– Да. Расскажешь, – согласился мой отец, отправляя в рот очередной кусочек рыбы.
Он кивнул Родиону, и тот со зловещим звуком сжал рукоятки болторезов. Палец Пейджа покатился по деревянной палубе.
В конце концов Рэймонд признался во всем: он рассказал своей дочери об алмазе, потому что та увлекалась драгоценными камнями. Он даже позволил ей разок подержать его в руках, после того как девушка поклялась хранить все в секрете. Но Неро Галло соблазнил эту самую дочь и убедил провести его в хранилище. Она-то, по-видимому, и рассказала парню о спрятанном внутри бриллианте.
– Прошу, не трогайте ее, – бормотал он побледневшими от боли и кровопотери губами. К этому моменту он уже лишился всех пальцев на ногах и парочки на руках. – Она не виновата… Она ничего не знала…
Я была вынуждена наблюдать за происходящим, и Адриан тоже. Он сидел рядом со мной и держал меня за руку под столом, накрытым льняной скатертью.
Мне хотелось кричать. Мне хотелось плакать. Но я не могла сделать ничего из этого рядом с отцом. Я не сводила глаз с тарелки, мечтая закрыть уши, чтобы не слышать, как Пейдж воет от боли.
Убедившись, что он узнал у мужчины все, что можно, отец кивнул Родиону, и тот всадил пулю в затылок банкира, затем избавился от оставшихся пальцев, а также от зубов, чтобы затруднить идентификацию тела, если его когда-либо найдут. Он снял с Пейджа и его охранников одежду, а потом поднял тела и сбросил их через перила в озеро.
Матросы принялись вытирать кровь с палубы. Мой отец купил яхту и лично нанял персонал. Вот еще кое-что, на что Пейдж мог бы обратить внимание – у каждого из персонала под белоснежными рубашками поло на руках или шее были татуировки «Братвы».
Но большинство людей не отличаются наблюдательностью. Даже в нашем мире, где малейшая оплошность может привести к гибели.
Когда лодка развернулась, чтобы направиться обратно к берегу, мой желудок скрутило. Мне пришлось встать и подойти к перилам. Я наклонилась, и меня вырвало в воду.
– Что случилось, малышка? – спросил отец.
– Ничего, – ответила я. – Приступ морской болезни.
– Выпей вина, – сказал он. – Это поможет.
Я села и схватила дрожащими пальцами тонкую ножку бокала. Поднеся бокал ко рту, я увидела на скатерти крохотную каплю крови, темную, как гранат, на фоне янтарного рислинга. Отец наблюдал за мной, так что мне пришлось выпить все до дна.
Эти воспоминания накрывают меня под ледяным взглядом отца. Его глаза так похожи на портрет Суворова, висящий на стене.
Папа служил в КГБ, в оперативном управлении – подразделении, занимавшемся борьбой с организованной преступностью. После того как один конкурент не позволил ему продвинуться по службе, мой отец уволился из комитета и использовал полученные знания, чтобы подняться по служебной лестнице в «Братве». Через три года он стал одним из крупнейших боссов в Москве. Отец приказал убить своего бывшего соперника со всей его семьей.
У отца военное мышление. Он стратег. Он составляет планы и приводит их в исполнение, безжалостно и безупречно. Не какой-то показной гангстер, коим был самовлюбленный Кристофф, обвести которого вокруг пальца не составляло труда.
– Ты продолжишь видеться с Себастианом Галло, – повторяет отец. – Но не отдавайся ему. Ты должна держать его на сухом пайке. Пусть оголодает и возжелает тебя.
– Да, отец, – киваю я.
Моя девственность – еще один инструмент в арсенале моего отца. Что-то, что он отдаст избранному, тому, кого сам предпочтет.
Мое мнение никого не волнует.
Себастиан
Я встречаюсь с Еленой все чаще и чаще.
Она сама назначает места для встречи – возможно, не хочет, чтобы ее отец всякий раз допрашивал меня с пристрастием. Елена говорит, что он знает о наших отношениях, и это настоящее облегчение, ведь если бы мы встречались за его спиной, ничем хорошим для меня это бы не кончилось.
Моя семья пребывает в куда большем неведении.
Я знаю, Неро решил бы, что я спятил, раз начал встречаться с дочерью нового главы «Братвы», особенно учитывая, что наши конфликты все еще не улажены до конца. Но он слишком занят развитием Саут-Шора, чтобы заметить что-либо.
Пока я управляюсь со своей частью семейного бизнеса, сменив выбывшего из строя Данте, и решаю вопросы, которые не интересуют моего отца, никому нет дела до того, чем я занимаюсь в свободное время.
И это свободное время я все чаще посвящаю Елене.
Чем больше времени мы проводим вместе, тем больше мне хочется еще.
Я вожу ее по всему Чикаго, знакомя с городом.
Мы побывали в Чикагском институте искусств и видели скульптуру Клауд-Гейт в Миллениум-парке. Мы ходили по магазинам Магнифисент-Майл и посетили зоопарк в Линкольн-парке. Я предложил девушке подняться на смотровую площадку «360», понимая, что из-за своей боязни высоты она, скорее всего, откажется. Но, воодушевленная нашим катанием на колесе обозрения, Елена согласилась и на это.
