Андрей подумал про себя: «Скорее всего просто в надежде, авось что-нибудь случится. Что-нибудь особенное или просто приятное. Знакомство с женщиной всегда приоткрывает дверь каких-то необычайных возможностей».
Это был вечер перекрестных вопросов. Полное незнакомство друг с другом всегда оживляет первые беседы. Ее зовут Лидия. Она не сестра — фельдшерица. Она студентка третьего курса московских высших курсов Герье. Ее фамилия Трояновская. Ее отец живет в Нижнем. Он губернатор в отставке. На фронт она убежала тайком от своих.
Она ловко, по-мужски сидела в седле. На ней теперь была темно-синяя, хорошо сшитая амазонка и синий берет. При луне ее глаза теряли остроту зеленого блеска и были мягче и обыкновеннее. Тон недоверия и обиды был оставлен. Она шаловливо кокетничала с обоими, иногда пускала лошадь вскачь, и тогда все трое, вздымая пыль, неслись куда-то вперед, в лунные глуби. Иногда ехали медленно рядом, близко друг к другу, и только ординарец, попыхивая папироской, маячил где-то позади, занятый своим собственным раздумьем.
Поле дышало свежестью и росистой влагой. Придорожные кусты то справа, то слева причудливыми купами выходили навстречу из лунных туманов, и трава казалась пушистым одноцветным ковром, наброшенным ночью на уснувшую землю.
Герст говорил мало. Он часто смотрел в сторону и курил папиросу за папиросой.
Несмотря на старания, Андрею не удавалось завязать оживленный разговор, и он со следовательской настойчивостью выспрашивал девушку, зачем она бежала на фронт, что ей пишут родители, о вкусах в литературе, музыке, театре. Односложные ответы ее обезоруживали и не позволяли продолжать разговор и узнать, что же по-настоящему интересует эту девушку.
Наконец, когда Лидия заговорила с Герстом, Андрей замолчал. Высокий жеребец шел, покачивая ровно и мягко, и мысли Андрея сами собой ушли куда-то по лунным дорогам. Вдруг стало легко оттого, что осозналось — безразлично, как отнесется к нему эта девушка, она случайна, не надо искать ее, не надо напрягаться. Но Лидия опять склонилась к нему и спросила:
— Вы так задумались… Можно подумать, что мыслью вы сейчас далеко-далеко…
И он просто ответил:
— Вы правы.
Теперь Герст смотрел в сторону, будто стараясь что-то различить в лунном тумане.
Андрей и Лидия ехали близко друг к другу. Он чувствовал ее теплое колено и старался не шевелиться. Луна светила в глаза девушке. Неловкость ушла, вслед за нею уходили тревога и напряженность, зарождалась простая, долго сдерживаемая радостная дерзость, и слова находились сами.
Теперь Андрей не заходил больше вечерами в палатку, где все с той же нудной медлительностью вертелось колесо армейской фортуны, хотя за ним нередко приходил вестовой, который напоминал:
— Ваше благородие, их благородие прапорщик Кулагин приказали вам доложить, что уже играют.
Напрасно кандидат упрашивал с ужимками:
— По рублику, по рублику!
Андрей был рад этому равнодушию к игре, которое пришло на смену короткому лихорадочному увлечению картами. Он уходил после обеда домой, а в палатку приходил к вечернему чаю и читал здесь газеты, пока Мигулин не докладывал на ухо:
— Ваше благородие, лошади поданы.
Тогда Андрей заходил за Герстом, и они отправлялись в лунные затихшие поля, туда, к трем аллеям, к бурной речушке, и опять зеленоглазая девушка вела небольшую кавалькаду по полям, по лесам, вдалеке от деревень, наполненных шумом солдатских постоев.
Лидия все чаще и чаще выказывала Андрею свое расположение. Но она старалась делать это так, чтобы быстрые пожатия рук, взгляды, ласковый шепот, не то наивные, не то продуманные и обещающие прикосновения не были замечены Герстом. По правде сказать, Андрей не был уверен в том, что она не расточает те же признаки внимания и его товарищу.
Однажды, когда они все трое лежали на траве в густой тьме ночного леса и Герст отошел к ординарцу за спичками, Андрей, неожиданно для самого себя, обнял склонившуюся к нему Лидию и поцеловал ее в полуоткрытое крепкое плечо. Лидия резко откинулась назад, и зеленые глаза ее стали острыми и злыми. Но зеленые искры сейчас же угасли, и все лицо, освещенное луной, показалось бледным и безжизненным.
«Однако, — подумал Андрей, — по-видимому, она искренне недовольна».
Подошел Герст. Лидия не сказала ни слова.
Андрей поднялся и тоже пошел к ординарцу.
Чаще всего с ними ездил Трофимов, спокойный, приветливый солдат. Андрей дарил ему деньги, привозил из корпусной лавки папиросы, и между ними установились доверительные отношения.
— Ну как дела, Трофимов?
— Да так себе, вашбродь… Жена пишет: работы много, не справляется. Землю не запахали в это лето и наполовину, с кормами плохо. Скотину продала. Все спрашивает, когда конец… А мы разве знаем?
— Я думаю, теперь никто не знает, — раздумчиво сказал Андрей.
— Так точно, вашбродь, кто ж знает?
— Скажи, Трофимов, по правде, солдаты о том, что мы ездим по ночам, плохо говорят?
