– Кого изберём председателем Центрального бюро? – спросил Черепахин и тут же выразил своё сомнение: – Хотя выборы-то надо было при кворуме проводить…
– Лучше чем твоей кандидатуры, Григорий, я, например, не вижу. Среди нас ты куда более маститый большевик, с рабочими хорошо ладишь, уверен, никто супротив не будет, – предложил Лебедев.
Слюсаренко и Кудряшов горячо поддержали предложение Лебедева.
Черепахин, чуть помедлив, ответил:
– Все члены стачкома среди рабочих пользуются авторитетом и уважением, и опыта в большевистской работе у каждого из вас хватает, уж тут вы не скромничайте. Ну а на счёт председательства Центральным бюро, раз доверяете, так тому и быть, согласен, мужики, да и некогда здесь препираться. Общее дело делаем.
– Это уж точно, факт, – согласились все.
– В общем, так, надо народ собирать и довести до людей, что у нас, да как дела выворачиваются, – предложил Черепахин. – И откладывать нельзя, сильно жареным запахло. Если уж власти до арестов дошли, значится, на требования рабочих им наплевать. Не пойдут они на уступки рабочим, а посему забастовку надо на твёрдых позициях всеми промыслами отстаивать. Да решим, чтоб кто-нибудь из членов бюро ближе к Надеждинскому был, кто знает, как бы на провокации народ не напоролся, сами знаете, настроение у рабочих на пределе. Это надо б держать на контроле, ведь горняки, что пружина, если сдвинутся с места – не остановишь.
Поезд подходил к Андреевскому прииску, и машинист увидел впереди на путях человека, сигналившего красным фонарём. Расценив такое предупреждение как о возможной опасности, машинист начал торможение состава, а когда поезд остановился, он настороженно стал всматриваться в темноту, ожидая, что человек с фонарём подойдёт и объяснит причину экстренного предупреждения.
Но вместо сигнальщика подошёл штабс-капитан Лепин и успокоил машиниста:
– Не беспокойтесь, ничего страшного впереди нет, здесь на прииске у нас предусмотрена остановка. Нам необходимо выполнить некоторые поручения от начальства, как исполним, сразу же проследуем дальше. Так что, голубчик, ждите моего особого распоряжения.
Машинист хотел было спросить: почему же его не предупредили ещё об этом в Бодайбо или на Надеждинском? Но Лепин отошёл от поезда, заметив, как к нему направляется урядник Мальков.
– Добрый вечер, господин штабс-капитан, как было условлено, всё так и исполнено, – поздоровавшись, отрапортовал Мальков.
– Ну, не вечер, на дворе уж ночь глубокая, а вот скажи-ка мне лучше, где на Андреевском бывшая пекарня?
– Так это у самых верхних бараков. А зачем в столь поздний час вам бывшая пекарня?
– Есть сведения, в ней проживают последнее время Зелионко и Мимоглядов с частью рабочих. Вот эти двое смутьянов среди них меня и интересуют. Давай-ка проводи нас до этой почивальни. Должно быть, спят касатики, а чтоб не спугнуть, нам бы весьма тихо подойти надобно.
– Как изволите. Лишь собаки приисковые могут стать помехой, лаять-то на чужих людей им только повод дай, к тому же ночь на дворе.
– Что ж с псами поделаешь, псы они и есть псы, в любое время суток брешут. Веди куда следует.
Лепин с десятком солдат в сопровождении судьи Рейна, Галкина и Малькова направились в верхнюю часть приискового посёлка. Собаки и в самом деле подняли неимоверный лай, отчего Лепин недовольно морщился и ворчал. Ему никак не хотелось поднимать шума, боялся, как бы от громкого собачьего лая не проснулись рабочие в бараках и не увидели солдат, рабочие сразу поймут, в чём дело и могут помешать намеченному аресту своих сподвижников.
– Надо бы на всякий случай организовать оцепление низовых бараков, а то ведь ненароком проснутся рабочие, неизвестно, как они поведут себя? – заволновался Галкин.
– Я не могу и не имею права дробить команду. Солдаты, охраняющие арестованных в вагоне, должны осматривать и подходы к поезду, а тех, что со мной, тоже разделять нецелесообразно, потому, как сами соображайте – действия рабочих могут быть непредсказуемы, – возразил Лепин.
Бывшая пекарня служила кровом рабочих, здесь гораздо меньше проживало людей в отличие от любого из бараков на прииске.
Лепин с пятью солдатами и урядником вошли в помещение.
Штабс-капитан с фонарём в руках в сопровождении Малькова стали присматриваться к спящим людям. Мальков отыскивал в них Мимоглядова.
– Вот он, есть один! – воскликнул негромко урядник.
– Разбудить! Под арест! – дал команду Лепин солдатам.
– На каком основании? За что? – спросил спросонья Мимоглядов.
– Согласно судебному постановлению вы арестованы!
– Что ж я такое сотворил, чтоб под арест? Требую ваши действия совершать в присутствии выборных или инженера Тульчинского.
Рабочие проснулись от шума, недоумевая: что случилось? Стали в полутьме разглядывать строгих ночных гостей. Свет падал только от фонаря, что был в руках штабс-капитана.
– Зелионко! Где Зелионко?! Встать! На выход! – громко выкрикивал Лепин.
Никто не отзывался.
