— Вот, обертку сняла, — заговорила она, — в каждом цзине почти по ляну[45] недостает. Итого — двух лянов не хватает.
Ему хотелось ответить: «Поставь противовес нормально, и два ляна найдутся». Двух лянов не хватает! Четырех не хватало б — и то не прогадаешь. За цзинь — всего восемь с половиной юаней! Где еще купишь по такой цене? Наверное, на электростанции сами часть оплатили, узнав, что гриб для Хэ Тин. Неужели из-за этих двух лянов она и звала его? С нее станется. Небось думает, он себе отломил. Эх, напрасно ввязался он в это дело.
Хэ Тин вынула из сумочки большой пластиковый пакет. Ши Цюаньцин, подбежав, помог раскрыть его и терпеливо ждал, пока она вложит в него свой гриб. Похлопывая руками, Хэ Тин стряхнула пыль и труху с одежды, подошла к двери и плотно ее закрыла:
— Ты знаешь, куда вчера Ло Хайтао поехал в командировку?
— Нет.
— В Циндао, насчет тебя выяснять.
У Ши Цюаньцина душа ушла в пятки. До сорок девятого года его отец со своими братьями владел в Пекине магазином тканей. Доля отца была самой большой. Накануне освобождения отец взял эту долю и открыл в Циндао прядильную фабрику на имя Ши Цюаньцина. Не стоит и говорить, что это означало: Ши был капиталистом! И не отопрешься, потому что в период «политики выкупа» он получал фиксированный процент. Устроившись в министерство, Ши Цюаньцин, понятно, никому не говорил об этом, и лишь незадолго до «культурной революции», когда он собрался вступать в партию, его прошлое выплыло наружу. С тех пор прошло больше десяти лет, а вопрос о его приеме так и не был решен: каждый раз все упиралось в это дело. На собраниях партячейки Хэ Тин многократно пыталась вступиться за Ши Цюаньцина: «Не нужно фетишизировать социальное происхождение!»
Однако секретарь партбюро Го Хунцай, сам из крестьян-бедняков, был неуступчив: «При чем здесь фетишизация? Человек скрыл свою биографию, был неискренен перед партией, а это — принципиальный вопрос. Я считаю, что для вступления у него еще недостаточно данных».
Большинство коммунистов ячейки было того же мнения. Наконец записали такой вердикт: «Условия не созрели, с приемом повременить». Но когда Го Хунцая послали в командировку, Хэ Тин тайком от ячейки подменила это решение на другое: «В основном удовлетворяет требованиям». Вернувшись, секретарь партбюро узнал об этом и сейчас же пошел к Хэ Тин. «Почему заменили текст решения? Разве в мое отсутствие этот вопрос обсуждали еще раз?» Хэ Тин не могла солгать: «Нет, больше не обсуждали». — «Почему же исправлено?»
Го Хунцай побежал в партком, нашумел там, как Царь обезьян в Небесном дворце, и Хэ Тин потерпела крупное поражение.
Теперь же по этому делу был послан Ло Хайтао. Понятно, того, чтобы поехал именно он, добилась Хэ Тин. Проблема состояла в том, как предать наконец забвению буржуазное происхождение Ши Цюаньцина.
— Тебе надо хорошенько подумать, как обойтись с этим Циндао. Почему бы не выяснить у дяди, что там было на самом деле?
— Дядя болен, из ума уже выжил.
— Ну так мать спроси! — Хэ Тин начинала терять терпение.
— Мать не помнит.
— А ты помоги ей вспомнить!
Хотя выдвинутый Хэ Тин «авторитетный представитель» был самыми тесными узами связан с Ши Цюаньцином, он все-таки не являлся членом семьи Ши, принимавшей прямое участие в эксплуатации. Потому Хэ Тин и сумела его повысить! Как же Ши Цюаньцин с его быстрым умом мог об этом не догадаться? Он попросту не осмеливался думать, что его социальное происхождение может быть «исправлено». Способность Хэ Тин бесчинствовать за спиной начальства ужаснула его; порою ему даже казалось, что он больше достоин быть в партии, чем Хэ Тин.
Только сегодня, из-за этой глупой истории с грибом, Ши Цюаньцин ясно увидел истинное лицо начальницы. На губах Ши заиграла заискивающая улыбка, но мысленно он сказал: «О, я знаю, о чем ты думаешь, женщина! Ты не ради меня стараешься, а чтобы заполучить еще одного прихвостня. Ничего, потерплю немного, буду лежать на хворосте и лизать желчь[46]. Но когда вступлю в партию и меня зачислят в штат — ты мне за все обиды заплатишь!»
Марафонское заседание длилось более трех часов. Старички утомились, пресытились говорильней. Они потихоньку клонились к спинкам диванчиков, едва не ложились. Выходы в туалет, к телефону значительно участились.
Недаром, когда Чжэн Цзыюнь выступал в министерстве, он всегда говорил стоя, как бы ни утомлялся. Бывало, ему посылали записки, просили сесть, но он каждый раз отвечал: «Мы, труженики промышленности, должны быть людьми выносливыми. Вот я видел, на некоторых заводских собраниях все чуть ли не плашмя лежат. Нет, так не годится. Спасибо вам за заботу, товарищи, но я лучше стоя поговорю».
