– Давай, давай, трави помалу! – задрав голову вверх, басил Фёдор верховому рабочему, что поглядывал сверху в ствол, контролируя опускание груза.
– Вот как лопнет канат и рухнет всё на само дно… – опасливо заметил молодой горняк.
– А ты, Иван, не каркай и не рухнет, – оборвал его Фёдор. – Породу сутками, да что там говорить, годами на-гора таскаем, не срывается, кони стонут, а вороту с канатами хоть бы что, проверяем же частенько, меняем при надобности от греха подальше.
Рабочий замолчал, то ли стыдно стало за неуместное суждение, то ли проникся весомым аргументом Угрюмова.
На шахте Иван с напарником Алексеем начали работать недавно – меньше месяца. Многое для них было ново, приходилось на ходу познавать нелёгкий горняцкий труд. Родом из одного села, вот и приехали, как и большинство рабочих, по найму в надежде заработать денег. Весьма завлекли красивые слова: «золотые прииски», «самородки» и обещанная вербовщиками «сытая жизнь». Подписали в конторе, что на прииске Надеждинском, с руководством золотопромышленного товарищества контракты и определили их на прииск Феодосиевский, а здесь уж попали в бригаду Угрюмова.
Спустившись в шахту, горняки расходились по забоям и штольням, часть рабочих растаскивали крепёжный лес по своим выработкам.
В забоях работали по три – пять человек. Забои тесные, трудились в полумраке, свет лишь от керосиновых ламп и свечей, а оттого стоял в выработках смрад и копоть, мешавшие дышать полной грудью. Бывали случаи, некоторые горняки и травились – не выдерживали угарного газа. Быстро выводили таковых в штольню, либо ближе к стволу хлебнуть воздуху свежего, а отдышавшись, пострадавшие вновь принимались за работу. К тому же в забоях и в главной выработке почти повсеместно, словно через прохудившуюся крышу, со сводов подземелья местами и постоянно дренировала грунтовая вода, капавшая на голову и плечи. Не спасали от воды ни кожаные шляпы и куртки, ни резиновые или кирзовые сапоги, кои быстро промокали от изношенного состояния, и работать было не то что малоприятно, но больше невмоготу. И в этом терпеливо ощущали на себе горняки чрезмерную экономию средств со стороны золотопромышленных хозяев. Покупать же на свои кровные деньги дополнительную робу делом было накладным.
Фёдор с Силантием кайлили золотоносную породу, Иван с Алексеем лопатами её убирали, грузили в тачки, очищали забой. Напрягаясь, катили тачки к вертикальному стволу к скипам, на подъём.
Забой тесный, низкий, вдвоём неловко работалось, не полагалось выше росту вести проходку, шли только по пласту – золотую жилу вырабатывали, сторонясь пустых пород. Власти как хотели и во всём выкачивали экономию для промыслов, про людскую безопасность помалкивали.
По мере медленного продвижения забоя вчетвером ставили лиственничные стойки и подхваты, укрепляя свод и боковые стенки выработки, скрепляя листвяк металлическими скобами.
– Мужики, поперечины надёжней ставьте да плотнее стойки укрепляйте, в них спасенье наше, не дай бог, сломает какую из них, аль плывун выдавит, хоть и тяжко жить, а жить всё одно хочется, – поучал Фёдор своих членов бригады.
Изо дня в день Фёдор наблюдал, как Иван с Алексеем выматывались. К концу смены мокрые и измождённые, они выглядели жалко.
– Ох, ребята, ладно мы с Силантием годами уже тянем этот режим, а вы-то погубите смолоду своё здоровье на этих проклятых приисках.
– А куда же, Фёдор Кузьмич, подаваться, коль везде всё одно тяжко, какая разница, где спину гнуть? – отвечал вопросом Иван.
– Что ж не женились досель, аль в деревне, откуда приехали, девиц не было? – спросил Силантий парней.
– Девчат хоть отбавляй, вот заработаем, набьём суму, вот тогда уж и время думать об этом, – ответил Иван за себя и за Алексея.
Угрюмов глянул на парней и промолвил:
– С трудом мне верится, что деньжатами вы здесь обрастёте, ребятки. Пятнадцать лет я тут с Прасковьей и детьми мантулю, а концы только с концами сводим. По мне так знал бы, что здесь не работа, а каторга, ни в жизь не завербовался бы, лучше б в нашей деревне впроголодь жил, там хоть земля-матушка кормит.
– Да-а, в деревне жизнь не слаще, и оброки, и поборы неуёмные, что взрастил, больше отдай, а на житьё-бытьё почти ничего и не оставляют сатрапы окаянные, – со вздохом поддакнул Силантий. – С нуждой, но жить всё ж можно было на селе.
– Так и в нашей деревне хоть всю шкуру с себя сыми и отдай помещику, а всё одно пред ним в должниках ходишь, куда ни глянь, кругом кабала непроглядная, – подтвердил Иван.
В забое неожиданно появился горный смотритель Киржанович.
– Чего, сукины дети, языками чешете, руками на норму давите, вашу мать!.. – смотритель ещё круче выругался и стал осматривать забой.
– А чего так сразу нас в сукины дети записал, сам-то чей будешь? Возьми кайлу в руки, да покажи, как дневной урок выполняется, – с обидой буркнул Иван.
