усть гложет!..» У Матвея от последних рассуждений на душе как-то отпустило, просветлело.
Семён с Матвеем добрались быстро до Разумного и Кожемяки. С радостью те встретили Драгуна и Брагина, к тому ж завидев крепких оленей, торжествовали и высказывали слова одобрения.
К ночи все вернулись к землянке. Как бы иными глазами теперь смотрели на своё убогое жилище. Им оно виделось опостылевшим, хотелось быстрее покинуть этот кров и места своего тревожного обитания. Привязав оленей, наспех поужинали и улеглись спать. Дальнейшие дни обещали быть особенными – они с золотом! Теперь обеспечены на всю оставшуюся жизнь! Надо только выйти из тайги, пройти её глухими нехожеными тропами, достичь родных мест, и жить в удовольствие, о котором лишь много лет мечтали.
Менее десятка дней команда Драгуна спирт развозила по приискам и старательским участкам. Торопились, а чтоб скорее сбыть, продавали дешевле. Оттого рабочие брали спирт с запасом, без сожаления освобождались от части заработанных денег и припрятанного на чёрный день подъёмного золота. Всё же раз чуть было единомышленников не изловили, но скрылись – вовремя известил свой человек об опасности.
С особой осторожностью всё же от спирта Драгун с друзьями освободились и вернулись в лагерь. Теперь, когда все большие дела были завершены, осталось за малым – разрушить землянку и покинуть место своего пристанища. Время этому отвели на раннее утро, с тем, чтобы спозаранку выйти в столь дальний путь.
И утро наступило.
Четверо всадников тронулись в дальнюю дорогу через тайгу по неведомым доселе им тропам. Замыкал этот небольшой отряд Матвей Брагин. Путь лежал неблизкий: через перевалы гольцов, через мари и болота, лесные заросли; гнус тучами сопровождал ездоков, мошка и комары лезли в глаза, кусали лицо и руки, а оттого часто отмахивались, ругая назойливую мелкую тварь.
Но всё это не омрачало путников. Все четверо ехали на оленях и тонули в мечтах о дальнейшей благодатной жизни. У каждого при себе была своя доля золота, что подняли со дна речки, и деньги, накопленные за последние годы и за только что проданный спирт. Всякого переполняла душу радость и восхищение собой, желание как можно быстрее преодолеть необозримые и труднопроходимые лесные дебри, осилить глухую тайгу, оказаться среди родных.
Изначально охватившая Брагина радость от возвращения в деревню богатым человеком постепенно сменилась раздумьями о времени, прожитом на прииске Мариинском, о заговоре и как покинул он промыслы. Ему вспомнились убитые бандой на зимовье Гераськино копачи-старатели, содержатель зимовья Климент и лишённые жизней служащие приисков. Предстали перед глазами погибшие напарники Упырь, Клин, Проха, Пестриков и двое братьев – Лёшка и Гришка. Ушли компаньоны в иной мир, не обретя на земле своего счастья. От этого на душе у Брагина стало неуютно, и он вдруг осознал, что драгоценный металл, который наконец-то у него в руках, запачкан людской кровью, и даже не запачкан, а ею омыт, и это никогда не забудется. Это навсегда останется в его сознании, и золото, принося ему достаток, будет каждый день видеться, наверное, презренным металлом и стоять, словно бельмо в глазу на всю оставшуюся жизнь.
Брагин задумался: «Принесёт ли это золото мне счастье, не будет ли оно терзать душу до скончания моего века?.. Ведь какой грех на душе тяжкий…» Тут он словно встрепенулся, отогнал тяжкие мысли и внимание переключил на напарников, неспешно продвигавшихся впереди на оленях с вещмешками, на окружавшие его таёжные просторы и горизонт, обрамлённый очертаниями гольцов и сопок, на облака, плывшие в недосягаемой голубой бездне.
Однако мысли опять его вернули к прежним рассуждениям.
«Надо бы до дел грядущих наперво в церковь сходить – исповедоваться, ибо грехи мои тяжкие ранее времени к земле преклонят. – Матвей глянул в небо, снял шляпу, прижал её к груди и еле слышно прошептал: – Господи, упокой души мною загубленные, не гневайся на раба твоего божьего Матвея. Прости меня и сохрани грешного…»
Часть II. Вольная каторга
Ранняя заря только собиралась коснуться гольцов, покрытых ослепительным снегом, но ещё нетронутые ранними лучами солнца виделись не белыми, а иссиня-серыми. Безмолвные сопки, окружавшие посёлок, затерявшийся средь лесных просторов, придавали постройкам больше таинственности и кажущегося покоя.
Тайга ещё не проснулась, но люди, что жили и работали в этих местах, уже не спали. Вставали задолго до рассвета оттого, что нужда поднимала каждого так рано.
Длинной и беспорядочной вереницей, начинавшейся от бараков, шли люди в сторону шахтных копров и террикоников, видневшихся в низовье долины. Это были горняки, и выглядели они однообразно. В серых телогрейках, в заштопанной на сто рядов робе, в шароварах, заправленных в сапоги, кто в старой шляпе, кто в изрядно поношенной кепке или шапке.
Феодосиевские приискатели шли на работу, где в долине речки их ждали горные выработки с золотоносными россыпями, тачки, лопаты, кайлы, бутары. В людской веренице шли и несколько лошадей, запряжённых в колёсные телеги. Мужики, что управляли ими, понукали своих коней, иногда слегка похлёстывали вожжами и для острастки покрикивали. На ходу, кто меж собой вёл разговор, кто встревал в чужую беседу, а больше люд шёл молча, думая о своей жизни, выстраданном времени, наболевшем.
