Другое дело – отец. Знаете, отец меня любил больше, чем меня любила мать. Не подумайте, что я на нее в обиде. Я очень любил маму, никакой обиды на нее не имел, просто и ее отлично понимал, хорошо ее знал: она уделяла внимание прежде всего тем, кто в нем нуждался. А я не нуждался. Так получилось. Рано стал самостоятельным и сам должен был оказывать внимание братьям, сестрам, дому, с малых лет делил ее заботы о других. Безусловно, если бы со мной что-либо случилось, то мама вывернула бы нашу планету наизнанку. Но со мной ничего не случалось, и особенного повода выворачивать планету наизнанку не было.
А отцу в отличие от матери не надо было повода для выражения любви, не надо было исключительных ситуаций, и я был ему ближе других сыновей: те жили своей жизнью, я жил жизнью родителей. Отец со мной всегда советовался, всем делился, я был ему товарищем и он мне, понимал меня и вовсе не считал, что я навсегда должен принадлежать дому.
Но главную роль сыграла моя сестра Люба. Я с ней переписывался, докладывал, что и как, присылал каракули и рисунки Игоря, а она через меня передавала всякие свои просьбы и указания. Люба была тонкая девочка, всех понимала, и меня и маму, требовала, настаивала, чтобы я поступил в вуз, и подсказала, в какой именно: Ленинградский институт промкооперации; при институте есть заочное отделение, я могу и учиться и работать, и требования для таких, как я, то есть для специалистов-практиков, на экзаменах снижены. Но, как понимаете вы, так понимала и Люба: двадцать пять лет не семнадцать, школу-семилетку я окончил десять лет назад, все давно вылетело из головы. И Люба пишет: кроме отпуска, положенного для экзаменов, возьми еще очередной отпуск, присоедини пару недель за свой счет и приезжай в Ленинград на два месяца, я, Володя и мои друзья подготовим тебя к экзаменам. У Любы был талант помогать людям, в этом я убедился не только на собственном примере.
Беру очередной отпуск, беру две недели за свой счет, присоединяю три недели, положенные мне как допущенному к экзаменам, и приезжаю в Ленинград.
Остановился, конечно, у Любы. Володю с последнего курса перевели в Военно-медицинскую академию, дали им хорошую комнату в центре города, мебели никакой, но мебель их не интересовала, ко всему этому они были равнодушны. Как все тогда, они много работали, много занимались, подрабатывали к стипендии: Люба на ночных дежурствах в больнице, Володя вел занятия в санитарных кружках. Деньги небольшие, но Люба с Володей ходили и в консерваторию, и в филармонию, и в театр, и на выставки. Мне это нравилось и было приятно, что и меня они старались, так сказать, приобщить к миру прекрасного. Была у них библиотека: книги по специальности и художественная литература; Люба покупала издания «Академии», отказывала себе во всем, готова была сидеть на одном хлебе, и для Игорька книги тоже покупала. Они тосковали по мальчику, хотя Игорь был в надежных руках, дедушка и бабушка души в нем не чаяли, воспитывали в идеальных условиях, фактически на курорте. И все же трудно по полгода не видеть любимого ребенка. В последний приезд они хотели увезти его, но мама встала стеной.
– Ведь вас целый день нет дома, – говорила она, – на кого вы его оставите? Наймете няньку? Во сколько это вам обойдется? Детский сад? Дедушка с бабушкой, я думаю, не хуже детского сада. Ленинград! Туман и сырость! Людям нечем дышать, каждое яблоко на счету, а здесь он имеет фруктов сколько душе угодно.
Люба и Володя не устояли перед маминым напором, оставили Игоря, на смерть оставили своего единственного, ненаглядного сыночка. Ну ладно, об этом потом…
Бывали у них друзья, пили чай, слушали пластинки. В их доме я впервые услышал Вертинского, Лещенко, Вадима Козина, Клавдию Шульженко. И когда сейчас слышу эти мелодии, вспоминаю Ленинград и нашу молодую жизнь. В молодые годы все хорошо и всюду хорошо. И все же в Ленинграде у Любы и Володи была особенная атмосфера. Не всё они, конечно, знали, но со студенческой скамьи шагнули в пекло боя, оперировали в полевых госпиталях при свечах, коптилках и карманных фонариках, многим сохранили жизнь – вечная им за это слава и благодарность.
А тогда они учились и работали, серьезно учились, много работали, изредка собирались у Любы, пили чай, слушали пластинки, разговаривали о вещах, мне мало знакомых, а иногда и вовсе незнакомых: спектаклях, выставках, концертах, лауреатах международных конкурсов, писателях, восхищались Хемингуэем, особенно девушки. Хемингуэй тогда только входил у нас в моду. Позже я прочитал его книги: «Фиесту», «Прощай, оружие!», книгу рассказов, названия ее не помню, помню только имя героя – Ник Адамс, в нем, как я понимаю, Хемингуэй изобразил самого себя. Но тогда я не знал ни Хемингуэя, ни малоизвестных художников, которыми они тоже восхищались, ни актеров, а про лауреатов международных конкурсов читал только в газетах. Ну, а эти ребята, конечно, далеко ушли вперед, и, когда они спорили, я помалкивал. Сидел, слушал…
Предстояли мне четыре экзамена: русский язык и литературу взяла на себя Люба, физику и химию – Володя, математику – Валя Борисова, подруга Любы, студентка механико-математического факультета Ленинградского университета. Я не тупица, не лопух, понимал свою задачу, ценил их помощь, старался, у них не было оснований жаловаться на меня. Но, как ни говори, им тоже приходилось кое-что обновлять в памяти, на старых конспектах не выедешь. Я им многим обязан, а о Вале Борисовой и говорить нечего – ведь я для нее посторонний человек. В общем, экзамены я сдал благополучно и поступил на заочное отделение Ленинградского института промкооперации. Попрощался с Любой, Володей, Валей, положил в чемодан подарки, сел в поезд и прикатил домой новоиспеченным студентом-заочником.
