— Зачем руки-то распускать? Ладно, ладно, поговорили. — Он стал теснить дочь за дверь.
— Ты толкаться?! — завизжала Ся Чжуюнь. — Чуть на пол меня не сбил! Сговорились против меня?! Ну нет, я все выскажу этой шлюхе. Я вскормила тебя, вспоила, взрастила, а ты злишь меня, слушаться не желаешь, да?!
— Я тебя не просила меня рожать! Родила, так воспитывай! Это долг твой святой, я тебе не намерена благодарной быть!
Ся Чжуюнь, схватив табуретку, пошла в атаку. Чжэн Цзыюню не удалось удержать ее. Она была как взбесившаяся корова. Юаньюань вырвала у нее табуретку и отбросила в угол. В тот же миг послышался негодующий стук жильцов снизу по трубе отопления.
— Ах, ты драться, да?! Смеешь бить меня, бить?! — Возопив диким голосом, Ся Чжуюнь навалилась на дочь своим грузным телом.
— Тише можно? Зачем шум такой поднимать? Перед людьми же стыдно! — взмолился Чжэн Цзыюнь.
Юаньюань с силой вырвалась из рук матери.
— Что несешь-то? Кто бьет тебя? Не наглей!
— Убирайся отсюда! Не нужна мне такая дочь! — Ся Чжуюнь начала пускать пузыри, как краб. Казалось, еще немного, и она потеряет сознание от гнева. Чжэн закрыл глаза. Какая гнусная сцена.
— Юаньюань, не принимай это близко к сердцу. Мама просто погорячилась. — Он опять стал теснить дочь за дверь.
— Не волнуйтесь, я все равно ушла бы. Я давно решила уйти из этого ненавистного, лицемерного дома. Вы думаете, мне так дороги ваши должности, ваша квартира, нравится ваша жизнь? Тьфу! Мне только тебя, папа, жалко. Но, честно сказать, ты сам виноват, ты ведь тоже лицемер. Прекрасно знаешь все мамины недостатки, терпеть ее не можешь. Сколько я себя помню, ты домой приходил только на ночь, весь день на работе скрывался. Конечно, ты занят, только я-то давно заметила, что ты специально до ночи тянешь. Придешь — и сейчас же к себе. А когда гости в доме, ты маме и чай нальешь, и стул пододвинешь, и пальто подашь, и дверь откроешь. Вы ведь так любите друг друга!.. Это вы чужих можете обмануть, а меня не обманете. Думаешь, мама любит тебя? Нет, ни тебя, ни меня, ни Фанфан — одну лишь себя. Бывало ли, чтобы из-за твоих неприятностей у нее аппетит или сон пропадал? Мама! Отец для тебя — нечто вроде таблички предков[56], не более. Пока эта табличка висит в углу, у тебя есть машина, квартира, ты можешь кичиться своим положением жены заместителя министра. Куда ни пойдешь, к тебе все должны относиться с почтением — неважно, есть за что или нет. Кто другой мог бы получать зарплату, месяцами отсутствуя на работе? Или ты в вечном отпуске? Сама-то в шелках да бархате ходишь, то одно, то другое покупаешь, а взгляни, как отец одет! Кто еще из министров так одевается? — Юаньюань, подойдя к пальто отца, отвернула полу и дернула за подкладку. Подкладка треснула, и показалась уже почерневшая вата. — Если новое лень купить, так хоть старое бы чинила. Но ты не желаешь, есть домработница. А вот на это погляди! — Она подошла к Чжэну и потянула за штанину. Шерстяные рейтузы так истрепались внизу, что стали похожи на рыболовную сеть. — Этим рейтузам уже восемь лет. И ты их ни разу не распускала, не перевязывала. — Она помяла штанину. — Вот сама пощупай, какие тонкие. Тепло в них, как ты думаешь? Свитер я отцу покупала… Кому рассказать о твоем отношении к мужу, не поверят. Я и сама б не поверила, если б не видела каждый день. А ты, чуть что, тычешь в отца сигаретой, бьешь его по щекам, плещешь в лицо горячим чаем. Знаешь, что папа больше всего печется о своей репутации, никому не расскажет об этом, вот и изгаляешься. Садистка! — Она вновь повернулась к отцу: — Ну, что мама за человек, мне ясно, тут я уже давно не питаю иллюзий. Но ты-то! Только и слышишь: «перестроить идейно-политическую работу на научный лад…», «учитывать психологию производства…», «людей уважать, о людях заботиться, людям верить…». То одна теория, то другая, то третья… А не можешь поверить, что Мо Чжэн — человек хороший. Что значит «вор»? Это тот, кто тайком присваивает чужое, что ему иметь не положено. А коль так, значит, мама и есть воровка, потому что зарплату свою ни за что получает… Я такой лживой жизнью, как вы, не могу жить. Мы с Мо Чжэном будем честными, мы любим друг друга, уважаем, никто из нас не собирается помыкать другим. Пусть мы будем есть мякину да траву, но жизнь нас ждет настоящая. Можешь, мамочка, успокоиться: даже если небо рухнет, земля провалится, я взойду на гору, утыканную мечами, брошусь в огненное море, а к тебе не приду просить подаяния. Все, закончили разговор. Ухожу…
Чжэн Цзыюнь сидел на нейлоновом сетчатом стульчике у письменного стола Юаньюань, наблюдая, как та собирает вещи. Странно, не сказал ни словечка, чтоб удержать дочь, подсознательно чувствуя, что она поступает верно. Разумеется, ему было очень тяжело с ней расставаться, но втайне он даже радовался, что она избавляется от позорного рабства.