– На энтот месяц ноне Самохвалов-то наказ дал: аж два пуда отмыть, вот ведь прорва какая, – промолвил высокий худощавый рабочий.
– Я так скажу тебе, Силантий, сколь матушка-природа заложила в свою утробу подземную, столь и выдадим золота, не только от нашего усердия их потреба зависит. А им что, господам, и два и три и больше дай, им всё одно мало, уж все жилы из людей вытянули, – махнул рукой собеседник.
– И не говори, в этом тяги у них хоть отбавляй.
– Все одеяла на себя власти тянут, оттого и пухнут как на опаре, а мы день и нощно горбатимся и тоже пухнем, только не от богатства обещанного, а от бытия проклятого.
– Что верно, то верно… Ты, Фёдор, слыхал, на Андреевском опять в забое нескольких горняков завалило? – сменил разговор Силантий.
– Слыхал, как не слыхал. Двоих-то вроде как выскребли, а трое так и остались. Нашла могила бедных, сколь саженей от поверхности-то, сколь уж люду на этой подземке привалило, один Бог ведает. Чего далеко ходить, месяца не прошло, как на нашей шахте двоих бедолаг засыпало, беда-то какая семьям, – вздохнул Фёдор. – Вот так душа и просит: собрать бы трудовой народ, да в омут окунуть наших приисковых правителей.
– А в чём тут прок-то? Ужо не впервой властям некоторые прииски пытались мысли выложить от рабочих, а толку нету. Только и делов – многим судьбу перевернули. Сам знаешь, кое-кого из строптивых уволили, кого на другие станы перевели.
– Ну не сиднями же сидеть, кто ж за нас постоит, самим о себе думать надобно. Как можно так жить, год от году всё не лучше. А тут ещё бывшие преступные каторжане, что с Мариинского прииска сбёгли, шуму по приискам наделали, отчего Белозёров-то и боле озверел, сам видишь, что почём стало. Если ране подпудные на всех приисках убрал, так теперича штрафы увеличил, дождёмся, и заработки на нет сведёт. Да что там говорить… – снова в сердцах махнул рукой Фёдор.
– Неужли и вправду золота много умыкнули налётчики?
– Сказывали: пудов несколько грабанули да людей каких-то на смерть положили, чтоб золотом этим завладеть, знать. Одним словом, бандюги они и есть бандюги, но и головы свои где-то в тайге оставили, так что награбленное счастья им не принесло. Господь-то, судя, крепко наказал злыдней грешных.
– Эти людишки другой закалки, не нашенской. Да-а, не зря говорят: Бог шельму метит. Только нам от энтого не легче. Уж больно озорует и наш кормилец Самохвалов, будь он неладен. Хоть на глаза этому ироду не попадайся, вишь, как ощетинился-то, того и норовит чуть что и по лицу бьёт, и своим супостатам позволяет, совесть свою совсем потеряли, куда ж такое годится.
– Где у них была совесть, там всё плесенью поросло. Все эти управляющие одним миром мазанные, потому как ставленники главноуправляющего Белозёрова. Этот силою и хитростью нашими начальниками руководит да волю свою неуёмную чрез них на нас наложил, вот нашего брата крутым гнётом и обложили со всех сторон. А потому евонные помощники, чтоб начальству ублажать и впрямь остервенели, вот и дошло до того, что и руки стали распускать. А отчего это? А всё от безнаказанности. Барыши качают ведомо немалые, а шкура нашенская интересу им не даёт, вот жизнь и менять надо, нельзя боле так жить, не годится житьё такое, – рассудил Фёдор.
– Как же менять жизь-то, кто ж нам её поменяет, коль власть господская стоит крепкая и повсеместная?
– Всем миром, Силантий, всем людом трудовым выкорчёвывать эту свору ненасытную.
– Может, царю челобитную какую написать от нашего народу приискового, может, царь и не ведает про мытарства и порядки здешние, не близко Петербург-то до нас, сколь вёрст-то, о-о-о. А вельможи скрывают от него беду нашенскую.
– Сомлеваюсь, что царь не знает об этом чрез своих подданных, другое знамо: стоит он за знатных и богатых. А те уж и усердствуют пред ним, чтоб капитал за счёт трудового люда накапливать. Просветил меня тут один ссыльный, из политических будет, некий Подзаходников, что какая-то партия большаков в Петербурге объявилась, так вот эта партия ихная хотела, было сковырнуть ужо царя, да оплошка вышла, за что кого по тюрьмам рассадили, кого в Сибирь-матушку сослали.
– Ну, на тебе, ежели партия какая-то не смогла за народ стать, так кто ж тогда порядки изменит?
– Вот народ с этой партией и изменит. Сказывал мне этот ссыльный, бунт-то народный нарастает, только единение вкруг этой партии трудно идёт, уж больно народ у нас российский больше тёмный, привыкли к царю-батюшке, божатся на него, словно на Бога земного.
– Это есть, особливо в крестьянстве нашем, по своей деревне скажу.
– Вот, а здесь царь далеко, а Бог высоко, а посему глумятся над горняцким людом местные власти. Слыхал я, будто управляет всеми Ленскими промыслами не наш главноуправляющий, а какой-то другой хозяин, не тутошний, столичный банкир, то ли Ганцург, то ли Гинцбург. А живёт он вроде как в Петербурге, а то и даже за границей. Рассказывали: толстосум он, и с заграницей связан, присосался к России-матушке как пиявка и тянет все прибыли с мест тутошних, вот сей вельможа и есть и царь и Бог.