Мы поднимаемся на лифте на 103-й этаж и, выйдя из него, видим перед собой стеклянную стену, за которой перед нами раскинулся весь город. Мы так высоко, что может показаться, будто мы летим в самолете, а не находимся в здании. Я показываю те части города, которые мне знакомы: пристани для яхт, реку, район Линкольн-парка, в котором мы были два дня назад.
Елена смотрит на город с широко раскрытыми глазами.
– Все такое… величественное, – произносит она. – И очень масштабное.
– И от этого ты чувствуешь себя крошечной? – спрашиваю я.
– И да… и нет. Я чувствую себя незначительной… но вместе с тем так, словно я могу вписаться здесь куда угодно. Словно нет никаких ограничений.
– Чем бы ты занялась? – спрашиваю я. – Если бы могла делать что угодно?
– Не знаю… – отвечает девушка, глядя на раскинувшуюся внизу сеть улиц и высотных зданий. – Думаю… Я бы хотела пойти в музыкальную школу. Не для того, чтобы выступать, а чтобы сочинять музыку. У меня в голове постоянно крутятся мелодии… Мне бы хотелось лучше уметь упорядочивать их и переносить на бумагу.
– Я хочу послушать, как ты играешь, – говорю я. Мне давно уже любопытно.
Елена краснеет.
– Я же говорила, что давно не занималась. В нашем доме нет пианино.
– В моем есть, – замечаю я.
Оно принадлежало моей матери и до сих пор стоит наверху, в ее музыкальной комнате. Никто больше не играет на нем, кроме Аиды, которая изредка садится за инструмент. Но я знаю, что отец ни за что от него не избавится.
Как ни странно, papa нет сегодня дома. Аида заманила его на какой-то ужин с Фергусом и Имоджен Гриффин и еще какой-то кучкой людей из «Чикагского литературного сообщества». Наверное, ей показалось, что он оценит, учитывая, что отец – один из самых начитанных людей, что я знаю. А может, сестре просто отчаянно хотелось вытащить его из дома, и она посчитала это удачным поводом.
Как бы там ни было, это означает, что я могу показать Елене мамину музыкальную комнату и избежать неловкого знакомства.
– Хочешь показать мне свой дом? – спрашивает девушка.
– Да.
– Хорошо. Но сначала я хочу постоять в той стеклянной штуке, – говорит она.
«Стеклянная штука» – это отдельно выступающий в стене здания блок, возвышающийся на 1300 футов[15] над землей. Пол и стены там абсолютно прозрачные.
– Ты хочешь туда зайти? – удивленно спрашиваю я.
– Да, – решительно говорит Елена.
Пока мы подходим, я вижу, как по ее телу пробегает дрожь. Лицо девушки бледное, а губы побелели от страха.
Но я не собираюсь отговаривать ее, так что просто беру под руку, чтобы помочь идти увереннее.
Вцепившись в мой бицепс, Елена едва переставляет ноги, словно боится оторвать их от земли. Шаг за шагом мы понемногу входим в стеклянный блок, пока целиком не выходим из Уиллис-тауэр и парим в воздухе, стоя на каких-то нескольких дюймах оргстекла, отделяющих нас от бесконечного падения.
Елена выглядит так, словно вот-вот упадет в обморок. На ее лице смешались ужас и восхищение.
– Не знаю, почему это так меня пугает, – признается она. – Умом я понимаю, что это безопасно – сотни людей стоят здесь каждый день и не падают. И все же все мое тело кричит.
Ее мышцы сведены от напряжения. Девушка заставляет себя смотреть вниз, даже когда прямо у нас под ногами проносится темный как сажа стриж.
Я не могу не восхищаться ее силой воли и желанием раздвинуть границы собственных возможностей.
Обычно я делаю лишь то, что дается мне естественно, и никогда не вынуждаю себя против воли.
Наконец Елена протяжно вздыхает и говорит:
– Ладно, пойдем.
По пути к лифтам она кажется спокойной и расслабленной.
– Может, ты просто мазохистка, – шучу я.
– Вполне возможно, – тихо говорит девушка. – Порой, когда тебе отказывают в простых удовольствиях… приходится искать другие способы развлечений.
Елена намекает, что дома ей живется не сладко, хоть и не часто вдается в подробности. Ей больше нравится говорить о своем брате, которого она обожает, чем об отце.
Мне хочется узнать о девушке все, но она не так проста. Елена напоминает мне шкатулку с секретом, в которой нужно идеально собрать все компоненты, чтобы она раскрылась. Часто, стоит мне подумать, что мы начали сближаться, она отталкивает меня.
Похоже, пройдет немало времени, прежде чем девушка сможет полностью мне доверять.
Я везу Елену в свой дом на Норт-Уиленд-стрит. Это внушительный старый особняк в викторианском стиле, скрытый в густых деревьях, которые так разрослись, что снаружи видно лишь отдельные части дома, и они не слишком-то впечатляют – фронтоны провисли от времени, деревянная отделка нуждается в покраске, а решетчатые окна выглядят таинственно и мрачно даже при свете дня.
Но для меня это самый прекрасный старый дом, который только можно представить. Каждая его часть дышит уютом. Мне нравятся скрипы и скрежеты, запах пыльных штор и пропитанных маслом деревянных полов.