даже если она не права, она все же руководитель. И тут может встать вопрос о твоем отношении к партийной организации». Ты погляди-ка, еще и партийную организацию приплел! Да когда же мы прекратим смешивать понятия «партия» и «отдельные руководители»?! Потом он сказал, что и мой образ жизни вызывает сомнения: дескать, я слишком часто наведываюсь к Вань Цюнь! А что, разве мы о ней не должны заботиться? Надо бросить ее одну, с ребенком, без мужа? Пусть как хочет, так…
— Ну, Вань Цюнь пора замуж выйти.
На чужую жизнь Е Чжицю смотрела гораздо проще, чем на свою.
— За кого? Тот, кого она любит, не может на ней жениться.
— Ты о ком? О Фан Вэньсюане?
Да, к этому человеку Хэ Цзябинь относился неплохо и в то же время считал его безвольным.
Наверное, не надо быть таким категоричным, у каждого свои трудности. Но в чем трудности Фан Вэньсюаня? Сказать по правде, Хэ Цзябинь этого не понимал. Подход с позиций замшелой морали здесь явно неуместен. Когда разразилась «культурная революция», Фан Вэньсюань оставался в стороне и был исключен за это из партии. Жена его подала на развод, а чтоб порезче отмежеваться, отнесла куда следует несколько толстых тетрадок его дневника. Если б не этот дневник, то Фан Вэньсюаня, вероятно, не подвергли бы такому длительному «перевоспитанию» и он не лишился бы ребра. А жена, забрав из дому все пожитки, уехала, и долгие годы — ни слуху о ней, ни духу.
Только в 1970 году, в «школе кадровых работников», Фан Вэньсюаня восстановили в партии. Когда муж Вань Цюнь покончил самоубийством, Фан был уже командиром роты. Что там ни говори, а он не мог простить этого самоубийцу: ища избавления для себя, тот оставил беззащитными жену и крохотного сына, которому и месяца не было.
Как же тяжко пришлось Вань Цюнь!
Неизвестно, по умыслу или случайно эта школа располагалась на территории бывшего исправительно-трудового лагеря. Заключенных куда-то перевезли. Впрочем, положение осужденных на принудительные работы и провинившихся кадровых работников мало чем отличалось от положения их предшественников. Даже дни отдыха в школе были те же, что и в лагере: на девять рабочих дней один выходной. И соблюдалось это неукоснительно, так, как если бы это был закон свыше, предписанный от века. Видно, в Ветхом завете, в первой главе «Книги бытия», пропущена пара строчек: как пить дать, бог Яхве, создав за шесть дней небо, землю и все на ней сущее, еще три дня над чем-то трудился, но об этом в древней книге умалчивается. А когда Адам с Евой съели запретный плод, наказанием, как известно, были не только муки родов, подчинение мужу, но и обязанность до последних дней жизни обрабатывать землю средь кустарника и чертополоха, в поте лица своего добывая себе пропитание.
Комнатушка, где жила Вань Цюнь, служила прежде кухней для персонала исправительно-трудового лагеря. Вероятно, южане — люди сплошь низкорослые: дома здесь были гораздо ниже, чем строят на севере, и когда такие верзилы, как Хэ Цзябинь, выпрямлялись во весь рост, головами едва не подпирали потолок.
В комнатушке было мрачно и сыро. Под кроватью, во всех углах и вообще везде, куда не ступал человек, росли белые пряди плесени. В этой комнате было бы хорошо квасить соевый соус или соевый творог, да и люди в этой сырости чуть не гнили заживо. Зимой становилось нестерпимо холодно… Топили в деревне древесным углем, который в далекой долине выжигали сами бойцы «школы седьмого мая», они же и доставляли его оттуда на своем горбу. С наступлением зимы начинались дожди, которые иногда лили без устали недель по семь. На скользких и крутых горных тропах не то что женщина, но и мужчина, даже идя налегке, без мешка с углем, не держался на ногах, падал в грязь и возвращался похожий на страшилище.
В тот день утром, еще до рассвета, прозвучал, как обычно, сигнал подъема. Шум, галдеж, препирательства, окрики, напутствия, что брать с собой… А Вань Цюнь лежала равнодушная ко всему, словно происходящее вокруг не имело к ней отношения, словно она уже не жилец в этом мире. Затем галдеж сменился тишиной — люди ушли в горы.