— Говорят, так точно… Больше смеются. По бабам всякий рад побегать. Ну, каждый по-своему. Теперь по деревням чужих ребят пойдет сила! Приедешь домой — не разберешь, где сын, а где байстрюк. А что говорят — пустое, греха в этом мало.
Андрею всегда хотелось знать, как относятся к нему солдаты. Его не боялись, ему верили. Охотно шли к нему за справкой, за помощью. Но нетрудно было заметить, что своим его не считают. Точно так же, как не считали в те месяцы, когда он тянул трудную солдатскую лямку и носил погоны с одним лычком и пестрым жгутиком. Белоручка, паныч! Но разве не судьба ему всю жизнь провести интеллигентом, барином? Что ж тогда поделаешь? Но и это соображение не успокаивало до конца…
Фыркали кони, ища среди сухой пыльной хвои тонкие стебли летних трав. Удила клацали в ночной тишине, где-то кричала и шелестела ветвями ночная птица, Разговор с Трофимовым не вязался. Солдат сосредоточенно крутил толстые козьи ножки из махорки и сухого кленового листа, а Андрей больше всего думал, как бы не смотреть в ту сторону, где во тьме леса и ночи потонули Лидия и Герст.
Затем он встал, и пошел к поляне, на которую щедро лился лунный свет. Здесь весь воздух, казалось, состоял из танцующих кристаллов и влажных капель, прозрачных, как струи лесного ключа. Андрей прислушивался к звукам ночи, к биению собственного сердца.
«Нет любви без внутренней близости, — думал он. — Нет чувства без общности переживаний. Лидия — чужая. Это просто охота за женщиной, единственной встреченной на фронте женщиной, которая не заразит какой-нибудь дрянью… А биение сердца — это от физической страсти, и тоска — от неудовлетворенного самолюбия. Нет, завтра же начну вести себя по-новому. А Герст пусть делает как знает».
Андрей круто повернулся на месте, решив, что сейчас же твердым шагом двинется к Лидии и Герсту, бодрым голосом человека, освободившегося от мучительных противоречий, заговорит с обоими, и всем сразу станет легко и весело.
Но он не успел повернуться. На плечи его легли чьи-то руки.
— О чем так долго думал? Зачем ушел? — шептала девушка, приблизив лицо. Андрей, не подготовленный к такой встрече и сбитый с толку, все же машинально положил руку на талию Лидии. Тогда она сама закинула обе руки на плечи офицера и, потянувшись кверху, прижалась сначала щекой, потом губами к его губам.
— Как же ты ушла от него? — с трудом оторвался от нее Андрей.
— А зачем ты ушел?
— Я не хотел мешать…
— Ревнуешь, глупый. Боже мой, какой же ты глупый!
— Лида, ты любишь меня?
— Я этого не сказала… — Она вдруг рассмеялась, показала Андрею язык и со смехом побежала в глубь леса.
Андрей пошел за нею. Он опять был смущен и взволнован. Но думать об этой новой своей взволнованности, о ее причинах, о ее последствиях он больше не желал.
Лидия скрылась в темноте парка, а Герст сразу поехал крупной рысью, так что Андрей должен был подгонять коня, чтобы не отстать от товарища. Хорошо, что на таком аллюре можно было не разговаривать.
На бивуаке Герст сухо попрощался с Андреем и немедленно скрылся в своей палатке.
III. Мать-командирша
Штабс-капитан Петин, уходя на батарею, оставил в парке рыцарскую память, солдатское подневольное уважение и командирского коня Чая. Наследников у Петина не было: никого по-кадровому не боялись солдаты, никто из офицеров не слыл в дивизионе рыцарем и никто не мог сесть на Чая.
Чай был длинный пятивершковый жеребец со шпатом на правой задней ноге. Он всегда неспокойно косил глазами, прядал ушами, как птица крыльями, и бил копытом, как будто не мог его буйный характер вынести тяжелой, упрямой неподвижности земли.
Уже несколько месяцев он стоял в конюшне, вечерами его водили по бивуаку, но никто, ни из ездовых, ни из офицеров, не решался проездить жеребца по дороге.
Он спокойно впускал к себе в стойло уборщика, позволял себя седлать, широким, припадающим от шпата шагом выступал по дороге и вообще вел себя четвероногим джентльменом, но только до момента, когда другому коню, человеку, мотоциклету или даже птице вздумалось бы обойти его хоть на полголовы.
Тут Чай закусывал удила и несся, стервенея, не разбирая дороги, как будто к хвосту его привязали зажженный смоляной факел.
Такой полет кончался только тогда, когда золотая шерсть на его боках склеивалась в мокрый от пота войлок, пена розовыми клочьями убирала повод и удила, а мундштуки на два дюйма врезались в окровавленные щеки.
Кулагин еще в первые дни по приезде Андрея убеждал его взять Чая:
— Лучший ведь конь в дивизионе, мягкий ход, быстр как ласточка, красив! Шпат? Ну, это пустяки, об этом не стоит говорить.
Кельчевский отговорил Андрея:
— Берите, не жаль, но имейте в виду, что приезжать будете не туда, куда хотите, а куда Чай захочет, и не тогда, когда нужно, а когда Чаю вздумается.
Чай остался на конюшне выжидать хозяина, а Андрей получил высокого и тяжелого на ходу донца. Конем он был недоволен и подумывал, не взять ли все-таки Чая. Самое страшное было — не выдержать марку, сдрейфить и сдаться.