Климент по своим годам был прозорлив, заметил перемену сразу, поскольку постоянство его вещей было здесь нарушено. Заглянул в лодку, на дне вдруг обнаружил небольшое бордовое пятно, свежее.
Климент смахнул пальцем пятно. «Кровь! Отколь?» Нехорошее предчувствие охватило старика: «Что-то тут недоброе, да и на песке следы больно странные. Отколь кровь?.. Не иначе убили! Точно убили бедолаг и утопили в озере. Злыдни! Как таких извергов земля держит? Ни Бога, ни людей не боятся! Ведь грех-то какой! Да как же такое можно-то?..»
И повидал, и наслышан был Климент о множестве случаев с убийствами старателей, особо копачей-одиночек, разборок меж людьми разными на почве золота, а потому и вкрались мысли Клименту: «Значит, солгали мне, что копачи покинули зимовье. Утопили они их, ведь утопили горемык этих. А сидят же за столом и чай пьют вприкуску с грехами. Это надо же изверги какие, да ещё и виду не дают. Сколько ж из-за золота этого народу в этой тайге головы сложили? Золото, золото, одно на уме у таких иродов только золото. Будь он неладен этот золотой металл, какой ж он благородный, коль по такой жизни презренным видится. Что ж делать-то? Что?.. Нет, так оставлять нельзя, надо сей народ будить, да сказывать: нехорошие эти двое, это ж убийцы, нелюди…»
Климент вернулся с озера и сразу направился к избушке, в которой спали гости.
– Э-э, ты куда, дед, постой, мужиков разбудишь! – окликнул Упырь Климента.
– Так это, надо их до бани будить, пусть с дороги-то выпарятся.
– Успеют, не тревожься, ты лучше грибки почисти, вот это дело.
Климент нехотя отошёл от избушки, руки, словно некуда было деть. То он их засовывал в карманы широких штанин, то вынимал оттуда, потирал ладони, то совал снова в карманы, нервничал.
Упырь своим намётанным глазом понял – дед что-то заподозрил, как-то по-особому суетится и взгляд не такой, как давеча. «Неужели на берегу или в лодке что приметил? Вот старый сыч. Что ж делать-то с ним? А что делать, вслед за этими старателями отправить и всё! Чтоб и бояре мои спящие ничего не видели и не ведали. Кто кинется этих копачей-одиночек искать, коли они сами по себе, а содержатель, ну мало ли, пошёл в лес, на медведя напоролся, задрал деда…»
– Рябой, подь сюда.
– Чего там? – Рябой подошёл и присел к столу, бросил взгляд на Климента, и от него тоже не скрылась перемена старика, стоявшего у чурки с топором и косо смотревшего в их сторону, при этом он о чём-то недовольно бурчал. – Печурка, словно паровоз гудит, ух и жару даёт!
– Погодь ты с этой баней. Секу я, дед, видать, прознал, и прознал верняк, выход один… – нервно прошипел Упырь.
– Что тут гадать, вслед за этими, тюк – и туда, – Рябой кивнул в сторону озера.
– Вот и я про то толкую, пока наши конюхи дрыхнут.
Климент не мог предположить, что эти двое преступников сейчас подойдут к нему, бесцеремонно и неожиданно ударят его обухом топора по голове. Но это произошло хладнокровно и безжалостно.
Тело Климента друзья с лодки скинули в Гераськино. Старик ушёл на дно озера, у которого жил он долгие годы, в котором ловил рыбу, брал воду, и вот в последний раз, буквально минут несколько назад, из этого озера Климент плескал на себя её чистоту и живительную свежесть. За что покинул грешную землю, ушёл из жизни добрый души человек? За чувства, которые не смог скрыть, осмысливая преступное нутро злых людей, или за презренный металл, что обрели убийцы, столь гостеприимно принятые им?
На этот раз Упырь и Климент все следы замели с особой тщательностью. Утопили даже часть верхней одежды Климента и его ружьишко, что висело в зимовье, дабы основательно подтвердить надуманную ими легенду перед подельниками об отсутствии содержателя зимовья и старателей.
– Кажись, всё чисто, – Рябой окинул взглядом территорию заимки: нет ли чего подозрительного, и направился к озеру очистить песком и отмыть свою финку. – А ведь банька-то уж совсем готова, не остыла бы.
– Ну, раз каменка нагрета, то в саму пору и грехи смыть, – ответил Упырь, при этом обеими руками хлопнул себя по груди. – Только париться поочерёдно, хоть и глушь, а всё ж не ровен час, кто и проезжать может, глядеть в оба надобно.
– А может, пора будить мужиков? Вот и пусть догляд делают.
– Рано, баню вдвоём скоро справим, вот и разбудим. Ты нашу заначку-то, как надо определил?
– А то! В мешок на само дно, да закрутил куском тряпки натуго. Скажу тебе, Упырь, фунта на два, два с половиной тянет.
– Смотри, глаз не спускай, и чтоб никто из них не прозрел, этот куш наш.
Парились Упырь и Рябой спешно, но хлестались вениками, не жалея себя, уж особо тело просило. Воды хватало – озеро рядом, таскай, не ленись.
– Всё, хватит, Рябой, заканчиваем, время поджимает, давай-ка буди господ наших.
Пестриков, Проха, Клин и два брата, Гришка и Лёшка, отойдя ото сна, вышли наружу из зимовья. Кто потягивался, кто приседал кряхтя.
– Хватит, господа, дрыхать, чай сгоняем и айда, – тоном, не принимающим возражений, бросил Упырь.
– А может баньку, а? – взмолился Пестриков.
