– Не обижайся, Афанасий, я так к слову подметил, подумал и впрямь байка, знаю, в жизни иные люди прибаутки любят рассказывать. Другое высказать хочу, товарищи, – тут Черепахин сделался серьёзным и продолжал: – Житьё наше казарменное, сами видите, ужасное, работаем в несносных условиях, питаемся, что называется, чтоб выжить.
– Это так, кто ж супротив здесь чего скажет, – поддакнула одна из женщин.
– Так вот, товарищи, вроде мы с вами и подрядились под хорошую жизнь по контрактам. И рабочий народ весь на промыслах подписался. А где она добрая жизнь? Нет её. Да, работой мы обеспечены, но какая же это работа, коль она каторжная. Безопасность труда в шахтах господ не волнует, жильё ветхое, запущенное, переполненное людьми, отчего не только жить трудно, но и дышать невмоготу. В тюрьмах заключённые лучше содержатся, нежели на золотых промыслах, заработная плата никак не покрывает тяжёлый наёмный труд, по выплате мизерная, бесконечные надуманные штрафы, унижения, вычеты, продукты дорогие, да и те зачастую порченные, а бывают и тухлые, всё это ежедневно окружает всех и каждого.
– Что правда, то истинная правда, – встрял Афанасий.
– Мужики, давайте не перебивать человека, пусть говорит, послушаем, – вставил Угрюмов.
– Вот так мы живём. А как живут господа, мало кто из вас ведает. Вы знаете самых ближних хозяев – это главноуправляющего Белозёрова и его ставленников. Кстати сказать, Белозёров не в таких условиях проживает и отмечает праздники, как мы с вами. Насколько известно мне, он по курортам любит раскатывать, а каждую зиму в Петербурге живёт, на кой ему суровая зима Сибири, коль здесь круглогодично его креатура имеется, вроде Теппана и других помощников в достатке. Вот наступит распутица, тогда уж и Белозёров сюда пожалует, накрутит за летний сезон своим подчинённым хвосты, отчего им энергии-то и хватает на целый год над людьми измываться. Но самое примечательное, скажу вам, хоть и велико повсеместное влияние Белозёрова, а куда выше его есть бразды правления. Стоят над нами истинно господа высокопоставленные и влиятельные, куда более чем главный управляющий.
– Это ж кто таковые? – нетерпеливо полюбопытствовал один из рабочих.
– Здешние промыслы – это акционерное общество. Так вот в числе правления этой золотопромышленной компании, да будет вам известно, мать самого батюшки царя императрица Мария Фёдоровна, влиятельный акционер, знатная фигура.
– Да не уж, как же так? – удивился Афанасий.
– А вот так, как говорю. Кроме этого, примазаны и министры российские, и некий Петербургский банкир барон Гинцбург. В одной упряжке своим капиталом с Англией связаны они. Одним словом, англо-русские капиталисты, да царские сановники. Вот кто верховодит Ленскими золотыми промыслами, а Белозёров со своим помощником Теппаном, управляющими приисками и служащими – это винтики государственной машины. А посему деньгами ворочают власти огромными, и прибыль вся идёт не в наши с вами котомки, а в карманы господские. И что творят на местах ставленники господ из Петербурга, этим никто не интересуется, лишь бы всё здесь крутилось и сполна добывалось. А то, что свирепствуют белозёровские подданные, так это объяснимо. Все они живут в тепле, сытые, разодетые, одним словом в наслаждении, отчего никак не откажутся и будут зубами грызть и гнуть каждого рабочего, лишь бы отстоять и сохранить свой достаток и положение.
– Ну, Григорий, ты прямо всё как есть кладёшь, прямо каждым словом душу, словно ножом режешь, – опять встрял Афанасий.
– Товарищи, я толкую о том, что вижу и знаю сам, переношу и переживаю вместе с вами. Вот слышу иной раз, как горняки золото, что добываем, презренным называют. А отчего? Сами знаете – от жизни несносной. Уж больно тяжко достаётся оно нам всем, и незаслуженно терпим унижения, а про плату заработную и говорить нечего, прямо скажем – подачка, чтоб с голоду на работах не померли преждевременно. А золото-то оно ведь металл из благородных будет, это ж богатство всероссийское и должно быть достоянием каждого, в том числе и нас с вами.
– Так что ж делать-то? Мы ж бесправный народ. Местная власть вона полицейскими да охраной сильна, служивых армия цельная, а оно вон как, сам сказываешь, власть-то аж столичная да с заграницей подвязана. Где ж мы супротив таких верхов станем, с кайлой да лопатой? Было б оружие какое, пострелял бы наместников, жить стало уж больно скверно, – недовольно высказался Трунов.
– Не в оружии, товарищи, дело, хотя это тоже аргумент весомый. Вопрос в единении масс трудовых, рабочих и крестьян, таких, как мы с вами. Вот наша сила! Когда мы все вместе воспротивимся ненасытному злу и поймём, что мы можем ему противостоять, вот тогда и без оружия мирным путём и заедино сможем преодолеть все наши беды. Партия большевиков ведёт повсеместно огромную работу среди рабочих и крестьянства, разъясняет всем, что жизнь и власть в государстве можно изменить, и она должна быть в руках российского народа. Если мы все объединимся вокруг пролетариата, такую громаду людскую никто не сможет сдвинуть. Не какая-то кучка господ, а народ должен сам определить, как ему жить. Народ сам должен управлять страной, распоряжаться землёй и колхозами, фабриками и заводами. Промыслы Ленские тоже требуют народного управления. Недра с его многочисленными богатствами – это достояние не господ, а народов, что населяют матушку Россию.
