– Это так, только успевай, разворачивайся, – вздохнул Силантий. – Крепко супостаты на ногах стоят, сильна им поддержка от верхов властных.
– Сильна, – подтвердил Черепахин. – Но и народ неслабый, силён наш народ, только враз надо силу народную поднять, чтоб смести буржуйское отродье в одночасье, и стереть алчную нечисть с земли русской, а жизнью управлять дать самому народу, вот тогда и будет порядок на земле нашенской.
– Да пытались, и не раз смять строй здешний, забастовки, стачки горняки сотворяли, то там, то тут поднимались. А что толку? Подминали власти каждый раз это дело, а зачинщиков не в милость пускали, – подметил Трунов.
– Вот то-то и оно, мужики, что кучками ничего не решишь, только всем миром можно переломить сатрапский хребет. Скажу вам, – тут Черепахин оглянулся в сторону штольни, и, убедившись, что никого из горного надзора не видать, продолжал: – Здесь много таких ссыльных, как я, мы все меж собою замыслы всяческие обсуждаем с товарищами. Думаем, как поступить на промыслах, жизнь-то мы видим тут несладкая, и даже не та, что на фабриках и заводах, куда хуже. Народ молча стонет, а сделать ничего не может. Правильно говорят горняки: вроде и не тюрьма, а каторга несусветная, хотя и вольная. Ладно, нас сослали, а народ-то, да и вы приехали-то по своей воле, по вербовке промыслов. Вот и гнёте спины на хозяев, а они от прибылей и от жиру бесятся.
– Ты, Черепахин, вона какую школу прошёл, при прольтариате сказываешь. Вот и думай со своими сотоварищами, как тут поступить. Грамотно поступить, не абы как, а народ здесь понятливый, им только всё правильно растолковать надобно, и пойдут все за вами, не сумневайся, – разгорячённо высказался Трунов, он тут вспомнил про нанесённую семье обиду. – Я первый с тобой рядом стану, коль всё как надо решать придётся. У меня давно уж кулаки на энто буржуйское господство чешутся.
– А вот горячка здесь не помощник, тут с кондачка дела не решить. Мы сейчас присматриваемся, оцениваем, что и как, планы есть, но не будем торопить события. Это хорошо, что в вас я вижу единомышленников, притом надёжных, на которых можно крепко положиться, а это уже и есть начало. Вот так небольшими ячейками мы обрастём, расширимся по всем промыслам, выйдем одним фронтом, и всяк за нами потянется, и даже те, кто сомневался в чём-то или побаивался, вот тогда под натиском такой силы и подавим бесправие, добьёмся уваженья к себе.
Неожиданно донёсся из соседнего забоя истошный человеческий крик – не иначе как приключилась беда.
– Что-то стряслось. А ну айда! – встрепенулся Угрюмов.
Вся бригада бросилась к забою, откуда исходил крик о помощи.
Темень в забое стояла непроглядная, и сразу нельзя было разобрать, что же происходит в выработке.
– Огня! Давай сюда огня! – закричал Угрюмов.
Керосинки не было, и некий шахтёр, подбежавший из другого забоя, поджёг факел из бересты. Огонь осветил рабочего Прохора Устинова из забойной бригады, что осталась под завалом. Прохор возвращался с пустой тачкой к забою, как услышал хруст ломавшихся стоек и шум обвала, тут и наступила мгла кромешная, а когда погрузился во тьму, понял – беда с товарищами стряслась. Страх одолел неимоверный, вот и заорал о помощи.
К забою подошёл горный смотритель Крижанович. Он приподнял поверх головы свою керосиновую лампу, недовольным видом глянул на собравшихся рабочих, осмотрел забой и, оценив ситуацию, стал возмущаться:
– Чего собрались? А ну живо по местам! Вот невидаль какая, кровлю обвалило! Сами выберутся, коль в западню попали, крепь надёжней ставить надо было, вот и пущай сами выбираются!
– Ваше благородие, люди живые под обвалом, гляньте сквозь просвет, как копошатся, кто знает, может, и больше кровля обрушится, задавит же людей-то, побойтесь Бога. Плывун поддавил, а не оттого, что не так крепь поставили, – возразил Угрюмов.
– Ладно, двое оставайтесь на встречную разборку, остальные по местам, нечего здесь прохлаждаться!
Угрюмов с Черепахиным остались и принялись вместе с Прохором пробиваться до отрезанных от штольни шахтёров. Крижанович убедившись, что остальные собравшиеся разошлись по рабочим местам, подсвечивая фонарём себе под ноги, направился до штрека к механическому водоотливу шахты.
– Давайте, мужики, поначалу проход, что ближе к стойкам, расширим. Они хоть и подломанные, но всё ж пока свод поддерживают, – предложил Угрюмов. – С плывуном-то мы сейчас никак не справимся, главное, чтоб он больше беды не натворил. Все силы давайте на разборку завала, должны успеть, не дай бог обрушится всё преждевременно.
– Крижану чего, смотритель-иуда, проворчал и пошёл своей дорогой, ан, нет, чтоб рабочих добавить… – озлобился Устинов.
– Ты, Прохор, давай руками ловчее греби, а не языком, пока мужиков и вовсе не засыпало, – перебил Угрюмов Устинова.
– Ничего не видно. Кто там, в забое-то? – приглядываясь сквозь узкий проём заваленной выработки, промолвил Черепахин.
– Микола Шилов и Стёпка Крутов, – ответил Прохор, усиленно нажимая на лопату.
– Микола, вы там не шибко-то подхваты подрывайте, а не то свод не выдержит, тогда всё, хана! – предупредительно крикнул в зияющую дыру Угрюмов.
– Да я помалу гребу, осторожно, беда вон со Степаном, придавило ноги ему, вроде как подломало.
– Держитесь, мужики, счас главное ход проделать. Займись-ка наперво Степаном, ослободи его от земли.
Крутов был беспомощный, не мог помочь ни себе, ни Шилову. Он лежал вниз лицом и обречённо стонал от боли под тяжестью обвалившегося на него грунта, придавленный по пояс, ощущал в ногах острую пронизывающую боль.
«Что ж там с ногами? Неужли переломало? Только б обошлось всё хорошо, только б не стать калекой. Не дай бог, а не то известное дело: уволят к едрёно фени. Семью без достатка оставлю, это ж я не стерплю, м-м-м… – Степан с горя тряхнул головой, загрёб ладонями комки породы и с силой сжал их в кулаках. – Ну как же так, что за судьба такая, что ж ты со мной вытворяешь на земле этой грешной?!»
Забой невысокий, отчего приходилось полусогнувшись, а больше на корточках работать кайлой и лопатой. Смог от копоти факела и керосинки драл глаза, дышать было трудно. Постепенно Угрюмов, Черепахин и Устинов продвинулись в глубь заваленного забоя. От падающего света уже лучше были видны силуэты Шилова и Крутова.
Угрюмов пролез вовнутрь забоя.
– Давай-ка, Микола, поначалу Степана вытащим, а там посмотрим, что к чему.
Угрюмов подхватил Крутова под мышки рук, Шилов схватился у туловища. Слега сдвинули с места пострадавшего, отчего Степан громко застонал, в глазах поплыло всё кругом, и тут он неожиданно обмяк, потеряв сознание.
– Вот горе-то, вот горе… – запричитал Шилов. – Давайте его к стволу, скорее к свежему воздуху.
Вчетвером осторожно подняли на руки Степана и понесли по штольне к вертикальному стволу шахты.
– Только бы хуже чего не было, только б всё обошлось, – приговаривал Шилов. Он горевал за случившийся обвал, исправлять забой дело нелёгкое, но более переживал за товарища, и рад был – всё ж не засыпало, живы остались.
– Хуже не должно быть, скорее получил шок от боли, пройдёт, дай-ка посмотрю, что у него там с ногой, – Черепахин задрал широкие штанины Крутова. Мышечная ткань левой ноги была порвана и рана сильно кровоточила.
Черепахин быстро сбросил верхнюю робу, снял с себя нательную рубаху. Оторвав часть ткани, он перетянул Крутову выше колена ногу и перевязал рану.
– Надо срочно его до больницы, вроде как кость цела, просто щепой от сломанной рудстойки мышцы порвало и валуном поддавило. Быстрее к скипу и наверх, осторожно, мужики, – предупредительно говорил Черепахин.
Оказавшись на поверхности шахты, Крутов вдохнул свежего морозного воздуха, пришёл в сознание, взвыл от боли и стал пытаться руками дотянуться до ног.
– Лежи, лежи! Терпи, Степан, счас на подводу и до больницы, всё, дай бог, обойдётся, терпи! – подбадривал Шилов Крутова.
– О-ох, ногу ломит, спасу нет… – сквозь боль простонал Степан. Он был бледен и слаб, сжавши пальцы в кулаки, напрягался всем нутром, старался выдержать обрушившуюся на него напасть. – Милостивый, Господи-и, спаси ты меня!
Угрюмов с Черепахиным помогли Крутову устроиться на телеге, а сами вернулись к копру и спустились в шахту.
– Слава богу, хоть лечебница есть у нас в Феодосиевском, не надо переться страдальцу до городу, всё ж врач тут с фельдшерами имеются, в чём-то и помогут встать человеку на ноги, – облегчённо выдохнул Угрюмов.
– Вот она забота властей, чем оборачивается. Разве ж это по-человечески таково отношение к людям, когда в беду попадают? Да хоть завали любого из нас в забое, не больно-то растревожатся. Это ж надо, какое отношение к проходке подземных работ, во всём экономия видится, а ведь не песок люди добывают, а золото! Да и хоть песок бы добывали, не по-людски таково отношение, не по-людски! – в сердцах произнёс Черепахин. – Вот, Фёдор, и ответы на все вопросы, как дальше жить.
– Григорий, мы с Труновым, да и думаю, все горняки давно к тому, что ты пояснял, созрели, и как ты там решишь со своими товарищами, мы во всём помочь не откажем, заверяю тебя.
– Верю, Фёдор, во многих бараках такого народу, как вы, уже набирается. Будем просвещать народ, объяснять сомневающимся и безграмотным людям, что к чему. Да в тебе, смотрю, есть опора надёжная, так что помогай, – Черепахин протянул руку Угрюмову. – По рукам?
– По рукам, – крепко сжав руку Черепахина, с твёрдостью в голосе ответил Угрюмов.
Рождественские морозы стояли по-сибирски хваткими. Не давали ребятне особо порезвиться на улице: щёки и нос пощипывало, и ноги подмерзали – подносившаяся обувь не спасала. Горняков же только прохудившиеся ватные телогрейки да работа беспрестанная и оберегали чуток от пронизывающего холода. Находили они для себя мало-мальский уют лишь в своём бараке. После работы, уставшие и озябшие, освобождались горняки от промёрзшей и ставшей колом робы, блаженно пили горячий чай, прилегали на топчаны, и, чувствуя расслабление тела, придавались истоме.