т, тратиться бессмысленно и неразумно.
Счас! А если он увидит кастрюли с цветочками или занавески-ришелье…
Надеюсь, что не увидит. Заснет на Лилиной девичьей койке.
Мы смотрим на часы и помалкиваем. Ольга смотрит в окно, вглядываясь в темноту улицы. Ровно в час она нервно вскрикивает:
— Подъехали!
Мы подтягиваемся и напрягаемся. Инеска бросается к двери. И на пороге возникает она. Марьяна. Волшебница. Та, которую мы ждем и трепещем.
Марьяна стоит на пороге и одышливо пыхтит, потому что она очень большая и очень грузная, к тому же ей хорошо за пятьдесят и она не очень здоровая. Она снимает пальто, и ее муж, стоящий сзади нее, за ее широкой спиной, и оттого незаметный (он мал ростом и тщедушен), подхватывает его.
Марьяна проходит в комнату, не снимая кроссовок. Да, она ходит в кроссовках зимой и летом — больные ноги. Кроссовки белые и на «липучках» — мечта любого подростка.
Она плюхается в кресло, вытягивает ноги и достает веер. Ей всегда жарко. «Климакс, — объясняет она, — уже десять лет».
Инеска суетится и мотается из комнаты в кухню, поднося Марьяне то кофе, то бутерброды, то «попить водички, желательно боржоми».
Боржоми имеется, хозяйка знает вкусы дорогой гостьи.
Марьянин муж (нам известно только, что зовут его Сеня) втаскивает в комнату сумки, которые, кажется, больше его самого.
Марьяна делает жест рукой: все, хорош. Свободен.
Мелкий Сеня присаживается на стул и прикрывается газетой. И больше Сени не видно! Нет Сени, и все!
Марьяна не спешит — она такая актриса! Просто наслаждается нашим нетерпением и ожиданием.
Съев два бутерброда: «Мне голодать нельзя — язва» (и это в полвторого ночи), откушав кофею и закурив (только ей позволено курить в комнате), Марьяна наконец с треском распахивает скрипучую молнию необъятной своей сумищи и смотрит в ее чрево, словно в чем-то сильно сомневаясь.
Стерва! Актерка! Интриганка! Волшебница…
Лот первый. Из сумки извлекается шуршащий пакет с чем-то фиолетовым. Я чуть расслабляюсь: фиолетовое — точно не мое. Не торопясь, Марьяна разрывает целлофан, и нашему взору предстает платье. Трикотаж, даже на вид тонкий и шелковистый, вырез лодочкой и аппликация в виде листьев — светло-сиреневых и золотистых. Она разглядывает платье и небрежно бросает его на диван:
— Финны. Сорок четвертый. Сто двадцать.
Первой не выдерживает Наташа — словно по фальстарту бросается с места и хватает «финнов за сто двадцать». Молниеносно она срывает с себя свитер и юбку, и платье уже на ней.
Мы молчим — первое слово за Марьяной.
— Сносно, — важно бросает она.
И тут подхватываемся мы. Инеска хвалит отчаянно, Ольга сдержанно, я — справедливо. Платье сидит хорошо, да и цвет Наташе вполне.
Наташа, красная от волнения, садится на место и прижимает платье к себе.
Далее Хозяйка Медной горы выуживает три водолазки разных цветов и также бросает их веером на диван.
— Польша. Хлопок с эластиком. Сорок восьмой. Хотя… Все тянется. Тридцатка.
Водолазки красная, зеленая и серая.
Мой цвет — зеленый. Надо рвать с места, а я замешкалась: «право первой ночи» у Инески, и она тоже обожает травяные тона. Не то чтобы я так благородна. Просто издержки воспитания и страх — буду наглеть, в другой раз не позовут.
Инеска берет, разумеется, зеленую, и у меня начинает ныть сердце. Она натягивает водолазку, крутится перед зеркалом и говорит «нет». У меня вырывается вздох облегчения. По-моему, слишком громко.
— Надень, — кивает Инеска.
— Да ну, — делано равнодушно отвечаю я. — И так все понятно. Моя.
На всякий случай я хватаю «мою» вещицу и прижимаю к груди. Ольга берет красную со словами:
— Ну я же блондинка.
Наташа мнет в руках серую и раздумывает — торопиться на стоит. А вдруг в Марьянином бауле найдется что-нибудь поинтереснее.
Следующий лот — юбка. Серый твид, кожаный ремешок. И в пир, и в мир.
— Хорошо к водолазке, — разглядывает юбку Инеска.
Ольга раздумывает, а я хватаю твид и кладу на колени. Кто не успел, тот опоздал, как поется в песне.
Ольга делает вялую гримасу и отворачивается от меня.
Может быть, я поторопилась? Хапаю все подряд, а девки думают! Ладно, потише. Поспокойнее. Подостойнее. А нервы сдают.
Прикидываю: юбка плюс водолазка — уже восемьдесят пять. Разбежалась, милая!
Дальше был синий пиджак из джерси с золотыми пуговицами типа моряцкого. Взяла Инеска.
Блузку с кружевом «учительница первая моя» не взял никто. Марьяна обиделась и сказала, что мы — дуры.
Потом джинсы — Венгрия, ничего особенного. И потом — цена! Мама дорогая! А куда в них? На работу не пойдешь, мы давно не девочки. Да и еще Венгрия! Джинсы взяла Ольга — для пикников, как она сказала.
При слове «пикники» мы переглянулись. Туда можно и в трениках, и в старых брюках.
Куртка из замши. Куртка из замши! Боже мой — куртка из замши! Мышиного цвета, с пояском и кнопками! С двумя карманами на молнии!