– Какая банька, канать отсюда надо, нагрянет кто, вот и будешь ты с голым задом на коне скакать, – отрезал Упырь.
– А где дед-то?
– Да окромя нас здесь никого нет, всех вы проспали, – безразличным тоном ответил Упырь.
– Куда ж подевались? – удивился Пестриков.
– Дед взял ружьё, ушёл в лес, можа, дичь, можа, зайца, сказал, добуду; старатели же пробудились, даже чай не хлебавши, подались отсель, – невозмутимо пояснил Упырь. – Да и каково нам до них, своих забот выше горловины.
– И то верно, что про ни них думу думать, трогать надо, – согласился Пестриков, но тут же встревожился: – Только б копачи не взболтнули кому про нас.
– Не взболтнут, мы с Рябым прямо в лоб так и пригрозили имя: если узнает кто про нас, животы вам порвём, да кишки вокруг шеи обмотаем. Так оба сразу открестились: свят, свят, никого не видели, сохрани нас Господь.
После Гераськино пятеро всадников, выспавшиеся и сытые, ехали на своих лошадях бодро, иногда меж собой переговаривались. Чего не скажешь про Упыря и Рябого. Их обоих клонило ко сну, и они то одновременно, то попеременно клонили головы, но тут же встряхивались, отгоняя дремоту.
– Терпи, Рябой, отдых наш с тобой впереди, дойдём до ближайшего пристанища и храпнём достойно.
– И так еду, сам с собой куражусь, а очи всё одно сами по себе закрываются.
– А ты про меж ресниц палочки вставь, вот и не будут закрываться, – рассмеялся ехавший впереди Рябого Клин.
Все расхохотались.
– Чего ржёте, как кони! Меньше языками чешите, больше поодаль зырьте, говорок-то далеко по тайге разносится, соображайте, – оборвал Упырь.
Все примолкли. На самом деле, почто расслабляться-то, не время.
Дальше ехали долго, почти молча. Редкий случай лишь перекидывались словом, фразой по делу, особо, когда в обход проезжали прииски Ивановский и Серафимовский, располагавшиеся в долине речки Вача. Сюда наведаться не думали, все надежды устремляли на иные прииски, богатые.
Продвигались лесом, сторонились таёжной дороги, чтоб не встретился кто. Вскоре перешли вброд речку Угахан. Решили переночевать, а с утра пораньше двинуть дальше. К счастью, в урочище обнаружили пустое зимовье. Было заметно – в этом глухом месте его навещали давно.
– По всей вероятности, охотничья избушка зимой используется, когда пушнину заготовляют и дикое мясо, – предположил Пестриков.
– На дворе не зима, вряд ли кто сюда в этакую глухомань забредёт, а значит, заваливаемся, – решил Упырь.
Однако хозяин таёжной избушки был рядом. Местный охотник Егор Тарасов, ещё издали почуяв приближение группы людей, насторожился и, укрывшись в зарослях, наблюдал за приближением незнакомцев.
«Что ж за ездовые? Почему свернули с дороги и направили коней в глушь? Ведь дорогой можно успеть к полуночи достичь ближайшего прииска. Знать, хоронятся от кого-то…» – рассуждал охотник.
И надо б было Егору Тарасову уносить отсюда свои ноги, да кто знал, что судьба сведёт его с недобрыми людишками.
Егор, поправив на плече дробовик, вышел из укрытия и приблизился к группе всадников.
– Здравствуйте, будем! – громко выразил он своё приветствие.
Все вздрогнули, услышав за спинами чужой и неожиданный голос. Обернулись и увидели незнакомца.
– Фу ты, дьявол, словно с небес свалился, – первым опомнился Упырь. – Будем здоровыми. А ты кто есть?
– Охотник я. Ноне дошёл путики поправить да избушку кое-где подшаманить. Звать Егором, а проживаю в посёлке прииска Мининского, это выше по руслу. Семьи нет, так что где б ни оказался, весь тут – живу сам по себе.
– И золото, поди, моешь? – спросил Рябой.
– Нет, этаким ремеслом не занимаюсь, больно хлопотное дело. Наработался на прииске ужо, будь он неладен. Охотой живу. Что добуду, торгую, на хлебушек хватает, и слава богу.
– Прииск богатый? – сощурив глаза, осведомился Упырь.
– Не особо, но золото в породе есть, моют мало-помалу. Заработки вот только скудные и работа день ото дня не легче.
– Знамо нам порядки приисковые, – махнул рукой Рябой. – Вот они где, – Рябой провёл по горлу у подбородка.
– Стало быть, сбежали.
– Сбёгли, мать их ети. Хотим на дальних приисках счастье изведать, – встрял Клин.
– Оно нигде не лучше, всё едино, – вздохнул Егор, не особо поверив в искренность путников. «Явно намерения иные, явно…»
– Хватит, мужики, лясы точить, скоро стемнеет, – оборвал Упырь разговор.
Прежде чем заняться промыслом зверя и пушнины, Егор несколько лет отработал на прииске. Горняцкий труд отчасти здоровье подкосил – труд тяжкий и изнурительный, непомерный на выработку, низкая оплата и надуманные штрафы вынудили бросить работу. Уволили власти, не выплатив ни копейки, чему он и не удивился. Решил так: семьи нет, а прокормить самого себя и так сможет. А то ведь ненароком на шахте и земле ранее времени предаться можно. Сколько же на его глазах рабочих ушли в мир иной, и никто об них не пёкся, и вспоминать не хочет. Вот и занялся делом, которому когда-то отец учил – ставить силки, капканы, скрадывать зверя, шкуры выделывать.