Генерал поднял руку, и замерло все, кроме знамен и ветра.
— За нашу родину! За нашу могучую армию! Ура! — бросил он набегающей толпе.
Люди рявкнули «ура», другие его подхватили, оно пошло гулять по долине, как гуляет шквал в лесу, поражая то один, то другой участок.
— Да здравствует Временное правительство! — крикнул котелок, подбежав к перилам.
— Ура, ура! — возникало и замирало над долиной. Широкоскулый толстяк, прапорщик в бекеше, с развевающимися, крученными в крупные кольца, как у детей боярских шестнадцатого века, волосами, по-видимому, неожиданно для всех взбежал на помост и крикнул:
— Да здравствует Учредительное собрание!
Остановившаяся было толпа опять пришла в движение.
Тогда худой, с черными глазами офицер поднялся, почти силой пробился на помост и крикнул:
— Да здравствует Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов!
Солдатские шапки вместе с «ура» полетели в воздух.
На трибуне ни одна рука не поднялась к козырьку.
Генерал опять поспешил к перилам.
— За нашу победу!
— Без аннексий и контрибуций! — вылетел голос из толпы.
— Верно! Ура! — закричали в толпе.
— За победу, ура! — крикнул генерал и поднял фуражку.
— Ура! — раскатилось по полю до самой реки.
— Части, по местам! — сделал рупор из ладоней какой-то сменивший генерала штаб-офицер. Оркестр по его знаку грянул «Марсельезу».
— Музыка вовремя, — вслух вздохнул с облегчением генерал и ласково взглянул на расторопного распорядителя.
Поле опять колыхалось рядами. Летчики уходили теперь сомкнутым строем. Автомобили отъезжали один за другим под крики «ура».
Когда зашумели знамена над помостом, когда генерал взмахом шапки и новыми, невероятными на фронте словами заставлял толпы солдат, забывая годы казармы, истекать неистовым «ура», у Андрея к горлу подкатывался комок и что-то щипало края век. Как хорошо было бы, если бы этот союз генералов, офицеров и солдат опрокинулся на Германский фронт и разом покончил с войной. Андрею казалось, что генерал должен выхватить сейчас из ножен шашку и немедленно вести всех этих рукоплещущих и кричащих «ура» людей на штурм карпатских высот, занятых баварскими дивизиями.
Но тут же стало смешно от этой мысли. До фронта надо идти три дня — какой порыв выдержит такое испытание?!
Луценко моргал глазами. Иванов утирал предательскую слезу, тянул носом и хрипло кричал «ура», помахивая длинной рукой с вялой, немужественной кистью.
Когда части стали покидать поле, Андрей искал глазами пехотные батальоны. Несомненно, митинг подействовал на собравшихся. Настроение поднялось, но как подействовали слова, музыка и знамена на пехотинцев? Хлебопеки по-прежнему, а может быть, еще ретивее будут выпекать караваи, интенданты — отгружать фураж и муку, даже артиллеристы останутся на своих позициях. Но пойдут ли в атаку пехотинцы-окопники, над которыми больше не висит плеть стальной дисциплины?
Впрочем, пехотинцев на этом поле было немного. Их можно было узнать по самым плохим, заношенным, замызганным шинелям и фуражкам. Штыки их винтовок глядели во все стороны света. Шинели были наброшены на плечи как попало. Это были батальоны, стоявшие на отдыхе. Всего несколько дней назад они пришли из окопов, с лесистых склонов румынских Карпат.
Андрей тревожно всматривался в лица пехотных солдат. Он не находил в них той приподнятости, в которой уходили с поляны тыловые части и артиллерия, и тревога быстро сменяла в нем ту несколько сентиментальную бодрость, которая зародилась во время митинга.
— Как вы думаете, — спросил он Луценко, — пойдут они теперь в наступление? — Он показал на шагавшую рядом прямо по полю роту пехотинцев.
— Очень просто, что и пойдут.
— Генерал так говорил, так говорил — всех разобрало, — поддержал Гуляев.
— Что разобрало, это верно, — возразил вдруг Луценко, — а только это еще ничего не значит. Во-первых, на митинг всех не сгонишь, а потом, кто и был — придут они в окопы и все слова позабудут.
— Так почему же вы полагаете, что они пойдут в наступление?
— А привык народ воевать и слушаться. Прикажут — и пойдут.
— Ну, ты не скажи, — возразил теперь Гуляев. — Вот в Третьем Туркестанском полку офицер хотел ребят в ночную разведку поднять. А они отказались. Офицер взял да первому отказавшемуся пулю и всадил. А ребята его на штыки…
Андрей удивился такому разнобою в мыслях.
По дороге какой-то пехотный прапорщик прикурил у Иванова папиросу и пошел рядом.
— Это ваша рота? — спросил его Иванов, указав на шагавших впереди солдат.
— Ага, — ответил, затягиваясь, прапорщик. — У вас табак хороший, поручик, а у нас махры не хватает.
— Курите, курите, наслаждайтесь, — опустил улыбку в бороду Иванов. — На дорогу снабжу вас.
— Спасибо, не откажусь, — обрадовался прапорщик. — В Румынии — и табаку нет.
— Подвоза нет. Дороги не выдерживают, — сказал Андрей.
— Еще бы. На что письма — и те не доходят. Я в корпусной почтовой конторе был. «Почему нет писем?» — спрашиваю. А мне начальник и говорит: «Да вы знаете, что в Окнице пять вагонов застряло. Никак на румынскую колею перегрузить не могут».
