– Да-а-а, – протянул Силантий. – Это что ж получается? Мало того, что к нашей земле родимой прилипли иноземцы-дьяволы, так ещё народ россейский гнут день и нощно в свою угоду. Вот же кутерьма какая…
Фёдор Кузьмич Угрюмов – рабочий старой горняцкой закалки, работает на прииске уж лет пятнадцать. Приехал на Ленские прииски с семьёй из далёкой Орловской губернии по вербовке, прослышав о хороших заработках. Жена тоже трудилась на прииске, работал и сын, хоть и отроду тринадцать лет. А куда деваться, коль заработки на самом деле невеликие. Вычетами непомерными облагали, а на одежду и на еду дополнительно денег требовалось больше, а в лавке товары недёшево. Вот и заставила нужда Фёдора и Прасковью (жену Фёдора), определить сына на работу. Детский труд на прииске властями поощрялся, да и платили детям не меньше чем женщинам, так что труд сына Дениски вносил определённый достаток в семью Угрюмовых.
Да и как детям не работать, коль в контрактах чёрным по белому прописано, что члены семьи не должны от работы наёмной уклоняться, а не то выдача продуктов на всю семью будет ограничена, и дело может дойти до увольнения. Так что все семейные на прииске скрипели зубами, а детей своих на работу направляли. А кто ходил из детей в школу, тем вдвойне тягостнее было, работа время отнимала много, так что на отдых мало часов оставалось.
Родилась у Угрюмовых этой весной и малая дочурка. Нарёк её Фёдор Алёнкой, приглянулось имя ему такое, поэтому и назвал так. Недавно шесть месяцев исполнилось дочурке. Фёдор души в ней не чаял, придёт с работы, чуть отдохнёт и с умилением рад на руках подержать девчушку. Жена же упрекает, мол, не балуй её, не приучай к рукам, потом с рук слезать не будет. Но малышка с рождения спокойная, родителей капризами не донимала, больше спала, а как не спит, так озирается, разглядывает глазёнками вкруг себя. Одним словом, не куксилась, будто понимала – у матери с отцом работа тяжёлая, устают и недосыпают.
«Что тебя ждёт впереди? Пока малая ничего нам не знамо, каково будет будущее, только Бог ведает. Одно только стремленье – жить надо нам с Прасковьей, во чтоб ни стало поднимать детей на ноги твёрдые, не сгибаться, а споткнёшься – упадёшь, можешь и не встать. А дети чужие кому нужны? Да никому. Коль сами с копейки на копейку перебиваются и думают, как бы своих выкормить…» – раздумывал Фёдор, держал на руках Алёнку и смотрел на родное маленькое личико.
Шёл на работу Фёдор, беседовал с Силантием, а у самого из головы не выходит вчерашний разговор с женой.
– Зима-то не за горами, Дениска-то у нас почти босой, – говорила Прасковья.
– Вижу, да и у самих телогрейки поистрепались. Только с каких целковых всё справлять будем? Ноне опять что-то не густо выдали, пашешь, пашешь, как вол проклятый, а в карманах только ветер гуляет, – отвечал Фёдор.
– Одну дыру заткнёшь, другая уж рвётся, вот и смотри какую копейку и куда наперёд тратить, а ведь где не сунься, везде надобно. Алёнка подрастает, хоть и малютка ещё, а всё одно, что-то и ей справить хочется, – вздыхала жена.
– Да-а, дела… – задумчиво обмолвился Фёдор.
– Ох, ну что ж тут поделаешь, доля наша такая, – снова вздыхала Прасковья.
– Доля-то наша оно понятно невесёлая, вот и давит уж больно на хребет, ой, крепко давит, а начальству-то и дела до нас нет. Смотри, как разъелись и разодеты прихвостни главноуправляющего, такими барышами от золота ворочают, а проку что от этого простому люду? Ох и чешутся кулаки мои на этих супостатов!
– Перестань, Фёдор, языком-то молоть, не ровен час, услышат. Донесёт кто, и сошлют к чёрту на кулички, – встревожилась Прасковья, встала с топчана и поправила занавеску, что отделяла семью от проживавших в казарме рабочих. – Тихо, и Алёнку разбудишь, – Прасковья повернулась к нехитрым полатям, сколоченным из досок над кроватью, поправила видавшее виды одеяльце у изголовья дочурки.
Закуток Угрюмовых площадью крайне мал. Но что поделаешь, всего четыре квадратных метра в бараке отводилось семейным людям, а тут уж каждый обустраивался, как мог. Спасало Угрюмовых в отличие от других семейных то, что ночевал Дениска на конюшне у конюха, так что тесноту легче было переносить. Конюх по годам пожилой, а по жизни одинокий, и ему было даже в радость – с ним рядом парнишка, живая душа, есть с кем поговорить, обмолвиться словом каким.
Закутки семейств в казармах зашторивались. Не было у семейных отдельного жилья, не строили власти для них изб, чтоб для своей казны накладно не было. От чужого глаза совместно проживавших людей в бараке только и отделяла застиранная тряпичная занавеска. Всё, что происходило за ней, было безусловным достоянием ушей посторонних. Но народ в бараках жил простой, одни лишь рабочие, и поэтому дел не было у кого-либо прислушиваться к житейским рассуждениям своих соседей, потому как заботы и беды для всех были почти одинаковы и общие, и их хватало у каждого с избытком.