– Повторяю: Зелионко, на выход!
– Почему крики? В чём дело? Это что за ночные аресты? Приходили бы днём и объяснили что к чему. До чего же дошли власти, словно воры. Мало того днём жизни не дают, так и в ночи от них спасу нет!
– Молчать! Где Зелионко?! За укрывательство расстрел!
– Ну и замашки у вас, господин жандарм. В связи с чем же вы к рабочим расстрел примените? И скажите, на каком таком основании меня арестовываете? Я выборный от рабочих! Это закреплено решением приискового собрания! – возмутился Мимоглядов.
– Молчать! Имею на то право!
– А что же судья-то молчит? – спросил кто-то из рабочих. – Выдали бы днём повестки кому, те и пришли бы, когда потребно.
Рейн понимал – рабочий прав, и возразить на это было просто нечем.
– Применяемая мера ареста не судьи, это решение вышестоящих властей, и поделать здесь я ничего не могу, – только и ответил судья.
Рейн – от роду сорок девять лет, значился мировым судьёй Олёкминского округа и имел свою камеру в Бодайбинской тюрьме. Занимал он эту должность чуть более полугода и ещё не очень-то досконально был осведомлён и знаком с золотопромышленными делами на приисках. Но тем не менее он видел, в каких условиях проживают и работают люди. Его это удивляло, а будучи человеком правильным, даже сочувствовал рабочим. Рейн служил и содержался исключительно на государственное жалованье, он не был замаран вознаграждениями от «Лензото», а потому нет-нет, да высказывал при случае своё мнение на происходящее. А порой и выносил в пользу рабочих какие-либо решения при разбирательстве их жалоб на служащих или администрацию промыслами.
Имел смелость Рейн и завести как-то по прошлой осени дело на самого Белозёрова. Судья Хитун отсутствовал на промыслах, и жалоба с Надеждинского поступила ему. Говорилось в челобитной о совращении молодой девушки. Но как ни пытался Рейн пустить делу ход, разбирательство было по указке вышестоящих инстанций прекращено, а посему инцидент и замяли. Болезненно воспринял Рейн сей факт, а рабочие прииска только и рассуждали о несправедливости и продажности чиновников, склоняли и его фамилию, дескать, вот и судья туда же. Доходили таковые слухи до Рейна, неприятно душа воспринимала справедливую молву, а что было поделать, коль и сам проглотил свою немощность встать за правду, а супротив властей пойдёшь – без должности останешься.
– Власти! Какие же это власти, если боятся рабочих и ночью приходят с солдатами!
– Молчать! – вскипел Лепин.
Поиски Зелионко не дали результатов. Ни в помещении бывшей пекарни, ни в других казармах его не оказалось. Лепин был зол, оттого что члену центрального стачкома удалось избежать ареста. «Значит, кто-то его предупредил, вот чёртовы отпрыски!» – подумалось Лепину.
Однако Зелионко никто и не предупреждал о возможном аресте. Просто ранее он отъехал на прииск Успенский, где и заночевал. Чистая случайность и уберегла его от беды в эту ночь.
Возвращался Лепин с солдатами, Галкиным, Мальковым и судьёй Рейном в удручающем настроении. Разбуженные рабочие вывалили на улицу. С возмущениями сопровождали они до самого поезда виновников ночного беспокойства, требовали немедленно отпустить арестованного Мимоглядова.
Приисковые собаки словно сорвались с цепи, визжали и лаяли до хрипоты, как будто тоже проявляли своё отношение к происходящему. Рабочие не обращали внимания на собак, Лепина же раздражали, наверное, более чем сами рабочие. Ему так и хотелось для усмирения возмущённой толпы пальнуть по какой-нибудь лающей псине. Но он побаивался, дабы полагал: рабочие восприняли бы выстрелы как устрашение оружием против них, разнесли бы звуки стрельбы во все концы, якобы палили по людям, а потом оправдывайся перед начальством о своей неуместной выходке.
После сдачи Мимоглядова под охрану, прежним составом двинулись на близко прилегающие в низине прииска бараки, где, по сведениям Галкина, находился помощник Зелионко – Быков, и арест его был необходим.
При арестах выборных на Надеждинском, Васильевском и Андреевском жандармы не обнаружили у рабочих каких-либо бумаг, взывающих против властей и царя, кроме как черновиков требований, что рабочими обсуждались на собраниях.
В нижних казармах прииска рабочие, узнавшие о причине появления жандармов, так же озадачились, отчего стали бросать в адрес непрошеных гостей слова возмущения.
– Так что же вы выборных-то хватаете?! Берите и баб с ребятишками! Ничего в вас святого нет! Чтоб вы сгинули, как сила нечистая! И вправду, хватайте баб-то да детей, что ж вы?! – неслась со всех сторон людская озлобленность.
К поезду исполнители арестов вернулись задолго до начала рассвета.
Состав тронулся, и Лепин с облегчением вздохнул:
– Вот и хорошо, завершили эти неприятные поручения. А то, что членов стачкома не удалось взять, так это дело предстоящего и недалёкого будущего. Я думаю, арест и этих выборных усмирит рабочих.
– Кто знает, кто знает… – без уверенности в голосе ответил судья Рейн. – Боюсь, как бы аресты не вылились в массовый протест и тогда людей не остановить.