Первая ночевка была намечена у большой узловой станции Пашкани. Здесь железная дорога из Ясс поворачивала на юг, к местам ожесточенных боев с наступающими от Бухареста германскими и болгарскими войсками. Станция походила на плотину, через которую прорвался водопад, низвергавшийся под каким-то упорным давлением со стороны русской равнины на узкую полосу молдавской земли, стиснутой между Карпатами и Прутом. К станции один за другим подходили куцые воинские эшелоны. Здесь они поворачивали на юг, на Романь и Бакеу, или разгружались и шли пешим маршем к карпатским ущельям, к Кимполунгу, Дорна-Ватре и Пятра.
Комендант посоветовал ночевать в имении румынского боярина, в двух километрах от дороги. Станция была забита предельно. На асфальте большими серыми кавычками в несколько рядов лежали навьюченные ранцами и мешками солдаты. В крошечном зале было душно, несмотря на разбитые окна, и в буфете можно было достать только бабку из мамалыги, политую подозрительным и безвкусным соусом.
На помещичьем дворе уже стояло несколько колясок и тарантасов. Ветер волнами гнал вершины дерев над крышей, над пристройками. С чувством неловкости Андрей направился к подъезду, увитому виноградом. Какой-то человек, скорей всего лакей или мажордом, предупредительно сбежал по ступенькам и спросил Андрея на ломаном польском языке, что ему угодно. Андрей ответил по-французски. Тогда с террасы послышался низкий женский голос:
— Voulez-vous entrer, monsieur![16]
Дородная фигура большой женщины обрисовалась на верхней ступеньке. Андрей различил в темноте огромный, словно бы искусственный, шиньон черных волос, черное платье и черную кружевную накидку на плечах. Он поднялся по шатким, хлябающим ступенькам.
Из освещенной оранжевым светом комнаты в обширную переднюю вышел старик в туфлях и бархатном пиджаке и вопросительно смотрел на жену и Андрея.
— C'est mon mari…[17]
— Charme de vous voir[18], — кивнул равнодушно старик. — Прошу вас, — он протянул руку Андрею. — Vous trouverez votre répos chez nous [19].
— Вы мне позволите в таком случае почиститься? Вы знаете, дороги…
— Да-да, конечно! — засуетилась мадам. — И потом прошу вас к столу. Будет еще один офицер, полковник, князь Оболенский. Всех мы, конечно, не можем принять у себя…
Подходя к столу, Андрей представился, звякнул шпорами и приложился к руке хозяйки. Это окончательно подкупило помещицу, и за стол сели четверо, очевидно довольных друг другом людей.
Полковник носил генштабистские аксельбанты и сперва было покосился на прапорщика, но, увидев на столе рубиновые и изумрудные графинчики, узкие блюда и хрустальные вазочки с закусками, мгновенно подобрел и старательно засунул салфетку в разрез только еще входившего в моду у штабных английского френча с отложным воротником.
Над большим столом на массивных цепях чуть-чуть покачивался огромный теплый абажур, отчего стены обширной столовой отступали во мрак. Трудно было определить, какой стиль имел в виду владелец дома, создавая эту комнату.
Оленьи рога, клыкастая кабанья голова напоминали замки и охотничьи дома обедневших германских баронов, шелковые обои и хрустальные полки с фарфором тянулись к Франции, мещанская безвкусица проглядывала в подборе пейзажей и натюрмортов, среди которых попадалось и рыночное мастерство доморощенных артистов, и, наконец, повсюду на столах и стенах — румынские вышивки, которые, по-видимому, должны были придавать национальный характер убранству дома.
Полковник сел, говорил и осматривал комнату, почти не скрывая своего аристократического презрения к хозяевам.
Хозяйка держалась в тени, поблескивала огромными глазами в гнездах синеватых теней и говорила с резким румынским акцентом.
Хозяин сменил туфли на мягкие прюнелевые ботинки. Он ел мало, лениво, что-то диетическое… Лицо у него было лишено каких-либо ярко выраженных национальных черт, и, наблюдая за ним, Андрей определил, что у него холодноватый и тусклый взгляд скептика, рассматривающего всю жизнь с вершины своих шестидесяти лет и пропускающего все чужие радости и горести сквозь желчь привычных болезней и потерявших остроту разочарований.
— Меня поразила пустынность и какая-то, ну… нищета румынских городов, — говорил полковник, укладывая анчоус на тонкий соленый бисквит. — В магазинах ничего. Полки зияют пустотой. Ведь Румыния всегда слыла сытой, хлебной страной.
— Ваши солдаты удвоили наше население, беженцы его утроили, — едва повел бровями хозяин.
— Кое-какие сделки с Германией, вероятно, сказались тоже, — высоко поднял вилку полковник.
— Продавали в обе стороны… Была выгодная конъюнктура, — спокойно хрустел сухарем боярин.
— Скажу прямо — ваша страна плохо встречает своих союзников.
— Почему вы думаете, что наша страна должна радостно встречать войска русского царя?
— Мы избавим вас от немцев.
— Немцы предлагали избавить нас от русских.
— От нас? Мы не владеем румынскими землями…
— Вы сулите нам Трансильванию. Вильгельм предлагал нам Бессарабию.