— Двести, — небрежно бросила Марьяна и слегка покраснела.
Мы замолчали, не решаясь взять это в руки.
Двести — зарплата моего мужа. А он получает неплохо. У меня же есть совесть. У меня есть совесть? Или нет? Вот я не знаю. Честно. А здравый смысл? Вот его-то точно нет! Я почему-то радуюсь этому заключению и медленно надеваю это.
— А ты примерь с водолазкой и юбкой, — советует Инеска.
Ольга хмыкает. Наташа сосредоточенно грызет ноготь. Сеню по-прежнему не видно из-за газеты. По-моему, он даже не переворачивает листы. Может, спит?
Я — принцесса! Нет! Я — королева. Английские королевы ведь носят твид? И хлопок тоже. И замшей не брезгуют! Уверена просто.
Да лучше я английской королевы в миллион раз! Почему? Потому что я — советская женщина, получающая сто двадцать рублей в месяц. И муж у меня инженер, а не директор овощной базы. И квартира у меня кооперативная — пятнадцать рублей ежемесячный взнос плюс телефон и электричество.
Мама дорогая! У меня же кооперативная квартира! И долг за два месяца!
Как я могла забыть!
Я — не английская королева. Я — потенциальный пациент клиники для душевнобольных. Мне стыдно. Мне стыдно? А зачем же я меряю это?
Да, и еще у меня дети и мама! И еще у меня нет мозгов. Совсем.
— Беру, — говорю я так тихо, что почти не слышу своего голоса.
Нет, стыд у меня все-таки есть.
От волнения я хочу в туалет и выскакиваю пулей, а когда выхожу, путь мне перегораживает Ольга.
— Отдай! — хрипло шепчет она.
Я мотаю головой. Ни за что! Не будет этого — теперь уже точно. Вот такие мы, бабы, люди.
— Отдай! Пожалуйста! — повторяет она, и в ее глазах закипают слезы, злые, тоскливые и завистливые.
Я отвожу глаза и снова мотаю головой.
— Понимаешь, — шепчет она, — мне очень надо!
Я пожимаю плечами: ну и что? А кто, собственно, она мне такая? Не подруга и не сестра — так, знакомая. И особой симпатии я к ней не испытываю. И даже осуждаю — три года уводила мужика из семьи. От троих детей, между прочим. Знаем мы таких, видали! Вцепится такая в глотку — не оторвешь! Пиявка. Жена того мужика чуть в петлю не залезла…
Господи! Куда меня понесло! Какая жена, какая петля! Какая пиявка! И какое мне до всего этого дело! Что я несу! Передо мной одинокая и несчастная, далеко не юная женщина. Подруга моей Инески, между прочим. А у Инески не может быть плохих подруг!
Вспоминаю, что Ольга живет с тираншей-мамашей и полудурошным братцем.
Она наклоняется ко мне и обдает меня жарким дыханием:
— Понимаешь, он такой… Модный такой, пижонистый! На тряпки обращает внимание! Ну на хорошо одетых женщин! Он разведенный, понимаешь? И такой замечательный… Это же шанс! И какой! — Ольга качает головой, словно не веря и удивляясь такой удаче. — Он предлагает мне поехать в Вильнюс! А мне совершенно — совершенно! — нечего туда надеть. Только старый плащ, — горестно вздыхает она.
Я держусь! Пока держусь и разглядываю скромный пейзажик в металлической рамке на стене.
— У тебя же семья! — укоряет меня Ольга. — Муж, дети.
Я усмехаюсь:
— Вот еще за это мне должно быть неловко!
Ольга чувствует, что перегнула, и тут же поправляется:
— И потом, — она смотрит на меня подобострастно, — ты же у нас красавица!
Я удивленно вскидываю брови:
— Разве? А что, красавицам не положены замшевые куртки? Они, эти куртки, испортят мою неземную красоту?
— Миленькая моя! — всхлипывает Ольга. — Ну я прошу тебя! Ну пожалуйста!
— Знаешь, — решительно говорю я, — если он у тебя такой замечательный, пусть обратит внимание на твою душу! На твое образование, наконец.
Ольга — искусствовед и работает в Третьяковке. Она опускает голову и вздыхает:
— Встречают по одежке, ты же знаешь!
— То-то и оно! — припечатываю я и, как старая перечница, зачем-то повторяю: — То-то и оно, милая! — Я отодвигаю несчастную Ольгу и прохожу в комнату.
«Моя» куртка, серая, замшевая, с кнопочками, молнией и пояском, лежит на стуле.
Я, не беря ее в руки (не выпущу ведь), бросаю Ольге:
— Бери!
Она, не веря своему счастью, хватает куртку и запихивает в свою сумку. У нее красное и растерянное лицо, она без конца повторяет «спасибо» и от стыда и смущения почти плачет.
— Передумала? — спрашивает Инеска.
— Ага, — беспечно отвечаю я, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.
Меня распирает от великодушия, жалости и злости к себе. И еще — от обиды. За всех за нас, женщин, приличных, интеллигентных, с высшим образованием, готовых почти потерять человеческий облик за кусок серой замши.
Кстати, а вообще-то она — настоящая? С этой стервы Марьяны станется! Аферистка и спекулянтка! Послать бы ее, вместе с Ольгой и… курткой.
Радует Кетошка — схомячила уже все «Юбилейное» и приступила к бакинскому курабье.
Когда достают очередную шмотку, Кетошка тяжело вздыхает и начинает усиленно жевать. Ей легче — конкурентов у нее нет. Да и тряпки ее размера бывают нечасто.