Я паркуюсь на улице, чтобы провести Елену в дом через парадный вход, а не через гараж. Мы идем по палисаднику, где растут благоухающие кусты сирени, черемухи и самшитовые клены. В каменной купальне для птиц, как в зеркале, отражается круг неба.
Осевшие под многочисленными шагами деревянные ступеньки покрыты распустившимися цветами сирени. Когда мы наступаем на них, поднимается этот теплый и летний, сладковатый аромат.
– Ты всегда жил здесь? – спрашивает меня девушка.
– Всю жизнь. Пока не переехал в общежитие.
– Какая она, университетская жизнь? – интересуется Елена. – Такая же, как показывают в фильмах?
Я раздумываю. Месяц назад я бы сказал, что это было самое счастливое время моей жизни – окруженный друзьями, я нежился в лучах славы и занимался любимым спортом, едва ли уделяя внимание занятиям. Еженедельные вечеринки и игры, на которые я шел как на войну.
Но теперь… все это кажется слегка глупым. Я был пацаном, играющим в игру. Упивающимся вниманием.
Я думаю обо всех пятернях, которые я раздал, и о дружеских похлопываниях по плечу, и они больше не кажутся мне значимыми.
Теперь я думаю, что предпочел бы одобрение одного-единственного человека… лишь бы это был правильный человек.
– Да, прямо как в фильмах, – говорю я. – Только еда в столовой была еще хуже, чем ты думаешь.
Елена улыбается. Она уже знает, как сильно я люблю поесть.
– Должно быть, непросто тебе было, – говорит она.
– Точно. Я чуть не зачах.
Я открываю парадную дверь, ведь у меня до сих пор есть ключ. У всех отпрысков Галло есть свой комплект. Это всегда будет наш дом, куда бы мы ни отправились.
– У вас нет охраны? – удивленно спрашивает Елена.
– У нас есть охранная сигнализация и камеры видеонаблюдения, – говорю я. – Но живых охранников нет.
Она хмурится.
– И твой отец живет здесь один?
– С нашей экономкой.
Я зову Грету, но та не отвечает. Должно быть, ушла за покупками, воспользовавшись возможностью пошататься по любимым магазинам, пока papa нет дома.
– Жаль, – говорю я. – Мне хотелось вас познакомить.
Похоже, Елене все еще не по себе из-за отсутствия у нас охранников – вероятно, это связано с тем, что дом ее отца круглосуточно находится под неусыпной охраной. Возможно, она права. Когда здесь жили Данте и Неро, вопроса даже не стояло. Но у нас действительно много старых врагов, которые могли затаить обиду.
Я провожу девушку через главные части дома, древнюю гостиную с портретами наших давно почивших предков, библиотеку отца, забитую под завязку всеми книгами, которые он когда-либо читал.
Затем показываю свою старую комнату, обклеенную плакатами с подписями Коби Брайанта и Джона Стоктона.
– А что насчет Майкла Джордана? – спрашивает Елена, лукаво приподняв бровь. – Разве он не отсюда?
– Постера нет, но есть карточка.
Я показываю ей свою коллекционную баскетбольную карточку 1987 года выпуска в люцитовом чехле.
– Такие теперь, наверное, стоят целое состояние? – спрашивает девушка.
– Какие-то да, но не эта. Но когда я был ребенком, она казалась мне офигенной.
Бо́льшая часть моей прежней мебели на месте, именно так, как стояла и раньше, включая односпальную кровать, с которой вечно свисали мои ноги. Мне кажется, мы с Еленой оба смотрим на аккуратно заправленные покрывала, туго натянутые на матрас. Между нами возникает странное напряжение.
Я думаю о том, что более юная версия меня умерла бы при виде столь сногсшибательной девушки в моей спальне.
Не знаю точно, о чем думает Елена.
Мы целуемся на каждом свидании, но никто из нас пока не делал следующий шаг. Я пытаюсь с уважением относиться к непростой ситуации, сложившейся у девушки дома, но, несмотря на мою выдержку, мне хочется облапать ее всю, стоит мне оказаться рядом.
Чтобы отвлечься, я говорю:
– Давай я покажу тебе музыкальную комнату.
Она находится на верхнем этаже. Это одна из самых красивых и залитых солнцем комнат, с большими окнами из цветного стекла с трех сторон.
