Если раньше офицеры радовались возможности пережить день без спора, без стычек с солдатами, в плохом мире, то теперь и солдаты рады были тому, что начальство ведет себя смирно и никого в дивизионе не арестуют за прошлое. Дни шли, тусклые своею скрытой злобой, похожие на дни в большой некрепкой семье перед вскрытием завещания.
Худой мир был сорван вестями о взятии Риги.
В офицерских палатках, блиндажах весть о падении Риги ударила похоронным колоколом. Все почувствовали себя еще неуютнее.
— Доигрались! — кричали офицеры. — Теперь путь на Петроград открыт.
— Может, к лучшему? — тихо шептали в углах одиночки.
Горелов выскочил с газетой на батарею, созвал солдат, прочел телеграмму и стал доказывать, что после Риги каждому должно быть ясно: на долгое перемирие с немцами рассчитывать нечего. Они увидели, что им нетрудно занять хоть пол-России, и не сегодня-завтра попрут на Питер, на Москву.
— Обороняться надо изо всех сил. Если мы немцам хоть раз наложим — ведь у нас такая артиллерия! — можно будет предотвратить новое большое наступление.
Но солдаты ответили на известие неожиданно и резко.
«Пантофлёва почта» разнесла по рядам слух, что Ригу сдали сами генералы, чтобы отомстить комитетам, показать, что армия при новых порядках никуда не годится. Солдаты этой версии поверили сразу и накрепко.
Офицеры были обескуражены.
Батарейцы волновались, у блиндажей в передках собирались группами. Вестовые на ухо сообщали офицерам о том, что солдаты ругают на чем свет стоит все начальство: и генералов, сдавших Ригу, и своих, и что на батарее «очень нехорошо»…
Ранним утром бабахнуло легкое орудие за холмом.
Все проснулись и быстро, как по команде, стали натягивать сапоги. За последние недели все отвыкли от гула орудий.
На второй батарее лениво проскрипел телефон.
Скальский приказывал открыть огонь по немецким окопам. Большие партии русских солдат вышли за проволоку.
Щеки Кольцова заалели сквозь густую щетину небритой бороды.
— Зови Ягоду, Осипова и Щуся! — крикнул он Станиславу.
— Приказано стрелять, — вместо приветствия сказал он комитетчикам.
Солдаты молчали.
Телефон пискнул еще раз.
— Слушаю, — кричал Кольцов в трубку. — Я уже вызвал комитетчиков… Не надо было? Поздно… Они уже здесь, господин подполковник.
Кольцов, еще больше покраснев, оторвался от трубки.
Ягода ухмыльнулся снисходительно.
— Может, уйти нам, господин капитан?
— Я привык работать с комитетом, — смущенно говорил Кольцов, зачем-то подергивая плечами, как будто ему было холодно. — Так пошли к орудиям, ребята?
— А насчет стрельбы как? — спросил Ягода.
— Ну, пустим пару снарядов…
— Ни одного не пустим, господин капитан. — Ягода произнес эти слова спокойно. Как будто они не ставили на голову вековой порядок в военной части, которая для того и существует, чтобы пускать бомбы, когда прикажут командиры.
Кольцов вытянулся. Начальническая маска привычно укладывалась на лице.
— Что же, вы думаете, солдаты не будут стрелять?
— Если какие будут — мы не дадим.
— Кто мы?
— Найдутся… — уклончиво сказал Ягода.
— А вы, Щусь? — спросил Кольцов.
— Я?.. Придется комитет собрать…
— Но ведь приказ боевой. Стрелять надо сейчас же.
— Скажите лучше, — кивнул Ягода на телефон, — что ничего не выходит.
Кольцов смотрел то в просвет двора, то на телефонную трубку.
— Я сам пойду, заряжу и выстрелю! — крикнул Перцович. Он был так красен, что, казалось, алый сок сейчас брызнет из его худых, в рыжем пуху, щек. — Которым орудием прикажете стрелять, господин капитан?
— И я! — крикнул Архангельский, бросаясь к двери.
— Стой, господа офицеры! — силой задержал их Ягода. — Я вот вам, как перед крестом, говорю… убьют вас там или что еще… Не дадим стрелять. Постановлено…
— Кем? Комитетом?
— Постановлено, — расставив руки, ветвистым дубом стоял в дверях Ягода.
— Спокойно, господа офицеры! — крикнул Кольцов и бросился к телефону.
— Я стрелять отказываюсь, господин полковник, — говорил он срывающимся голосом в трубку. — Да, да, отказываюсь. Я сам… Из-за паршивого выстрела не могу окончательно сорвать мир в батарее… Что, что? Под суд… Хорошо, под суд. — Он сел на скамью и продолжал держать в руке толстую черную трубку полевого телефона. Волосатые пальцы вздрагивали.
Ягода вышел из помещения. Перцович, Архангельский стояли у стола. Оба уводили взгляды друг от друга, от Андрея, от Кольцова.
Через пять минут тяжелый ход снаряда вырвался из гулкого выстрела и прошел над батареей высоко в небе куда-то вперед, за холмы, к фронту.
За ним через минуту второй…
Кольцов, высунув голову наружу, смотрел в небо, как будто там кто-то должен был показать ему разгадку этой таинственной звуковой дуги.
— Первая батарея все-таки стреляет. Стыд-то какой! — схватился за голову Перцович.
Архангельский хватил нагайкой по столу. Вшитая в конец пуля сделала в доске, как будто назло офицеру, крохотную и аккуратную ямку.