– О-о! Да я смотрю молодой-то уж больно говорливый, а вот за пререкание, зелень ты деревенская, штраф у меня заработаешь! – с этими словами смотритель снял с плеча сумку и достал из неё тетрадь с карандашом и начал помечать то ли фамилию, то ли наёмный номер молодого рабочего. – За этот месяц два, а то и три целковых в зарплате не досчитаешься.
– Да подавись ты этим штрафом…
– Поговори ещё у меня, скрипушник, без расчёта в один момент уволим, – перебил Киржанович.
– Ваше благородие, побойтесь Бога, молодой парень-то, ну нет выдержки, уж не тревожьте, Христа ради, его получку, – взмолился Фёдор за Ивана.
– Цыть, челобитные тут подавать! Вот из таких прыщей и вырастают смутьяны, а посему на корню глушить их надобно! – отрезал Киржанович и направился к выходу из забоя. – На корню глушить смутьянов надобно, – недовольно повторился смотритель, удаляясь по горной выработке.
Угрюмов промолчал, только желваки часто заходили на скулах да руки самопроизвольно и крепко, словно тисы, сжали рукоять кайлы.
Киржанович скрылся с поля зрения, а Угрюмов отложил кайлу.
– Иван, ты с горячей головой не только себя, но и нас всех под монастырь подведёшь. Своим бунтарством этих нехристей не вразумишь, а вот денег можешь недосчитаться, а того хуже вообще уволят к ядрёной бабушке, и выехать до родного дому будет не на что.
– А чего он? Какие ж мы сукины дети, меня на селе никто худым словом не называл. А этот!..
– Пойми ты, голова садовая, все они эти угодники одним миром мазанные, поживешь тут с наше с Силантием, увидишь, кой кто и по морде нашего брата бьёт, и ничего ты с ними не сделаешь. Им всё можно и всё дозволено, и сквернословить, и издеваться, и баб чужих насиловать, целое беремя грехов в себе носят. А чем простой их трудяга доймёт? Да ничем, потому как бесправные мы здесь все. Только в договорной бумаге всё гладко расписано, а на деле… Ай, говорить не хочется, – махнул рукой Угрюмов и, снова взяв кайлу, принялся за работу.
– Чего гуторить? В прошлом годе один супостат бобыль именитый дивчину молодую супротив её воли изнасиловал, так та с горя на себя руки наложила – удушилась, мать-то её после этого черней ночи по посёлку ходила, глядючи на неё бедную, аж выть хотелося. Душить надо негодников таких! – Силантий кивнул головой в сторону ушедшего смотрителя Киржановича и смачно сплюнул. – Вот по ком петля плачет.
– И что? За девушку им каково ж наказанье было? – удивились Иван с Андреем в один голос.
– Каково наказанье спрашиваете? А никакого не было. Прикрыли их те же супостаты, что сверху их службу несут, они власти, куда хотим, туда и воротим, – ответил Силантий и тоже стал с остервенением кайлить породу рядом с Угрюмовым.
– Начинал работать-то я на Гатчинском стане. Ну, прииск иногда так называют, это от Надеждинского недалече, – продолжал Силантий, не прерывая кайлить забой. – Так вот, не раз приходилось мне видеть, какие встречи готовили главному управляющему. Пред ним и дорожки стелют в конторе, встречают, словно владетельного князя времён древних, словно могущественную особу, ну прямо как особу к царю приближённую. И выездные балаганы в честь приезда устраивают, ни один без баб молодых не обходился, уж я тому сам свидетель. Праздные времяпровождения-то недалече бывали от стана, так ужо и доносились слуху веселья ихные, будь они не ладны. Гармоники наигрывают, попойки до упаду, горлопанят спьяну, бабы визжат кто от горя, кто от радости, не разберёшь, одним словом разврат у всех на виду. Глумились и над замужними бабами, которы красивы да имя приглянулись. Сказывали: такое вытворялось по его требованью неугомонному да с подачки приближённых. Ни Бога, ни людей не боятся. Так что, каков сатрап, таки и подданные. Под себя подчинённых и подбирает этот Белозёров, а они уж пред ним готовы каждому трудяге голову свернуть, лишь бы всё по евоному получалось. Так что мотайте парни себе на ус и на рожон не лезьте, себе дороже станется.
Силантий замолчал, продолжал работать, недовольно бормоча теперь лишь себе под нос.
Иван с Андреем молча переглянулись и принялись за работу.
«Прав Фёдор Кузьмич, в контракте всё хорошо намалёвано, а на деле тут порядки только держись. Мало того в бараках жизнь невыносимая, словно в курятнике затхлом проживаем, так и жратва не больно путная, к тому ж ещё и глумления терпеть придётся…» – с грустью думал Иван, налегая на тачку с породой.
Неожиданно Иван поверх породы в тачке приметил странный на вид камешек. Поставив тачку, он согнулся, вгляделся в этот необычный комочек, взял его в руки и обтёр от земли, появился матовый с блеском оттенок.
«Странный камешек и тяжеловат супротив обычных камней», – удивился Иван, глядя на находку.
– Мужики, смотрите: что за диковина такая?
Все отложили работу, подошли к Ивану.
– А ну, дай погляжу, – Фёдор протянул руку, взял у парня находку, повертел в руках, протёр рукавом, ногтём провёл по поверхности камешка и заявил: – Что я тебе, Иван, скажу, повезло тебе, самородок нашёл, золотников на пятьдесят-шестьдесят потянет, не меньше. На его, держи, ты нашёл тебе и вознагражденье получается.