– Думал, дядя Иван, думал… – Матвей бросил взгляд вдаль, смотрел с грустью, но какие сейчас мысли его одолевали, не признался.
– Девица-то есть на примете? – осведомился Иван, взял соломину в зубы, перекусил её и выплюнул.
– Есть.
– Знать можно мне?
– Отчего не можно, можно. Нюра – дочка Ряховых.
– Хороша дивчина. Однако вряд ли что меж вами получится.
– Это ещё почему? – насторожился Матвей.
– Отец уж больно у неё с гонором. Зная, что у тебя, окромя рук, ничего не имеется, так и разговаривать не станет. С достатком жениха своей дочке искать будет.
– Так я ж не на её отце жениться собираюсь! А мы любим друг дружку.
– Для Ряхова ваша любовь – не аргумент, – вздохнул Иван. – Ему с достатком зять нужен. Поверь, я-то знаю его лучше тебя.
Душа Матвея в грусть впала, но виду не подал. Работать продолжал молча, всё размышлял о Нюре, её отце, о себе. Иван это видел и парня не отвлекал разговорами. «Пусть переваривает, может, впрок пойдёт», – думал Иван.
Вечером за ужином Агафья уронила нож и проворчала:
– Да что ж такое? В третий раз за день нож из рук выскальзывает. Не к добру это, не иначе что-то приключится.
И приключилось. Но только не с Агафьей, а с племянником.
Через три дня беда и произошла.
Матвей шёл мимо усадьбы Ряховых. Он вообще иной раз специально старался проходить этой улицей – хотелось видеть Нюру. В этот раз он и увидел её. Она его сразу приметила и засмущалась, взор прячет, но хочет, чтоб Матвей увидел её и подошёл. И Матвей подошёл.
– Здравствуй, Нюра. Вечером-то придёшь на посиделки? Или, может, погуляем вдвоём за околицей, пообщаться бы надо.
– И о чём же говорить будешь? – улыбнулась девушка, догадываясь о причине погулять наедине.
– А вот придёшь – и шепну, – Матвей ещё хотел что-то сказать, да тут верхом на коне лихо подъехал Кузьма Перевалов – сын того самого кулака Перевалова.
Словно не замечая Матвея, он, не поздоровавшись, громко и весело воскликнул:
– Нюрка, завтра жди сватов! Пирогов напеки, чтоб с чаем угощаться, а может, и ещё с чем покрепче!
Не знал Матвей, что Кузьма на девушку глаз положил, а посему такое заявление было для него, как внезапный и крупный град на голову.
Как же так, с Нюрой друг дружке тропу протаптывали, уж и понимали, о чём сказать хотели друг другу, а тут – на тебе! Досада и оторопь его одолели, смятение в душе возникло неимоверное. Да такое неимоверное, будто в животе что оборвалось.
– Кого сватать-то собрался? – опешила Нюра.
– До себя сватов жди!
У Нюры голос пропал – горло сдавило, а как отпустило, так она, стараясь бодриться, промолвила:
– А ты спросил меня, хотела б за тебя замуж?
– Ты мне нравишься, и родители меж собой уж всё решили. Не трусись, всё будет ладно, по-людски!
– Да нет, не по-людски так, и опоздал ты. У меня есть уже жених, – стыдно было говорить такое, но в эту минуту девушка поняла – уходит её счастье, уходит супротив её воли, родители сами решили её судьбу, даже не спросив, не обмолвившись с ней об этом. А Матвей услышит, так корить не станет – тут ведь какое выворачивается.
Матвей не выдержал наглого предложения Кузьмы и бросил:
– Нюра не вещь, чтоб ею распоряжаться против её воли! – душа негодовала, кипела, готов был наброситься с кулаками на Перевалова, еле сдерживался.
– О, никак это и есть жених? – скривился в язвительной улыбке Кузьма.
Перевалов знал про отношения меж Матвеем и Нюрой, но значения не придавал и относился к Матвею не как к сопернику – не того полёта птица – сирота и без дома. К тому опирался на родительскую хватку – в любом деле они могли всё решить, как желали, а тут невесту определить – это ж плёвое дело, если сыну дивчина по нраву и Ряхов пожелал сродниться.