11
Однако дома меня ожидало страшное известие: в Киеве арестовали Леву, и в газетах, среди других имен врагов народа, мелькает уже имя Ивановского Л. Я., конечно, не на первом месте, но среди сообщников и прочих негодяев.
По правде сказать, я этого ожидал; как, спрашивается, могли не забрать Леву, который работал с ними, всех их знал, дружил, и к тому же его отец из Швейцарии, и сам он родился в Швейцарии, и в Швейцарии у него родственники, и все записано в анкете, никогда он этого не скрывал, приписали ему, наверно, что швейцарский шпион, и дело с концом…
Но, между прочим, когда после смерти Сталина Леву реабилитировали, оказалось, что о Швейцарии даже разговору не было. Он хотел, видите ли, присоединить Черниговскую область к панской Польше. Как вам это понравится? С таким же успехом он мог присоединить Чернигов к Бразилии или к Цейлону. Вот такие глупости тогда выдумывали.
Тут же мы с мамой бросились в Чернигов. Хочешь не хочешь, надо идти к Анне Моисеевне, жена все-таки, что-то знает, надо помочь, осталась одна, с ребенком на руках, жена «врага народа».
Мама к ней не пошла, не простила ей ту встречу. Пошел я один, а мама осталась у Рудаковых, земляков наших.
И вот что мне сказала Анна Моисеевна:
– Мы с Ивановским разъехались год тому назад. В доме остались кое-какие его вещи. Можете их забрать. Анна Егоровна, отдайте вещи Льва Яковлевича.
Что я мог ответить этой дряни?! Повернулся и ушел. А маме сказал, что Анна Моисеевна ничего не знает.
– Как это ничего не знает? – спросила мама. – Муж он ей или не муж?
– Она говорит, что уже год, как разошлись.
– «Разошлись»? Тюрьма их развела, бросила Леву, сволочь! В такой беде бросила!
Переночевали мы у Рудаковых, наших земляков, ну, а земляки, конечно, все знают, оказывается, зря ходил я к Анне Моисеевне, она отреклась от Левы, публично, на собрании, заклеймила как врага народа, об этом было напечатано в областной газете, мы как-то проглядели этот номер, и обоих предыдущих ее мужей тоже посадили, и в рассказе о ней слышался глухой намек на то, что она-то их всех и посадила… Конечно, никто этого доказать не может, приложила она руку или не приложила, и не имеет значения: все равно бы посадили, но, во всяком случае, ясно, рванина, дерьмо, зря я к ней ходил…
Что делать? Едем с мамой в Киев, идем в НКВД, идем в одну тюрьму, идем в другую, сутками стоим в очередях, там нет, здесь нет, наконец, узнали: осужден на десять лет лагерей без права переписки.
Я, конечно, понимаю, что значит «без права переписки», но матери не говорю, пусть у нее останется надежда. И хотя знаю, что все кончено, единственно ради мамы, иду с ней к Дольскому, но Дольский говорит, что дело безнадежное, ничего сделать нельзя и ничего не делайте. И я понимаю, но мама говорит:
– Едем к Терещенко.
Возвращаемся в Чернигов. Терещенко сидит в своей консультации, прикрывает ладонью рот, хватил с утра, но выслушал нас внимательно и ответил вполне резонно:
– Рахиль Абрамовна, вы разумная женщина, и я буду говорить с вами как с разумной женщиной. Если бы был хоть один шанс вызволить вашего сына, я бы взялся. Но этого шанса нет. Такие дела рассматриваются без участия сторон, в закрытом заседании, согласно Указу Президиума ЦИК СССР от пятого декабря тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Вы можете, конечно, писать кому угодно, это ничего не даст, таких писем много. Наберитесь мужества и примиритесь с мыслью, что сыну вы ничем помочь не можете.
И, глядя в сторону, как бы между прочим, добавил:
– Думайте о своих детях.
Эти слова не требовали расшифровки, в те времена они были понятны и ребенку: важно, чтобы судьба Левы не отразилась на судьбе его братьев и сестер. Этими словами Терещенко советовал нам поменьше говорить на людях о Леве, а если можно, то и вовсе не говорить.
Представьте, мать поверила Терещенко. Убедил?.. Повлияло предупреждение насчет других детей?.. Или уже израсходованы были душевные силы на спасение отца?.. Не знаю. Вероятно, все вместе… И еще одно… Мать, конечно, любила Леву, родной сын, и какой сын – гордость семьи, гордость матери, и вот погиб ни за грош, она тоже понимала, что погиб… Но где-то в глубине души он был для нее отрезанный ломоть, он единственный отстранился от дела отца, не потому, что не любил отца, не потому, что был злой человек, а потому, что жил по своим законам и сам стал их жертвой. Вот что в глубине своего простого сердца понимала мать. Дело отца было ясное, дело Левы не ясное, политическое, а она в политике не разбиралась, на всякие споры и дискуссии смотрела так: что-то они там между собой не поделили