– Да куда ж далее сослать-то можно, о чём говоришь? Все горняки негодуют, только проку нет, потому как врозь языками ворочают. Одна задумка меня стала одолевать, помозговать только надобно шибко, чтоб стервятников этих на место поставить.
– Чего ты задумал, чего надумал-то?
– Пока мысли, говорю тебе, в мозгу бродят. Тут намедни с одним умным человеком беседовал, – Фёдор достал кисет, набил трубку махоркой, прикурил.
– С каким таким человеком? Ой, смотри, Федя, не ровен час, посодют тебя за мысли неуёмные, а мне тогда, как же с детьми: жить и маяться?
– Нельзя боле так жить, не жизнь это, а каторга. Одно обидно: каторга по своей воле оказалась. Оно, конечно, никто нас насильно на прииски и не неволил, сами завербовались, а теперь стонем под гнётом, словно под чужеземным игом и не сорвёшься с мест тутошних, не на что. Если потребовать документы, то не возвернут, а возмутишься, так расценят, мол, контракт нарушили, задарма рассчитают. А ещё вон, как некоторых в наказание без копейки работать заставят за баланду несолёную, – Фёдор замолчал, глубоко втянул в себя дым из излюбленной трубки и медленно его выдохнул.
– Да хватит тебе, Федор, курить-то, и так в бараке дышать нечем, смрад сутками стоит, да ты ещё на ребёнка снизу дым пускаешь, – возмутилась Прасковья.
– Ладно, не шуми, пойду на улицу, досмолю, – Угрюмов поднялся с топчана и в нос пробурчал: – Менять жизнь-то надо, менять…
Людская вереница растекалась по своим рабочим местам – кто к шахтовым выработкам, кто к промывочным приборам, иные к поверхностным вспомогательным участкам.
К стволу шахты Фёдор с Силантием подошли, когда вся смена была в сборе. Рабочие, что трудились на поверхности, собрались у небольшого штабеля не особо толстого листвяка и приступили к подготовке рудничных стоек для подземных выработок. Пятеро рабочих осматривали промывочную бутару, укладывали трафареты и бычью шкуру в лотки, поправляли водосток. Часть рабочих занялись подготовкой стволовых воротов и скипов, служивших для спуска в шахту крепёжных стоек и подъёма породы. Кто-то готовил к спуску приготовленный ещё вчера лес для крепежа выработок. Горняки же, непосредственно работавшие в забоях, начали спускаться в шахту по лестничным переходам, устроенным в вертикальном стволе шахты.
– Вот язва, ну что это за рудстойка, половина леса трухлявого, словно грибы столетние. Где ж она выдюжит под землёй давление? Выжимают экономию властители, а о людях совсем не думают, – пробурчал один из рабочих, сортировавший древесину.
– Вот оттого и трещат подхваты в нашем подземелье, будь они неладны, – ответил другой.
Фёдор же не слышал уже этих разговоров, он вместе с Силантием и двумя молодыми горняками, работавшими с ними сообща, неспешно и осторожно спускались вниз по вертикальному стволу. Лестницы мокрые и скользкие, отчего не быстро-то все и передвигались, боялись поскользнуться, завалиться промеж переходов, тогда уж не только рёбра или ноги покалечишь, но и шею сломать можно. Чего греха таить, такие случаи бывали на шахте.
Бригада спустилась и сгрудилась в ожидании бадьи с рудстойкой, которую начали опускать верховые рабочие. Груз спускали при помощи лошадей, как равно и производили подъём шахтной породы, так что каждый раз слышались понукания и возгласы мужиков, управлявших лошадьми. Ворот и бадья чуть поскрипывали, чувствуя на себе тяжесть груза, отчего вверх посматривать было страшновато, а уж стоять под ним, весьма опасно, да и не полагалось.
Трунов Силантий Петрович – почти одногодок Угрюмова, завербовался на Ленские прииски позже Фёдора. Приехал с женой Елизаветой Макаровной, дочкой Маришкой и сыном Артёмкой, коему отроду около десяти годов.
Елизавета работала прачкой, дочка старше своего брата и прислуживала у господ приисковых, сына тоже пришлось определить на работу – трудился после школьных часов в приисковом хозяйстве. Так что приходилось парнишке и в школе учиться, и спину с малых лет напрягать. На прииске Феодосиевском школы нет, а потому учащаяся ребятня вынуждена была спозаранку ходить пешком до прииска Надеждинского. Тут школа более чем на двести учеников. После занятий пешком возвращались в свои бараки, а уж потом каждый на свой труд – большинство из ребятишек где-то работали, в места разные были пристроены. На неработающих членов семей не выдавались продукты, а жить без какой-либо хоть мало-мальской добавки труднее.
Почти все заработанные деньги тратились на продукты и одежду, но и в этом приходилось весьма экономить. Еду и товары закупали в складах и лавках «Лензото», поскольку «привязаны» были талонами и книжками заборными; когда на кухне получали что-либо в зачёт заработка – таков установлен властями порядок. Можно было купить продукты и в частных лавках, там и товар лучше и чуть дешевле, но на эти лавки мало у кого денег оставалось.
Угрюмов – человек высокий, плечистый и мускулистый, с небольшой, но густой бородкой и усами, выглядел сурово и заметно выделялся своей внешностью среди рабочих барака. Силантий же особыми приметами не отличался – выше среднего роста, худосочный, но жилистый мужичок. В нём проявлялись и степенность и выдержка, однако если кто в обиду ему что говорил, вскипал, словно чайник.