— Но Бессарабия никогда не принадлежала Румынии…
— Мы, румынские патриоты, — подчеркнул поднятием пальца помещик, — считаем и ту, и другую землю насильно отторгнутой от нас.
— Ого! — выдохнул из себя полковник.
Лоб помещика покраснел, и палец сухой руки задрожал у виска.
— Мне приходилось посещать Россию несколько раз. Мне показалось, что нам нечему у вас завидовать и нечего у вас перенять. Мы рады видеть в гостях русского аристократа, русского интеллигента, но боюсь, что русская армия — гость нам не по плечу.
— Вы хотите сказать, что предпочли бы дружбу с более культурным народом?
— Если вам угодно, — уже холодно, справившись с собой, сказал старик. — Разве вы находите это неестественным?
… — Михо, — встревоженно сказала хозяйка. — Стоит ли говорить о политике?
— Я принесу вам один документ, — сказал, вставая, помещик. Шаркая мягкими подошвами без каблуков, он прошел в кабинет и пришел оттуда с картой, охваченной роскошным тисненым переплетом.
— Вот наша Rumania Маге, Великая Румыния, какою представляем ее себе мы, румынские дворяне.
«Великая Румыния» массивным шаром катилась к Черному морю по жирной синей нити Дуная. Она включала в себя и Бессарабию, и Буковину, и Банат, и Семиградье, и Добруджу, и даже Одессу и Аккерман.
— Но ведь это утопия! — вскричал пораженный Андрей.
— Вы увидите эту карту, — с гордостью сказал помещик, — в доме каждого румынского боярина, независимо от его ориентации. Разница только в том, что одни сначала хотят с помощью России отторгнуть у Австрии Семиградье, другие — с помощью Германии вернуть Бессарабию. Только в этом разница. Можете мне поверить.
— А вы сами, мосье? — вызывающе спросил Оболенский.
— Я подчиняюсь воле моего короля, — склонил голову старик, — которого, как и весь род его, я глубоко чту.
«Dixit[20], — подумал Андрей. — Гогенцоллерны импонируют ему больше Романовых».
Хозяин сложил карту и завязал шелковые шнурки переплета.
— Прошу вас, — сказал он, — это настоящий шартрез. Последние бутылки… Монахи разучились делать хорошие ликеры. Гибнет старинное удивительное искусство собирания трав и приготовления напитков.
Полковнику и Андрею отвели просторную комнату с окнами в сад.
— Черт-те что! — сплюнул на клумбу полковник. — И этот рамоли… Туда же! Мечты завоевателей! А вы знаете, каким путем заслужили эту прекрасную постель?
— Не имею представления.
— Французский язык, но еще больше — белые перчатки.
Андрей вспомнил, что, вставая из тарантаса, он машинально извлек из кармана шинели завалявшиеся там еще со времени отпуска старые белые перчатки.
— Ведь тут полон дом офицеров. Но все спят в пустых флигелях на полу.
— А вы взяли титулом?
— Ха-ха-ха, — расхохотался полковник. — Я такой же князь, как и вы. У меня, правда, княжеская фамилия, но Оболенскими без титула хоть пруд пруди. Сам я в князья не лезу, но когда меня называют князем, я не возражаю. Что от этого меняется? — заявил он голосом удовлетворенного человека и подбородком поправил завернувшееся на плече одеяло.
По дороге на Романь выпал первый снег, и на улицах веселенького южного городка оснеженные деревья обступили просвечиваемые насквозь особнячки. Спать пришлось в пустом номере гостиницы на складной койке. Мигулин примостился на охапке сена на полу, Ночью вперемежку стучали зубами от холода.
В кафе подавали только мамалыгу и жидкий кофе. На обед предлагали желтовато-серый соус с кукурузным хлебом.
Магазины были пусты, как после ремонта. Вино надо было покупать тайком, с заднего крыльца. Ром походил на противотараканью жидкость. Кюрасо было поддельно, невзирая на высеченный в глине кувшина крестик. Шло повсеместное вселение штабных в обывательские квартиры. Спекулянты предлагали на улице обменять русские деньги выше курса. Лея катастрофически падала.
В Бакеу стоял штаб корпуса. Центр был наряден и напоминал Европу.
Предместья поражали нищетой и извилистыми улицами во все стороны, где только позволяли отроги гор, вплотную подошедшие к городу. Здесь было кафе с зеркальными стеклами, в котором сохранились отдающие краской пирожные и какао.
В одном семейном интеллигентном доме Андрей получил комнату на несколько дней.
Хозяйка кончила консерваторию в Бухаресте. Была заочно влюблена в Париж и рассматривала и расспрашивала русского с любопытством гида, попавшего в чужой и далекий город.
Вечерами к ней приезжал из лагеря ее родственник — офицер — на лошади, худой, как забор, и маленькой, как пони. Его ноги болтались у самой земли. Садился он на нее, как садятся на велосипед.
Офицер улыбался Андрею всеми не знавшими еще бормашины зубами и говорил все те же несколько фраз на плохом французском языке. Он был настроен весьма невоинственно и не скрывал этого нисколько.