– Могу обрадовать: да я! – еле сдерживая себя, кинул Матвей.
– Ну, уморил ты меня, Матвей. Голытьба ты драная, шалаша даже своего не имеешь, денег-то ни гроша за душой нет. Ковыляй отсюда, пока конём не потоптал.
Матвей не выдержал. Ухватив Кузьму за рукав, рывком стянул с коня и свалил наземь. Ударил раз несколько, ударил до крови. Кузьма орал:
– Ты чего, с ума сошёл?! Ты чего?! Прочь руки от меня, а не то!.. – И осёкся, получив крепкий удар в скулу.
Матвея понесло дальше. Ухватив Кузьму посередь туловища, поволок его к кадке с водой, что стояла почему-то подле ворот, а не во дворе хозяев, и с головой окунул Перевалова в эту бочку. Крика не стало слышно – Кузьма стал захлёбываться, сопротивлялся, махал руками и ногами, но цепкие руки Матвея держали его накрепко. Утопил бы, наверное, Матвей своего обидчика, если бы не Ряхов – отец Нюры.
На шум выбежал хозяин дома – Пётр Ильич. Распахнув калитку и завидев такую необычную картину, сообразил сразу, в чём дело. Со всего маху бросился к бочке и опрокинул её. Вода с шумом хлынула из кадки, а спасённый Кузьма, испуганный и мокрый, дышал тяжело, отплёвывался и отхаркивался.
– Ты чего это, поганец, вытворяешь?! На добрых людей кидаешься! Да тебя в петлю за это надо втаскивать! Ты посмотри на него!
Кузьма, чуть отдышавшись, вскипел:
– Да я тебя в тюрьме сгною! Через батеньку немедля все бумаги в суд оформим! Голодранец!.. – ещё какие-то недобрые слова хотел Перевалов потребить, но приступ удушья и наличие попавшей в нутро воды его остановили, он поперхнулся, закашлялся.
– И правильно! Бумаги в суд! И поделом ему! – поддакнул Ряхов и стал помогать подняться Кузьме. Матвею же бросил: – Цыть от моего двора, и чтоб близко никогда больше не видел!
– Ты, Нюрка, не больно-то глазей! Уведи коня во двор и сама – вон с улицы, в дом иди! – прорычал Ряхов и повёл Кузьму к калитке и в дом.
Нюра, прежде чем исполнить волю отца, глянула на Матвея и шепнула:
– Матвей, ну и потешно же ты Кузьму искупал, прямо, как курицу запарил. Ты не думай, не люб мне Кузьма, – а у самой слёзы на глаза наворачиваются.
– Я знаю, – слабо улыбнулся Матвей. – Знаю.
Матвей пошёл прочь – уже не с кем было говорить. Нюра увела коня во двор, а выйти на улицу боялась отца ослушаться. И всё же вышла и уединилась. Душа была встревожена, ныла и трепетала от обиды: «Это как же так батенька решил, не спросив меня, люб ли мне Перевалов? Этот мерзкий воображала, наглец, вот решил – и всё тут. Правильно Матвей сказал: я ж не вещь какая. Не приведи господь, если батенька от своих слов не отступится. А он не отступится, не тот человек, чтоб назад двигаться, тем паче с Переваловым уж договорённость имеется. Господи, ну за что ж супротив меня такая несправедливость навалилась? За что?..» Нюра расплакалась, и эти слёзы никто не видел – сидела одна в глубине двора и, всхлипывая, страдала.
Страдал и Матвей. Слезу не ронял, как Нюра, не по-мужски. В себе комок держал, а вытащить его из груди сил не хватало. Душу распирали злоба, обида и ненависть к Перевалову. А тут ещё и Ряхов заявил, мол, чтоб и близко около его двора не видел.
– Наперекор пойдёт, это факт… Не отдаст за меня Ряхов Нюру, не отдаст… – тяжесть ещё более грузная на сердце легла от рассуждений.