На батарее все головы были подняты кверху. Глаза искали в небе след двух выстрелов.
— Наши? — обходя всех глазами, спросил Стеценко.
— Первая, — уверенно заявил Щусь.
— Вот дьяволы!
— Скальский, наверно?
— А Орлов что же?
— Размазня! Выпивать только…
— Пошли, ребята, — поднялся вдруг Стеценко.
— Куда? — удивился Сухов.
— А что же, так и дадим своих расстреливать?
— А если они по немцам?
— Дурак ты, я вижу, по французам…
Стеценко уже бежал по полю. Полы шинели, как перевернувшийся книзу парус, острыми концами болтались по ветру.
— Куда, Петра? — крикнул Бобров.
Но Петр прыгнул через канаву и почти на четвереньках пополз по крутому борту холма.
За этим холмом стояли пехотные полки в резерве.
— Погоди… иначе нужно! — кричал в рупор рук Бобров, но Петр уже исчез за вершиной холма.
Станислав, всюду поспевавший, быстро пошел куда-то в сторону и уже с ведром от кухни, как ни в чем не бывало, шел, деловито размахивая оттянутой в сторону рукой, к офицерскому помещению. Бросив ведро у порога, он схватил Кольцова за рукав, оттянул его в сторону и жарким ртом — слышно было, как бьется его сердце, — шептал:
— Стеценко пошед за пехотой… Они вшисткех забиен. Скальскéму-то пуля.
— Что, что? — отстранялся от него Кольцов.
Станислав повторил:
— Hex пан капитан звони…
Кольцов бросился к телефону. Он говорил, озирался глазами испуганного волка и прикрывал рот согнутой ладонью.
Андрей вышел из помещения.
Серебряное солнце только поднималось над холмом.
Почти сейчас же в его лучах замелькали быстро движущиеся фигуры. Держа в руке винтовки штыком вперед, в шинелях-балахонах, в наспех надетых папахах, бежали к первой батарее пехотинцы.
— Дурацкая стрельба! — сказал раздраженно Андрей.
— Конечно же, конечно, — принял за сочувствие Кольцов.
— Мы струсили, как прохвосты… А Скальский выстрелил! — истерически крикнул Перцович. — Я побегу туда.
— Назад, поручик Перцович, сумасшедший! — кричал Кольцов, но поручик мчался бегом к перелеску, за которым стояла первая батарея.
— Казаки! — крикнул Архангельский и даже захлопал в ладоши. По дальней дороге, в утренних лучах, пронеслась конная часть тоже туда, к первой батарее…
Архангельский радовался напрасно.
Казаки не имели никакого отношения к событиям в артиллерии… У них были свои заботы, свои неполадки…
Пехотинцев до первой батареи добежало человек сорок. Передовой, кучерявый парень, схватил за рукав первого подвернувшегося по пути батарейца.
— Где офицеры?
— За мной! — крикнул Стеценко. — Я знаю.
Скальский сидел в палатке у телефона. На столе лежали шашка и браунинг.
Скальскнй положил трубку на колени и, не вставая, резко спросил:
— Что угодно?
— Вы сейчас стреляли? — спросил Стеценко.
— По какому праву спрашиваете?
— А ты говори! — в самый потолок поднял винтовку пехотинец.
— Погоди, — отвел его руку Стеценко.
Скальский бросил быстрый взгляд на браунинг, но сдержался.
— Вы стреляли? — подошел еще ближе Стеценко.
— Отвечать не намерен…
— Чего там, волоки его на солнышко! — кричали снаружи.
Батарейцы быстро скапливались у палатки. Они оттирали пехотинцев от входа. Из палаток показывались заспанные головы.
— Вы что, ребята? — спрашивал большой, грузный Орлов, бесцеремонно, как мальчат, расталкивая пехотных.
— Подполковника уволочь постановили, — доложил услужливо один из молодых канониров.
— Чего это вы нахрапом? — спросил комитетчик у кучерявого уже в палатке. А потом к Петру: — И ты тоже? Как ты есть артиллерист… А про комитет, землячки, забыли?
— Это ты, может, и есть комитет? — спросил кучерявый.
— А хоть бы и я.
— Так мы и тебя уволокем до речки.
— Смеешься, парень! — повел массивным плечом Орлов и стал между Скальским и Стеценкой.
Пехотинцы храбрились, кричали, размахивали винтовками, но артиллеристы уже окружили их кольцом. Обида, зароненная словами Орлова, зрела на глазах.
— Мы сами с усами, — сказал, оправляя пояс, разведчик Матвеев.
— Подайсь, подайсь! — говорил Орлов, настойчиво тесня Стеценку и пехотинца к выходу из палатки. — На свежем воздухе побалакаем.
Расталкивая и своих, и чужих, влетел в палатку Перцович.
— А ето еще что за бонба? — спросил Орлов. — И вам тут делов нет. — И он стал теснить всех троих.
Он был тяжел, как стена. Петр упирался и одновременно успокаивался. Все равно стрельба не пройдет даром. А затевать драку раньше времени не след. Бобров прав.
Скальский все так же сидел с телефонной трубкой на коленях. Браунинга на столе больше не было. Перцовича взял за руки Горелов.
Он суетился теперь у палатки.
— Что же вами пехота крутит? — кричал он батарейцам. — Своей головы нету?
— Сейчас, сейчас, — успокаивал его Орлов. — Собранию устроим. Ребята, сюда, — указал он на ближний ящик. — Поговорим малость. По всей справедливости…