— Письма что? Пять вагонов — из-за чего разговор, — сказал Гуляев. — Вот если бы не весна, все бы наши лошади без фуража подохли… Сколько зимой пало! Ведь целыми днями ни травинки не было.
— A y вас как в полку? — спросил Андрей пехотинца. — В бой ваши пойдут?
— А черт их знает, — далеко забросил окурок прапорщик. Видно было, что этот вопрос и его занимает немало. — Сегодня у нас перед этим митингом свой митинг был. Полковник наш говорил. Тоже мастер говорить, не хуже Новицкого, генерала-то. И не знали мы, что нами такие Демосфены командуют, — усмехнулся он Андрею. — Так вот он прямо поставил вопрос: как, мол, ребята, если завтра приказ будет, — пойдете в бой или нет? Клялись, что пойдут. Шапками небо громили. Офицеров качали. А тут еще и генерал их подогрел. Возможно, что и пойдут…
— Наверное, вы долго на отдыхе стояли, — сказал вдруг шедший рядом молодой, с белым крестьянским лицом пехотинец.
— А что?
— А были бы на фронте, так не говорили бы…
— А ты почем знаешь, что на фронте? — спросил его с подозрительностью Луценко.
— Потому, вчера я с фронта.
— Ну и как же у вас?
— А вот я тебе скажу — у нас на высоте четыреста девятнадцать на каждом камне написано: «Долой войну!» да «Штык в землю, солдат!» — вот что. Что ты думаешь, кто написал? Птица небесная? Известно, солдаты писали. А кто не писал — тот читает…
— А ты где на фронте стоишь? — спросил Иванов.
— А здесь прямо, — показал рукой солдат вдоль шоссе. — Позавчерась оттуда. От шашú мы налево — в леску… А напротив герман. Австрийцев там нету.
Все замолкли.
— А революция у вас тихо прошла? — спросил наконец Гуляев.
— А что ж, да ничего… Мы когда узнали. А то ничего. Тихо. А только теперь неспокойно. Не хочет солдат в атаку идти. А так стоит — ничего…
— А комитет ваш что? — спросил Иванов.
— Комитет за Временное резолюцию написал. Комитет что! Комитет в атаку без солдат не пойдет.
— Так ведь комитет-то солдаты выбирали?
— Известно, солдаты.
— Значит, что комитет скажет, то и солдаты будут делать.
— А если комитет скажет штаны снять, так, скажешь, снимут? — усмехнулся солдат.
— А ты сам-то как, за наступление или нет? — спросил прапорщик.
— Я без аннексий и контрибуций…
— Откуда ты это взял?
— А читали… Словом, чтоб по справедливости…
— А если немец вместо справедливости тебя «чемоданами» крыть станет?
— Ну так и мы его покроем. Теперь снаряды и патроны есть.
— Ну вот видишь, — обрадовался Иванов. — Я вижу, ты хороший парень. На, закури, — щелкнул он портсигаром. — А это ты не набрехал про надписи на камнях?
— Святой крест, нет. На соснах буквы режут. «Мэ» и «дэ» и «вэ».
— Это что же значит?
— А значит: мир и долой войну.
— А германцы стреляют?
— Не, тихо сидят.
У Григорен на шоссе встретили Кашина. Он шел в сопровождении нескольких солдат.
— А вы что же на митинг не ходили? — спросил его Иванов.
— А вы не жалеете, что пошли? — вопросом ответил Кашин.
— Нет, интересно было. С большим подъемом прошел, — заметил Андрей.
— А кто же выступал?
— Генерал Новицкий, члены Думы и еще какие-то.
Кашин скептически пожал плечами.
— Впрочем, члены Думы больше молчали. Прислали сюда, видно, захудалых. Так, для близиру. А генерал здорово загнул.
— За войну до победы?
— И об этом не забыл, — рассмеялся Иванов. — А все-таки революционный генерал.
— Не верю я в революционных генералов.
— А почему же генерал не может быть революционером? Стреляла же в царя генеральская дочка.
— Так ведь дочка, а не генерал. Зачем генералу революция?
— А если он верит в то, что революция может дать новый, более справедливый строй.
— Ну, для генералов царский строй — самый справедливый.
— Вы, я вижу, большевик, — буркнул с деланным добродушием Иванов и потрепал Кашина по плечу. Кашин никакой радости от офицерской ласки не показал…
Андрей молчал. Кашин уже давно ощущался как заноза. Даже Гуляев и Луценко, видимо, побаивались его. До февральских событий Кашин вел знакомство только со своими товарищами-канцеляристами. Он был строен, в меру плотен, краснощек и мог бы служить образцом здоровяка солдата. Щеки его были розовы, зубы ровны, глаза спокойны. Он всегда был аккуратно одет, чистился каждое утро, и пояс его блестел, соперничая черным глянцем с голенищами собственных, не казенных сапог. Все почти солдаты дивизиона были оренбуржцы. Он один каким-то чудом затесался — единственный петроградец. Отец его был мастером на металлическом заводе. Держался он со всеми ровно, но, видимо, всячески избегал таких положений, в которых могло бы пострадать его человеческое достоинство. Вспоминая свои солдатские годы, Андрей ценил эту осторожную сдержанность молодого парня и всегда держался с ним вежливо.