Мамино пианино – великолепный «Стейнвей» из красного дерева, на котором вырезаны завитки, цветы и виноградные лозы. В комнате все еще витает легкий аромат ее духов и нотной бумаги.
Елена с благоговейным видом подходит к роялю.
– Этот инструмент прекрасен, – говорит она.
– Мы настраиваем его каждый год, – сообщаю я. – Так что звучать должно неплохо.
Елена нерешительно подходит к роскошной банкетке, обитой кожей, и я говорю:
– Давай, садись.
При виде того, как девушка занимает место, по мне бегут мурашки.
То, как за пианино садится Елена, совершенно отличается от того, как это делает Аида. Елена сидит с той же идеальной прямой осанкой, которая всегда была у моей матери, и ее прекрасные тонкие руки точно так же лежат на клавишах.
Они совсем не похожи – у моей матери были темные волосы, а Елена блондинка. Но я сразу вижу, что эта девушка – опытный музыкант, хотя она это и преуменьшает.
Ее пальцы мягко нажимают на клавиши, пробуя звучание. Ноты звучат чисто и звонко, эхом раздаваясь в этом угловом помещении со сводчатыми потолками.
Елена начинает играть по памяти.
Руки девушки безупречно порхают по клавишам, без заминок и сомнений. В ее игре чувствуется плавность, эмоции. Глаза Елены закрыты, и я почти вижу, как музыка течет прямо из ее головы по рукам и просачивается сквозь пальцы.
Я никогда раньше не слышал этой мелодии. Она напоминает мне о прохладной дождливой ночи или о человеке, ищущем то, что он потерял. Пока девушка играет, в моей голове вспыхивают и гаснут образы: свет, отражающийся от стекла. Пустынные городские улицы. Руки моей матери, так же мягко скользящие по клавишам или убирающие за ухо локон.
Я вздрагиваю, когда мелодия смолкает – композиция закончилась.
– Как она называется? – спрашиваю я.
– Это Naval Яна Тирсена, – отвечает Елена.
– Что еще ты хочешь услышать? – спрашивает она.
– Сыграй мне что-нибудь русское, – прошу я.
Елена начинает играть что-то легкое и быстрое, и само собой возникает ощущение, словно кружат снежинки или балерина из музыкальной шкатулки медленно крутится на своей подставке. В мелодии слышится томление и грусть.
– Что это? – спрашиваю я.
Елена тихонько смеется.
– Это не совсем русское, – говорит она. – Это из старого мультика, «Анастасия». Он об одной из дочерей Романовых. В мультике она пережила революцию, но ударилась головой и потеряла память. Позже она понимает, что является исчезнувшей принцессой, и воссоединяется с оставшимися членами семьи.
Очень легко она наигрывает припев.
– Я любила этот мультик… – говорит девушка. – Я думала о том, как, должно быть, невероятно узнать, что ты принцесса, и начать новую жизнь…
В каком-то смысле Елена и есть принцесса. Принцесса мафии. Но я понимаю, о чем она.
– Это реальная история? – спрашиваю я.
– Нет. Ее расстреляли вместе со всей семьей, а тело выбросили в старую шахту. Не так давно это подтвердили ДНК-тесты. Вот почему реальная жизнь не мультик.
Елена перестала играть и уронила руки на колени.
– Еще что-нибудь, – прошу я. – Сыграй мне что-то, что сама написала.
Девушка краснеет, и я думаю, что она откажется, но минуту спустя она поднимает руки снова и нежно кладет их на клавиши.
Мелодия Елены самая красивая из трех. Я ничего не смыслю в музыке и не могу описать, как и почему она оказывает на меня такой эффект. Композиция начинается медленно, легко. Затем усиливается, словно подводное течение, увлекая меня на дно. Музыка разносится по комнате, заполняя все пространство от пола до потолка. Она неистовая и навязчивая, меланхоличная, но настойчивая. Что-то в ней взывает к чему-то внутри меня, требуя, чтобы я выслушал. Требуя, чтобы я понял.
Когда Елена останавливается, я не могу понять, как долго играла эта мелодия – минуту или час.
– Это невероятно, – говорю я.
Мои слова не сравнятся с тем, что она сделала. Девушка выразила нечто настолько мощное, что ни один комплимент не способен описать это.
Все, что я могу сказать, это:
– