На станцию в десятидневный отпуск Андрея провожает один только Алиханов, всегда улыбающийся, сильный, ловкий татарин. У дорог таборы подтянутых к новым боям полков. В куреве дневных костров выскакивают и козыряют какие-то совсем чужие лица.
На бугре, после крутого подъема, встречается большая колонна пехоты. Ей нет конца. Впереди, выгнув грудь колесом, идет молодой сильный поручик с кривой турецкой саблей. За ним знамя. А дальше ряды и ряды, пока не скрывает их пыль, вставшая над долиной дымом гигантской трубы.
— Третий Кавказский на позицию, — отвечает на вопрос один из отставших.
— Завтра опять атака, — говорит Андрей ординарцу.
Алиханов перестает улыбаться.
Но и Барановичи, и атака — все позади…
Часть вторая
I. Парчки
Крестьянские домики за стеной мельчайшего упорного дождя казались убогими мокрыми клетушками, которые готовы вовсе уйти в землю под напором наступающей воды. Лужи подошли к земляным завалинкам. На глиняных стенах, как на промокательной бумаге, проступили пятна. Бревна казались губками, напоенными влагой. Сочились стены, сочились стволы ближнего леса. Казалось, дождь — привычная стихия этих мест и никогда летнее солнце не жгло эту от века мокрую землю и набухшую, отяжелевшую листву.
Андрей с чувством нарастающей досады сидел на брезентовом чемодане на середине крыльца штабной избы.
В штабе дивизии приезд новоиспеченного прапорщика произвел так же мало впечатления, как появление еще одного покупателя в столичном универмаге. Подумаешь — одна звездочка, двадцать пять лет и фамилия из тех, какие колонкой выстраиваются в телефонных книгах! Дежурный офицер назвал ему фольварк, у которого сейчас стоит парковый дивизион, открыто, хотя и с вежливой улыбкой зевнул, накинул на плечи тыловую, гладкого сукна шинель, надвинул на глаза щегольскую кавалерийскую фуражку с крошечным козырьком и, низко пригнувшись, нырнул под притолоку выпадающей из пазов двери.
Старший писарь, заметив растерянность прапорщика, снисходительно посоветовал пройти на телефонную станцию и позвонить в дивизион, чтобы прислали лошадь.
«Не могут дать свою, — думал Андрей. — На фронте затишье, и дороги размыло — наверное, в штабе кони дуром стоят. Даже не позвали куда-нибудь в халупу. Неужели мокнуть здесь, на крыльце? Ведь этак, черт возьми, размочит новенькую с бархатным околышем фуражку и шинель, у которой борта пока еще стоят, как из фанеры. И так на всем материал дрянной. Куда это девались все прежние материалы: сукно, диагональ? Деньги за все плачены сумасшедшие, а товар — дерюга. Раньше, бывало, артиллерийские офицеры ходили — картинка, а теперь — так, армейская серость… Полтора года пролетело. Солдатский быт позади: грязь, вши, усталость. Сейчас предстоит парк, в сущности — заслуженный отдых…»
Но мысль о парковой службе не радовала. Сумеет ли он поставить себя с офицерами? А это чувство неловкости каждый раз при столкновении с солдатами? Вольнопером было просто. Теперь неизбежно придется держать себя как-то искусственно. Может ли быть речь об естественных отношениях, раз на плечах золотые погоны?! Неужели придется наказывать солдат, ставить с бебутом под ранец с полной выкладкой? Вдруг старого запасного, как мальчишку, в угол! А называть всех на ты!..
Тарантас из парка прибыл только к вечеру. Вестовой забрал чемодан, складную кровать Андрея, оглянулся кругом и спросил:
— Это все, вашбродь?
— Все, конечно, — ответил Андрей. — Что же, на фронт сундуки возить? — И вдруг стало неловко за то, что у него мало вещей.
— Оно так точно. Ну, а только в парке на этот счет легше, вашбродь. У наших писарей вещей побольше вашего будет.
— И зря. Попали бы они на батарею. На походе полетели бы в канаву и тючки, и сундучки, — вспомнил Андрей Кольцова.
— А вы, вашбродь, уже на батарее были?
— Всю войну почти… солдатом…
— А-а, — протянул солдат и оглядел как-то по-новому прапорщика с головы до ног.
Лошади, хлюпали по шоколадной глубокой жиже. Брызги от колес залетали даже в высоко поднятый ход тарантаса.
— Тарантас смотрите, вашбродь? Пленный он. Из Венгрии его волокем. У помещика его захватили. Еще как с генералом Корниловым за Карпаты ходили. А теперь — командирский.
— Ах, да, вы же с сорок восьмой дивизией…
— Так точно. Вперед всех летели. Один наш парк там оставили.
— Ну, а как теперь живете? Офицеры у вас хорошие?
Солдат, сидевший на облучке вполоборота, задергал вожжами, завертел кнутовищем и уже через плечо бросил:
— Так что ничего себе господа… Как полагается… А вот за тим леском ишо лесок, а в ем парк и стоит.
Дождь и ветер одели лес, поле и горизонт одноцветным полотнищем. Под мокрыми, раскисающими соснами стояли промокшие палатки. Сквозь хлюпкий брезент едва пробивался свет свечей.
Решил: «Вот увижу первое лицо, и все определится — или хорошо, или плохо. Если б хоть один человек оказался порядочный… На фронте, да еще одиночество — с тоски сгинуть можно».