Хэ Тин с явной предвзятостью рассказала, как проходил прием в партию Хэ Цзябиня в партгруппе и на партсобрании отдела. Она думала властью парткома отменить положительное решение, принятое собранием. Фан Вэньсюань давно знал, что Хэ Тин привыкла к интригам, политиканству, но лицом к лицу с этим еще не сталкивался. Хотя она не перемолвилась ни словечком с Фэн Сяосянем, между ними чувствовалось явное взаимопонимание. Фэн, сидевший напротив Фан Вэньсюаня, уже дважды менял в своей кружке заварку. Крепкий, бодрящий напиток поднимал дух. Каждому было ясно: Фэн Сяосянь выжидает! Но все делали вид, что не ведают о его скрытых намерениях, и, вторя ему, долго, нудно мусолили анкетные данные Хэ Цзябиня.
Что-что, а заваривать и настаивать Фэн Сяосянь умел превосходно. И не только чай. Двукратная смена заварки говорила о том, что он настроен на длительное сражение. Недаром он потратил больше юаня на журнал с тем дерзким очерком. На ногах у Фэна — черные матерчатые туфли на стеганой подошве. Цена — семь с чем-то юаней, а сколько он их носит, и все как новые: верх чернее черного, подошва — белее белого. Разве можно сравнить их с журналом, который даже в уборной не используешь: жестко, скользит, не то что газетка!
Нет, он ни за что б не купил журнала, если б сын его не подбил: «Папа! Теперь ты на всю страну знаменит! Там в одной статье написали, что ты, «встретив трудности, уходишь в сторону». Непременно прочти скорее!»
Что тут поделаешь, все-таки сын родной. Ну, а коль уж понес он такой расход, то, конечно, прочел журнал от первого иероглифа до последнего. Это ж надо, что пишут! На каждой странице — «любовь», «жизнь в любви», и все о развратных женщинах, о продажных антикоммунистических интеллигентах… Что это, как не оголтелая оппозиция партии? Видно, мало Хэ Цзябиню, что он в управлении и в министерстве воду мутит, он еще с журналистами снюхался…
Фэн Сяосянь уже слышал, как Сун Кэ выступал на партсобрании министерства. Нет, вылезать самому — опрометчиво. Разумеется, следует отплатить Хэ Цзябиню, только делать это надо не в открытую. Куда спешить? Разве мало удобных случаев? Ну, например, сегодня — чем плох момент?
То, что отвод Хэ Цзябиню дала Хэ Тин, для Фэн Сяосяня было необычайно выгодно, потому что это снимало с него подозрение в мести за очерк. Что б ни думали про себя люди, а открыто никто ничего не скажет. И тогда Фан Вэньсюаню нелегко будет таскать каштаны из огня. Даже если не принимать в расчет все прочие пункты, вполне хватит и одного: народ считает, что Хэ Цзябинь ведет себя непорядочно — столько лет не желает узаконить свои отношения с Вань Цюнь.
Если до этого каждый из старичков мог высказывать, что он думает, и мнения разделялись, то сейчас все потупили взоры, притворяясь глухими и немыми… Теперь судьба действа полностью зависела от того, как споет свою партию Фан Вэньсюань.
Сегодня утром, когда Фан столкнулся с Вань Цюнь в дверях министерства, она даже не поздоровалась с ним, только смерила гневным взглядом. Он знал, что она сейчас оформляет перевод на другую работу… Виноват ли он в этом? Он был в командировке, когда Фэн Сяосянь самочинно решил направить ее на один из пригородных заводов под предлогом работы по прежней специальности. Скорость, с которой действовал Фэн, показывала, что он все спланировал загодя. Ну, а если бы Фан Вэньсюань был здесь, разве у него хватило бы мужества возразить? Он не осмеливался углубляться в это. Наверное, если бы сама Вань Цюнь попросила… Но она ни за что не стала бы просить кого-то… Ох, конечно, он погубил ее!
Ясно, что, раз его недруги сейчас вновь взялись за Вань Цюнь, это атака не только на Хэ Цзябиня, но и на него, Фан Вэньсюаня. Перебарщиваете, товарищи! Сколько еще лет вы будете терзать меня по этому поводу?! Что я, преступление совершил? Аморальный поступок? Спал с Вань Цюнь или хотя бы целовался?!
Ему хотелось вскочить и трахнуть кулаком по столу. Разом выложить все свои обиды, сомнения, боль, сожаления, что копились на сердце, чтобы каждый смог убедиться в его невиновности. Единственная его вина в том, что он человек непоследовательный, что ему не хватает отваги до конца порвать с нелюбимой женой. Только эту вину, говоря по совести, и они должны разделить с ним.
Бледнея и дрожа всем телом, он с трудом заставлял себя сохранять спокойствие. Ведь он не Хэ Цзябинь и не должен примешивать к делу эмоции. Главное, что он решился навсегда покончить с этой историей, непременно прояснить вопрос до конца. Приняв такое решение, он неожиданно успокоился. Может, это последнее, что он в состоянии сделать для Вань Цюнь, смыть с нее несправедливое обвинение. Последнее? Значит, они не увидятся больше? Да, они не должны встречаться. Если он не имеет права давать, то не вправе и получать.
— «Народ считает», вы говорите? Какой народ? Прием в партию — чрезвычайно серьезное дело, каждое утверждение тут должно основываться на фактах, лишь тогда оно будет что-то значить. Не могли бы вы высказаться конкретнее, товарищ Хэ Тин?
Хэ Тин не предполагала, что Фан Вэньсюань поведет себя так решительно, это было не в его стиле. Она пришла в некоторое замешательство.
— Я слышала, Го Хунцай говорил об этом.