На деревне же народ только языками и тёрли, как Матвей Кузьму в кадке мочил. Обсуждали со смехом и прибаутками. Им смешно и в диковину, а Матвею беда. Переваловых же насмешки сельчан ещё больше раздражали, злили.
Несколько дней Матвей ходил сам не свой – душа негодовала, кипела, голову распирали обидные слова Перевалова и Ряхова, а главное, он не видел Нюру. Не от кого было узнать, как она там, что говорят её родители. Ни с кем не разговаривал, на вопросы не отвечал, даже с дядькой Иваном не общался, хотя уважал его и жалел. Иван переживал за родственника, Агафья же рукой на Матвея махнула, для себя отмечая: лишь бы по хозяйству помогал, а то, что с ним приключилось, её не касается – сам влез, пусть сам и слезает.
А далее дни Матвея и вовсе закрутили. Да так закрутили, что только успевай разворачиваться.
Подали Переваловы на Матвея в суд. В свидетели вписали Ряхова. Тот не отказывался, считал: если определят Матвея в тюрьму или сошлют куда-либо, то и Нюрка вскоре забудет его, и свадьбе помехи не будет, уж больно желает Кузьма его дочку замуж взять, а тут смотри родня какая – первый на деревне зажиточный человек этот Илья Гаврилович Перевалов.
Суд состоялся, и дело рассматривалось скоро. Видать, бумаги Переваловы весьма складно написали, а может, и приврали чего да деньгами кого надо ублажили, а как же без этого, коль хочется сделать всё по-своему. Пострадавший на суде предстал с большим синяком под левым глазом и выбитым передним зубом.
Сослали Матвея на два года. А освободился, в деревню возвращаться не стал, узнал, что Нюру всё ж замуж супротив её воли за Кузьму Перевалова выдали и ребятишек она двоих родить успела.
А узнал он новость такую от неоднократно отсидевшего в тюрьмах из его же деревни Фомы Рябова. Сдружился Матвей с Фомой, и можно сказать, далее его жизнь в одной колее с ним пошла. Везде вместе недобрые дела творили, за что опять в казематы угодили. Водка и табак теперь для Матвея были делом обыденным, вроде как потребным. Наверное, чтоб любовь позабыть и горе утопить, забыться. Фома не то что верховодил Матвеем, просто Матвей сам к нему тянулся. Знал: поддержка его всегда рядом, сильный и хваткий, с крутым характером. Вдвоём могли в любой шумной компании за себя постоять и память в синяках недругам оставить.
«Фома… Да, сгинул ты с земли этой грешной. Не дожил до дней хороших. Вона сколь золота подняли – душа радуется, – Матвей вспомнил о друге. – А ведь всё ты, благодаря тебе мы его заимели. Не было б тебя – и золота этого не было б… Эх, Фома, Фома…»
Тут его думы перенеслись о деревне, а вернее, о Нюре: «Как она там живёт? С нелюбимым человеком, наверное, словно птичка в неволе. Вот уж судьба нам подарков надавала – ни мне счастья, ни ей. А что если в свою деревню вернуться иль в соседней деревне какой осесть? С Нюрой увидимся, время, может, что поменяло: если у неё жизнь тяжкая, так заберу её. Да нет, где там, – отбросил Матвей такую искорку надежды. – Где там ей, коль держат дети и власть родительская. Тем паче двойной тягой держат – Ряхов и Перевалов. Приеду, обустроюсь, женюсь, семьёй обзаведусь, дом большой поставлю, хозяйство заведу. Увидят деревенские люди, каким богатым стал Матвей, обомлеют. Откуда счастье привалило, молвить никому не буду – ни к чему себя на плаху подставлять, хватит, нахлебался горя всякого, а злых глаз и ушей множество, того и гляди либо сглазят, либо нашепчут кому от зависти. Золото по-тихому сбывать буду, в городе где-либо, а может, и ещё далее, осторожно и скрытно. А как увидят мою зажиточность, так пусть жаба и гложет Ряхова и Перевалова. Пусть! П