— Вот здесь их благородие адъютант, поручик Кельчевский, — сказал провожающий солдат.
Андрей не успел подойти к палатке, как оттуда, согнувшись в три погибели, чтоб не сбросить на себя с брезента лужицу, вышел высокий офицер в кожаной истертой куртке и помятой фуражке. При первом взгляде на его лицо Андрею захотелось представить себе Кельчевского без военной формы, без высоких сапог и кожанки. К этому лицу с курчавой бородкой, с мягкими глазами так шел бы уютный пиджак с домашним воротником и теплым жилетом.
Сутулые плечи, плоская грудь, большой, почти кубический портсигар на боку кричали о том, что потускневшие от дождей погоны — только незваные гости на этих плечах и кокарда на артиллерийской фуражке — печать принуждения.
Он подарил Андрея мягкой, приветливой улыбкой и сказал:
— Здравствуйте, прапорщик. Неприветливо встречают вас наши владения. — Он обвел бивуак рукою.
«Как помещик встречает гостя», — подумал Андрей, настойчиво наблюдая за жестами и выражением лица Кельчевского.
— Устали, наверное? Ну что же, сегодня не стоит вам уже ходить представляться, и все такое… Палатки у вас, разумеется, нет? Ну и у нас здесь нет. Надо из обоза второго разряда затребовать. Советую вам пока в избу. Вам уже приглядели — есть чистая. Там кроватку расставите и как дома выспитесь. А завтра решим, где вам устроиться.
При слове «кроватку» Андрей улыбнулся, подумал, как приятно будет вытянуться под одеялом и заснуть крепко-крепко, а человек, предлагавший «расставить кроватку», стал близким и внушающим доверие.
«Хорошо будет!» — решил про себя Андрей и сразу освободился от какой-то тяжести.
Изба действительно оказалась просторной и чистой. Кто-то неведомый и невидимый, скорее всего вестовой Кельчевского, принес чемодан и, пока Андрей мылся у колодца, расставил кровать, покрыл простыней и даже зажег на краю стола огарок толстой кондукторской свечи.
За дверью копошились безликие люди — женщины, старики и дети, выселенные для офицера из чистой избы, и сон опустился тяжелым мягким занавесом, сравнявшим звуки крестьянского дома с ночной тишиной прифронтовой деревушки…
— Любите, любите поспать! — нараспев, но без тени упрека, закричал Кельчевский над ухом Андрея. — Батенька, уже двенадцать! Здорово после дороги спится? — На нем был теперь табачного цвета френч, и мягкие, пушистые усы одной неразделенной волной тянулись от алых губ к курчавым мягчайшим бакенбардам.
«На дворе солнце, — подумал Андрей, — не может человек иметь такой вид в дождь».
— Люблю поспать, — сознался он и стал одеваться.
— Вы знаете, а мы вас уже определили. Вы у нас адъютантом будете, я уже приказ заготовил.
— Я — адъютантом? Но ведь я не знаю делопроизводства.
— Ну, подумаешь, дела! Хорошо уже то, что вы знаете о существовании делопроизводства в кругу адъютантских обязанностей. Вы человек интеллигентный, а мне уже надоело — я и командир Второго парка, и адъютант. Уже полгода. Куда же это годится? И, знаете, все этому будут рады, вы это увидите, а почему — поймете после.
— Ну, знаете, — недоумевал Андрей, — это что-то странное. Я ведь всего неделю тому назад произведен в офицеры. Оглядеться надо, мне ведь и помочь, и указать будет некому. Неужели командир дивизиона согласится?
— Так я же вам говорю, уже приказ подписан.
— Но, господин поручик…
— Казимир Станиславович, — поправил Кельчевский.
— Нет, правда…
— Да вы не впадайте в панику, ведь это же не боевая часть. У нас все проще. Делопроизводство пустячное. С месяц я вам помогать буду. Старший писарь — дока. Он все за вас сделает. Зато аксельбанты будете носить. Завтра для вас из чемодана достану запасную пару. Столовые и суточные, и на коня получать будете. Не отказывайтесь.
Андрей подумал о том, что белые блестящие змеи с погремушками лягут ему на грудь. Ребячьи цацки! Шпоры, аксельбанты, ордена — сплошной малиновый звон. То, о чем мечтают пустоголовые юнкеришки. И вдруг ему — Андрею, читающему философские книги и стихи Блока…
— У меня нет склонности к погремушкам, — сделал он суровое лицо.
— Ну, не будете носить вне службы, а на службе наденете защитные, зеленые, незаметные — и все по форме. На фронте это не строго. Словом — решено!
Андрей пожал плечами: дескать, поживем — увидим, и вслед за Кельчевским отправился на бивуак.
У столовой палатки — зеленого балагана из выцветших полотнищ — стояла группа офицеров. Все они с нескрываемым любопытством осматривали новоприбывшего офицера. Кельчевский называл Андрею фамилии, офицеры жали руки, задавали обычные при знакомстве вопросы и повели Андрея обедать.
Доктор, худой, с бесцветным лицом и независимым видом, несомненно из семинаристов, достал из кожаного несессера плоскую фляжку и спросил Андрея:
— Зельем не гнушаетесь?
— Спасибо, не пью.
— Ничего? — спросил удивленно Кельчевский.
— Нам больше будет! — с наигранной грубостью пробурчал командир 1-го парка, поручик Иванов, весь утонувший в золотистой, разросшейся от подбородка до висков, не знающей ни ножниц, ни гребешка буйной бороде.