тывают примерно 10 %-ное уменьшение частоты сердечного ритма; некоторые жалуются на физическую утомляемость. По всем этим причинам данная операция является крайней мерой, прибегать к которой, по мнению хирургов, следует лишь после того, как все консервативные методы лечения оказались неэффективными. К моменту обращения в Гётеборг люди зачастую уже отчаялись. Как сказал мне один пациент после операции: «Я бы решился на нее, даже если бы мне сказали, что имеется 50 %-ный риск погибнуть».
14 января 1999 г. Кристин Друри с отцом прибыла в Гётеборг — портовый город с 400-летней историей на юго-западном побережье Швеции. Было холодно, снежно и очень красиво. Медицинский центр Карландерска (Carlanderska) располагался в старом небольшом здании со стенами, увитыми плющом, и высокой аркой входа с двустворчатыми деревянными дверями. Внутри было темновато и тихо, как в подземелье. Лишь теперь Друри в полной мере осознала происходящее. Что она здесь делает, за 14 400 км от дома, в больнице, о которой почти ничего не знает? Тем не менее Кристин зарегистрировалась, медсестра взяла у нее кровь для обычного лабораторного анализа, проверила историю болезни и попросила оплатить $6000. Друри расплатилась кредитной карточкой.
Больничная палата с белоснежными простынями и синими покрывалами приятно контрастировала с холлом чистотой и современным обликом. Кристер Дротт, хирург, навестил пациентку на следующий день рано утром. Он говорил на безупречном британском английском и произвел на нее успокаивающее впечатление: «Он держал меня за руки, буквально излучая сострадание. Эти врачи повидали тысячи таких случаев. Я просто влюбилась в него».
Тем же утром в 9:30 санитарка пришла подготовить ее к операции. «Мы совсем недавно делали сюжет о ребенке, умершем из-за того, что анестезиолог заснул во время операции, — рассказывает Друри. — Поэтому я попросила анестезиолога не засыпать и не позволить мне умереть. „О’кей“, — ответил он со смешком».
Когда Друри была под наркозом, Дротт, в стерильном хирургическом костюме, протер ее грудную клетку и подмышечные впадины антисептиком и обложил стерильными простынями, оставив открытыми только подмышки. Нащупав нужную точку между ребрами в левой подмышечной впадине, он сделал концом скальпеля 7-миллиметровый прокол и через него ввел в грудную клетку ширококанальную иглу. Через иглу было закачано 2 литра углекислого газа, чтобы сдвинуть левое легкое книзу. Затем Дротт ввел резектоскоп, длинную металлическую трубку с окуляром, оптоволоконным освещением и электродом для прижигания на конце. В принципе, это инструмент для урологических операций, настолько тонкий, что проходит через уретру (хотя, разумеется, пациентам с урологическими заболеваниями он все-таки кажется недостаточно тонким). С помощью окуляра хирург стал искать левый симпатический ствол пациентки, следя за тем, чтобы не повредить крупные кровеносные сосуды, отходящие от сердца, и обнаружил гладкую, похожую на веревку структуру, тянущуюся вдоль головок ребер в месте их присоединения к позвоночнику. Он прижег ствол в двух точках, у второго и третьего ребер, уничтожив лицевые ветви, кроме тех, что ведут к глазу. Затем, убедившись в отсутствии кровотечения, извлек инструмент, вставил катетер для отсасывания углекислого газа, чтобы легкое вновь расправилось, и зашил разрез в полсантиметра длиной. Обойдя операционный стол, хирург повторил процедуру с правой стороны грудной клетки пациентки. Все прошло идеально. Операция заняла всего 20 минут.
Что происходит, если лишить человека способности краснеть? Получаем ли мы хирургическую версию консилера-цветокорректора, удаляющего румянец смущения, но не способность смущаться или несколько разрезов периферических нервов влияют на саму личность? Помню, как однажды подростком купил солнцезащитные очки с зеркальными стеклами. Через несколько недель я их потерял, но, пока носил, заметил, что беззастенчиво разглядываю людей и чуть более дерзко себя веду. Спрятавшись за этими стеклами, я чувствовал себя менее уязвимым, как бы более свободным. Не оказывает ли операция подобный эффект?
Почти через два года после того, как Друри была прооперирована, я завтракал с ней в спортбаре в Индианаполисе. Я гадал, как выглядит ее лицо без нервов, которые должны были управлять его цветом. Не стало ли оно мертвенно-бледным, пятнистым, неестественным? Оказалось, что цвет лица у нее ровный и розоватый, по ее словам, точно такой же, что и прежде. Действительно, после операции она не краснеет. Иногда, практически случайно, она испытывает фантомный румянец — полное ощущение, что заливается краской, но это лишь иллюзия. Я спросил, краснеет ли у нее лицо, когда она бегает, и она ответила «нет», если только постоять на голове. Другие физические изменения кажутся ей несущественными. Самое заметное, по ее словам, то, что ни лицо, ни ладони больше не потеют, а живот, спина и ноги потеют заметно сильнее, чем раньше, но не настолько, чтобы доставлять беспокойство. Шрамы, изначально крохотные, полностью исчезли.
С первого же утра после операции, говорит Друри, она почувствовала себя другой. Симпатичный медбрат пришел измерить ей давление. Прежде она бы залилась краской при его появлении, но теперь ничего подобного не произошло. Казалось, с нее сняли маску.