Юаньюань успокоилась. Она как будто ощутила, что больше ничего не должна этому дому. Не будь этого скандала, она еще колебалась бы, ей было неловко так просто взять и уйти. Она отшвырнула в сторону голубую штормовку на утином пуху, достала старое пальтецо на вате в розовую и кофейную крапинку. Надела его поверх свитера. Рукава уже были коротковаты, да и в поясе слишком узко. Порывшись в шкафу, отыскала еще накидку из толстого плюша.
Чжэн Цзыюнь понял, что она не хочет брать ничего, что куплено матерью. На душе у него стало горько: до чего довели ребенка! Но он знал, что она упряма, о сказанном жалеть не будет, если что-то решила, с пути уже не свернет. Он сходил в свою комнату, принес старую шинель.
— Надень, это моя шинель. Дни холодные, а ты все на мотоцикле. Пальтишко это не защитит от ветра.
— Нет, мне не холодно. — Она крепко сжала губы.
— Это моя шинель, — повторил Чжэн Цзыюнь, чувствуя, что у него дрожит голос.
Юаньюань, взяв шинель, уткнулась в нее лицом и расплакалась, но сразу же подавила рыдания, вцепившись в шинель зубами. Она плакала совсем как в детстве, когда упрямилась и изгибалась всем тельцем. Всхлипывая, сказала:
— Папа, прости меня, но я действительно не могу больше…
У Чжэн Цзыюня сердце защемило от жалости. Ведь это из-за него чувствительная, прямодушная девочка жила в такой обстановке. Воистину гаолян[57] пытались вырастить в тропиках… Но у него уже не было сил, чтобы изменить положение. К тому же он только что сам участвовал в оскорблении Юаньюань, пусть косвенно. У него было чувство, будто Ся Чжуюнь сорвала с ветки невиданной красоты цветок, а он наступил на него ногой. Потом он крепко прижал Юаньюань к груди и гладил ее вьющиеся волосы. Как давно он не делал этого! Она слишком быстро и незаметно выросла, а он постарел.
— Нет-нет, это я должен просить у тебя прощения! — Он не мог расплакаться, как Юаньюань. Сколько себя помнил, он никогда не плакал, какие бы горькие мысли ни охватывали его. Он всегда сдерживал слезы, только до боли сжимал зубы.
Красный огонек мотоцикла исчез во тьме. Чжэн Цзыюнь все так же стоял на холодном ветру, то ли задумчиво, то ли в растерянности.
Чей это голос? Неужели он разговаривает сам с собой? Такой старческий голос: «Не уходи, Юаньюань, не бросай меня одного». Только он один знал, что и ему, как всем людям, присуще чувство страха. Почему он не решился произнести эти слова вслух? Он просто боялся, боялся, что Юаньюань спросит его: «А ты считаешь, что еще есть смысл сохранять такую семью?» Что бы он на это ответил?
Верно, Юаньюань сказала правду — он лицемер. Кроме него самого, быть может, лишь одна дочь разгадала это. Только что она с предельной ясностью обнажила ту фальшь, которую он всю жизнь старательно прятал на дне души. Чего только он не претерпел, не вынес ради того, чтобы сохранить для окружающих видимость благополучной семьи! Даже то, что Ся Чжуюнь была в молодости ему неверна… он отлично знал, что Фанфан не его дочь. Ему пришлось терпеть деспотичный, мещанский характер жены, ее политическую отсталость… И все из-за чего? Из-за того, что любовь вскружила ему в свое время голову? Да нет, Ся Чжуюнь никогда не была человеком, по-настоящему достойным любви. Скорее, он терпел ради того высокого идеала, который сам себе создал. Он свободно употреблял в своей речи научные понятия, марксистские термины, но во многом следовал старомодным принципам.
А для чего ему был нужен высокий идеал? Неужели за всем этим самопожертвованием не скрывалось и мысли о личной карьере? Была, была! Зачем закрывать на это глаза? О, каким святым он казался себе, забывая в лучах светящегося нимба о настоящих чувствах. Кроме того, у него не было той смелости, что у Юаньюань. Это она идет, куда хочет, делает, что хочет. А может, и ему так — идти, куда хочется? Увы, нет у него этой смелости, точнее, он сам ее растерял. И винить в этом некого. Сбросить оковы, в которых держит тебя внешний мир, пожалуй, не так уж сложно. Люди чаще всего терпят поражение, когда пытаются вырваться из тех кандалов, в которые сами заковали свое сознание. Как и Юаньюань, Чжэн Цзыюнь надеялся, что жизнь вокруг переменится. Пусть для нее все будет легче, чем было в свое время для него.
Ветер подул яростнее. Чжэну стало еще холоднее. Он промерз насквозь, с головы до ног. Одиночество. Рядом с ним нет ни одного близкого человека. Он пошел, глядя перед собой немигающими глазами. Начал падать снег. Крупные хлопья заполонили все пространство вокруг. Они были похожи на маленьких белых бабочек.
Бабочки! Когда Юаньюань было шесть лет, ей удалили гланды. Он целую вечность просидел около чистенькой кроватки, вслушивался в ровное, сладостное дыхание дочери. Глядя на кругленькое смуглое личико, оттененное больничными простынями, он почувствовал свою ответственность перед дочкой и ее сверстниками. Но что это за ответственность? Неужели она только в том, чтобы проложить для них дорогу? Девочка проснулась и спросила: «А где мама?» — «Мама занята. Тихо! Тебе нельзя разговаривать».