мно уж, а вставать рано.
– И то верно, – поддержал Афанасий и первым поднялся из-за стола.
Рабочие стали расходиться по бараку к своим закуткам и топчанам, бабы принялись убирать остатки еды, прибирать черепки да ложки с кружками.
Кто бы мог подумать в этот день из рабочих барака, отмечая Рождество, что через три месяца они станут участниками чрезвычайных событий. Событий, которые всколыхнут не только их души, но и рабочий люд всех Ленских промыслов, и даже рабочих и крестьянство огромной России. Однако не будем забегать вперёд, ибо читателю будет изложено всё по порядку.
Ничем не отличающаяся изо дня в день повседневность рабочих прииска Феодосиевского текла своей чередой, день за днём, месяц за месяцем. Ничем не отличалась обыденность и на остальных приисках. Но перенесёмся с читателем на другой прииск, на котором и начались чрезвычайные события, взбудоражившие Ленские промыслы.
Прииск Андреевский, что между Бодайбо и Феодосиевским, тоже занимал не последнее место в добыче золота на промыслах «Лензото». Здесь горняки так же натруженно выдавали на-гора породу, терпели несносный быт и унижения местных властей. Что делать, хозяева над всеми приисками те же, а стало быть, и условия для рабочих всюду одинаковы.
Завалин – рабочий прииска Андреевского, не один год отдал своего здоровья вольнонаёмному, но поистине каторжному труду. Вместе с женой не покладая рук ковал семейный бюджет, однако скудные накопления его не радовали.
– Я уж все карточки продуктовые истребовала, а ведь до конца месяца ещё не дожили, в заборную книжку уж кой что вписала, – обмолвилась Завалина мужу.
– На дворе двадцать седьмое февраля, а в начале марта плату на руки положат, так что стерпим, не впервой. Мясо отоварь под мой паёк, а там уж и до новой нормы доживём, – ответил Завалин.
На следующий день Завалин до зари ранней с горняками на шахту, Степанида же, завершив утреннюю стирку, направилась в продуктовую приисковую кухню, чтоб отовариться мясом и к приходу мужа, как сама вернётся с работы, успеть на ужин чего приготовить.
Зашла Завалина в лавку, хозяйствовал которой артельный староста Петраков.
– Мне б, Кирьян Власович, мяса говядинки.
Петраков мельком глянул на Завалину и сердито бросил:
– За мужа берёшь?
– Да, за него впиши, родимый. Сам-то он уже спозаранку в шахте.
Петраков распорядился своему помощнику отрубить кусок мяса в восемь фунтов, а когда мясо было на прилавке, сказал:
– Забирай свою долю, говядины нет, осталась конина, если что не так, тут уж на поклон ко мне боле не ходи.
От мяса исходил неприятный запашок. Завалина прильнула к куску носом, понюхала.
– Кирьян Власович, а мясо-то порченое, гляньте, запашком как отдаёт.
– Какое такое порченое, чего тут кудахчешь?! До свежего рано ещё, то ждать лета надобно, так что бери, какое есть, а не то и этого не получишь!
– Да как же варить-то его, вонью людей в бараке дразнить? – возмутилась Завалина. – Такое мясо и собаки есть откажутся, а мы чего, хуже собак, что ли?
– Ты мне поговори ещё здесь! Скажи спасибо, вовремя и в нужных количествах вас всех мясом обеспечиваем! Ну, есть малый душок, и что из этого. Переваришь, пережаришь, чесночку добавишь, вот запах и пропадёт. Давай, давай, ступай, некогда мне тут с тобой! – отрезал Петраков и повернулся спиной, дав понять, мол, разговор на этом окончен.
С расстроенной душой возвращалась Степанида в казарму. «Как же так, на измор трудимся, а продукты иной раз и порченые выдают, совсем злодей совесть свою потерял. Боже, да как же таких бесов лукавых земля держит?..»
В казарме ближе к концу рабочего дня бабы кто стиркой занят, кто одежды штопает, иные у печи снуют – есть готовят.
Принялась Степанида конину разделывать. Отделяет ножом кусок за куском, а запах и впрямь неприятный от него исходит.
– Ну, бабы, ноне я мясо отхватила, аж восемь фунтов будет, и всё тухлое. Ну как так, сколь же можно измываться над людьми-то? – ворчала Завалина.
Подошла одна из женщин к Степаниде, из любопытства понюхала мясо.
– Ты знаешь, вчера я таким же отоварилась. Хотела обменить, так Петраков мне заявил, чтоб я кубарем катилась, а не то управляющему доложит.
– Вот-вот и мне такое рассоветовал, – подтвердила Степанида. – Что ты с этим злыднем сделаешь? Взяла, куда деваться, кормиться-то надо.
– Надо, Степанида, надо, но только доколе мы словно шавки бездомные есть такое будем? Ладно, мы женщины всё стерпим, а мужики-то цельными днями через горб свой землю грызут. Мало того с шахт вертаются голодны и натружены, так и похлёбку из испорченных продуктов есть приходится, конину всё больше суют, говядину-то уж давно и не выдавали, всё по служащим больше расходуют.
Завалина ничего не ответила, лишь вздохнула, продолжая разделку мяса на меньшие куски. Поделить собралась на несколько дней, чтоб хватило до выдачи получки. «Как же такое хранить, коль с запашком? Разве пересолить?..» – задумалась Степанида.