В тот день после выписки Кристин подвергла себя испытанию, спрашивая дорогу у незнакомцев на улице (в этой ситуации она неизбежно краснела раньше): румянца не было, что подтвердил ее отец. Более того, она стала общаться легко и непринужденно, без тени прежнего смущения. В аэропорту, когда они стояли в длинной очереди на регистрацию, Друри не могла найти свой паспорт: «Я просто вывалила содержимое сумочки на пол и стала рыться в нем, и до меня вдруг дошло, что я делаю это и не умираю от стыда. Я подняла взгляд на папу и просто расплакалась».
По возвращении домой началась новая жизнь. Внимание других уже не доставляло неудобства и не пугало. Привычный внутренний монолог при разговоре с людьми («пожалуйста, не красней, пожалуйста, не красней, о господи, я краснею!») прекратился, и она стала лучше слышать других людей. Теперь Кристин могла дольше на них смотреть без настоятельной потребности отвести взгляд (ей даже пришлось учиться не смотреть слишком пристально).
Через пять дней после операции Друри вернулась в телестудию за стол ведущей. Той ночью она обошлась практически без макияжа. На ней был шерстяной блейзер темно-синего цвета — никогда прежде она не надевала теплых вещей такого рода. «Я чувствовала себя дебютанткой, — сказала Кристин. — Все прошло прекрасно».
Впоследствии я просмотрел записи некоторых ее выходов в эфир в первые недели после операции. Я увидел, как Друри рассказывает об убийстве пастора пьяным водителем и о том, как 16-летний подросток застрелил 19-летнего парня. Она держалась естественно как никогда. Особенно меня поразила одна передача. Это был не обычный ночной выпуск новостей, а социальная реклама под названием «Читай, Индиана, читай!». Февральским утром Друри шесть минут читала в прямом эфире рассказ толпе непоседливых восьмилетних детей, а на экране демонстрировались призывы к родителям читать своим детям. Несмотря на царящий вокруг хаос — дети носились, бросали вещи, пытались заглянуть в камеру, — она упрямо читала, не теряя самообладания.
Друри никому не рассказала об операции, но сослуживцы сразу заметили, как она изменилась. В разговоре со мной продюсер телеканала сказал: «Друри сообщила только, что совершила поездку с отцом, но, когда она вернулась и я снова увидел ее на телеэкране, то воскликнул: „Кристин, это невероятно!“ Она потрясающе свободно держалась перед камерой. Ее уверенность можно было почувствовать через экран, ничего общего с тем, что было раньше». Через несколько месяцев Друри получила работу репортера в прямом эфире в прайм-тайм на другой станции.
Несколько перерезанных нервных волокон — и она стала другим человеком. Странно об этом думать, поскольку мы привыкли считать свое сущностное «я» отдельным от телесных особенностей. Кто, глядя на свою фотографию или слыша запись своего голоса, не думал: «Это не я!» Если взять крайний пример, то ожоговым больным, впервые видящим себя в зеркале, собственный облик обычно кажется чужим. Дело не только в том, что они не вполне «привыкли» к нему; новая кожа меняет их. Она меняет то, как больные общаются с людьми, чего ждут от других, как воспринимают себя глазами окружающих. Медсестра ожогового отделения однажды сказала мне, что уверенный в себе человек может стать пугливым и раздражительным, слабый — превратиться в стойкого бойца. Аналогично Друри воспринимала свой предательский румянец как нечто внешнее, почти как ожог: она называла это «красной маской». Эта маска так прочно приросла к Кристин, что, по ее убеждению, мешала ей стать собой. Когда маска исчезла, Друри почувствовала себя новой, смелой, «совершенно не такой, как прежде». Но что случилось с женщиной, которая всю жизнь смущалась и стеснялась, стоило лишь кому-то обратить на нее внимание? Со временем Друри обнаружила, что эта женщина никуда не делась.
Однажды, ужиная с другом, она решила рассказать ему об операции. Это был первый человек не из ее семьи, с которым она поделилась свои секретом, и он пришел в ужас. Она сделала операцию, чтобы лишиться способности краснеть? Это кажется противоестественным, сказал он, хуже того, суетным. Его слова врезались ей в память: «Вы, телевизионщики, пойдете на все ради карьеры».
Кристин вернулась домой в слезах, рассерженная и в то же время раздавленная, с мыслью, не совершила ли она действительно чего-то извращенного и дурного. В последующие недели и месяцы Друри все более убеждала себя, что хирургическое решение проблемы превратило ее в мошенницу. «Операция открыла мне путь в журналистику, которой я обучалась, — говорит она, — но я все больше стыдилась того, что мне пришлось справляться со своими трудностями искусственным путем».
Друри все сильнее боялась, что окружающие узнают об операции. Когда сослуживец, пытаясь понять, что в ней изменилось, спросил, не похудела ли она, Кристин с натянутой улыбкой ответила отрицательно и ничего больше не сказала. «На пикнике, устроенном телестанцией в субботу накануне гонок „500 миль Индианаполиса“, я только и молилась, чтобы выбраться оттуда, лишь бы не услышать: „Эй, куда делась твоя привычка краснеть?“». Это был тот же стыд, что и прежде, только не из-за румянца, а из-за его отсутствия.