– Эх, кабы так всё вышло, так и не жалко голову на плаху положить, лишь бы детям нашим жилось привольно, – расчувствовался Афанасий.
– А вот тут, Афанасий, ты не прав. Головы как раз на плаху зазря складывать не надо, беречь головы-то надо, чтоб буржуев этих одолеть.
– Да я так к слову сказал, оно понятное дело, оно так и есть, голова и дана, чтоб думать.
– А не только, чтоб на сеновале с чужими бабами отдыхать, – шутливо вставил остряк Петька.
Все рассмеялись.
– Ох, Петька, язык твой, что помело, – без обиды буркнул Афанасий.
Слова Черепахина дошли до каждого слушателя. Переваривали вылившееся на них просвещение, в душах затеплились надежды на лучшее будущее.
– Хочу всем напомнить случай с плотником из Вятской губернии, что звали его в людях на прииске Вятичем, – продолжал Черепахин. – Знаю этого рабочего не понаслышке. Терпел он в душе унижения господские, в мыслях своих с покорностью рассуждал, что так и должны с ним власти обходиться по-свински, раз доля ему такая по жизни выпала. Не раз он слушал беседы моих товарищей, а когда прозрел, что в жизни нашей и его, в частности, виновны прислужники белозёровские, так в очередной раз не выдержал унижения приказчика и лишил жизни топором обидчика своего. Как многие знают, судили Вятича, сослали бедолагу на каторгу. Печальная история, товарищи, но она нас учит – по одному не переломить порядки на промыслах, не изменить подобным образом наше бытие. На место убитых приказчиков или смотрителей власти поставят новых, и жизнь не улучшится, а только ужесточится.
– Правильные слова ты говоришь, Григорий. Я думаю, нашим головам просветление дал, мысли в рядок поставил, надо б только народом горняцким правильно отруководить, чтоб складно власти к разумению призвать, – отозвался Трунов.
– Вот, Силантий, я и веду речь к благоразумным и слаженным действиям, не врозь и как попадя, не каждый за себя. Большевики-то уроки уже усвоили от событий девятьсот пятого, а посему путь избрали другой – всероссийского сплочения и единения.
– Да-а, – протянул Афанасий, – большое дело задумано, дай Бог сбыться ему, а мы завсегда подхватим стремленья праведные.
– Сколь мужик наш российский мается от несправедливости, столь и земля стонет грешная, – отозвался какой-то рабочий. – Пора б ужо за себя постоять, чтоб в радости и сытости пожить, а то уж совсем невмочь становится.
Мужики загалдели, подхватили обсуждение сказанного Черепахиным, выражая переживания, как бы всё ладно получилось, в угоду задуманного большевиками.
– Ну, что-то опять мы души растревожили, – встрял Угрюмов. – Давайте-ка по малой нальём да за Рождество примем!
Все дружно потянулись к кружкам. После выпитой водки кто стал запивать водой, кто нюхать хлеб, а иные просто рукавом обтёрлись.
– А ну, Трифон, где твоя балалайка? Сотвори-ка на струнах, пройдись по ним, – обратился Угрюмов к рабочему, сидевшему далее всех, молчавшему и только слушавшему, о чём все говорят.
Один из рабочих лихо снял балалайку с гвоздя, на котором висел старенький, но исправный струнный инструмент, и передал Трифону.
– И то верно, давай что-нибудь музычное, – поддакнула одна из женщин.
Пальцы Трифона вначале прошлись по струнам, музыкант как бы проверил их звучание, а потом разом и с задором понеслась музыка, а в такт музыке казарму заполнила и песня:
Приисковые порядки
Для одних хозяев сладки,
А для нас – беда.
Как исправник с ревизором
По тайге пойдут с дозором —
Ну, тогда смотри!
Один спьяна, другой сдуру
Так облупят тебе шкуру,
Что только держись.
Там не любят шутить шутки,
Там работаем мы в сутки
Двадцать два часа.
Щи хлебали с тухлым мясом,
Запивали жидким квасом,
Мутною водой.
А бывало, хлеба корка
Станет в горле, как распорка,
Ничем не припихнёшь.
Много денег нам сулили,
Только мало получили:
Вычет одолел.
Знали песню многие, часть людей вполголоса подпевали Трифону, в основном же рабочие слушали и кивали головой: «Вот уж как есть, так есть, иначе не скажешь…»
Трифон закончил петь, смолкла балалайка.
– Целиком эту песню впервые слышу. Кто сочинитель-то? – поинтересовался Черепахин.
– А кто его ведает, никто не скажет, знамо только, здешняя она, горняцкая, с прииска Андреевского пришла, – ответил Трифон.
– Что есть, то есть в этой песне, прямо в глаз метит, – высказался Афанасий. – Этой песне ужо лет несколько, а кто её придумал, тоже не слыхивал.
– Затянулось что-то наше застолье, – подметил Угрюмов. – Довольно балагурить, зате