Неожиданно в куске она обнаружила странный мясной шматок. Завалина пригляделась и к всеобщему удивлению женщин воскликнула:
– Бабоньки! Да никак член конский! Вы погляньте-ка!
Бабы обступили Завалину и стали разглядывать необычный кусок от конины.
– Так и есть, возьми его язва! Ай да подарочек! – зло воскликнула одна из женщин.
– Это ж надо! Мало того тухлое, так и суют в мясо, что от животины непотребное! – вспылила Завалина.
– Степанида, а ну, айда по казармам, покажем людям потроха бесстыдные! – вспыхнув от гнева, ответила одна из женщин, что звали в казарме не по имени, а больше по отчеству – Петровной.
– Пошли, Петровна! Пущай знают, чем ноне потчуют! А там и властям сообща пожалуемся на этого Петракова, можа, и к разуму приведут беса этого!
– Да куда вы сейчас-то, вот к вечеру и пойдёте, когда народ с шахты возвернётся, тогда и разложите пред всеми пакость этакую, – предложила моложе всех баба с большим животом, оттого что на сносях не первый месяц.
– И то верно, людей-то мало на сей час в казармах, вечером и пойдём, Петровна. Мужики с работы придут, да и бабы все соберутся, вот тогда и пусть подивятся, пусть знают, до чего дело дошло, – согласилась Завалина.
Вечером Завалина с Петровной стали рассказывать мужикам, возвратившимся с работы про мясо, какое получила Степанида у артельного старосты.
Рабочие гуртом обступили баб с этим необычным и непотребным куском от конины. Послышались недовольства, закипели возмущения.
– Это что ж получается, нас и вовсе за людей не признают?!
– Ну не злыдни ли, а! Мало того конина протухлая, так ещё и с отбросами вонючими!
– Как же всё это опостылело!
Недовольство нарастало, и понеслись предложения:
– Ентот отросток мерина надобно самому главноуправляющему в чашку бросить, пущай жрёт и подавится!
– Мужики, такую выдачу надобно по всем казармам показать, пусть люди знают, до чего мы дожили ужо!
– Пора с этим кончать, это ж ни во что нас не ставят! Да за такие продукты что-то и работать расхотелось!
– И то правда, хватит работать! Не пойдём на шахту, пока не прекратят порченые продукты выдавать!
– Правильно! Надо прекратить работы, вот тогда что-то изменится! Хватит кормить угнетателей, сами с жиру бесятся, а нам гнильё суют! Живём в конуре, и копейки платят!
– Вона как! Видал, что творят-то! Это ж за наши кровные! За то, что горб на них гнём, как проклятые! Ни стыда, ни совести!
– Да это издевка, конский орган для жратвы кидают! Я тоже за прекращение работ!
– Правильно! Надо прекращать работы! Хватит терпеть! Оно и другие дела житейские поднимать надобно! Одни муки от этой жизни!
Завалина с Петровной, видя, как люди вскипели, не стали боле принимать участие в горячем обсуждении, а накинули на себя телогрейки и подались из казармы, прихватив с собой столь возмутительный продукт – поспешили показать его рабочим в других приисковых казармах.
Как оказалось, в этот же день тухлое конское мясо получил и один из рабочих прииска Быков. Он с женой тоже проявил недовольство, и люди, увидев и ощутив запах принесённого Быковым провианта, возмущались, а кто-то и крепко ругался.
Половые же конские органы в мясе сорвали людские нервы. Раздражения волной негодований, словно нахлынувший вихрь, пронеслись через бараки, грань терпения лопнула, а потому и гудели рабочие везде и всюду.
Быстро ошеломляющие новости облетели весь прииск, негодования горняков бурлили через край. Толпами заходили от барака к бараку, стояли кучками на улицах и возбуждённо обсуждали свершившийся факт. Годами накопившиеся недовольства вылились во всеобщую волну нетерпимости. Толпой в несколько сотен человек рабочие собрались у конторы прииска, требовали артельного старосту. Но ни Петраков, никто иной из представителей местного начальства не появились, а это ещё более разгорячило толпу.
– Всё, так жить нельзя! Ну не можно так жить больше! Вставать надо всем стеной супротив бесправья! – горячо высказался один из рабочих по фамилии Мимоглядов. Люди толком не знали, то ли он из политических ссыльных, то ли по набору приехал на прииск, знали лишь одно – правильный мужик он, и видели: Мимоглядов перед непокорностью политических преклонялся и всегда сочувствовал им и поддерживал их.
– Правильно, Мимоглядов, говоришь, правильно! – восторженно поддержал рабочий Зелионко, всем известный на прииске сосланный большевик.
Где-то к полуночи толпа разошлась по казармам, но все сошлись во мнении: завтра двадцать девятого февраля не выходить на работы. Идти к приисковому инженеру Цинбергу и требовать, чтоб мясо заменили говяжьим. Чтоб уволили Петракова, а испорченную конину на складах уничтожили. Такое решение было почти единодушным. Только несколько горняков высказали сомнения против стихийно задуманной забастовки, однако большинство их сразу оборвало и не хотело слушать.
Инженеру Цинбергу горный смотритель поздно вечером доложил о негодующей толпе рабочих у конторы, возмущавшихся по поводу выдачи некачественной конины и требующих появления властей. На что Цинберг не больно-то отреагировал, а лишь высказался: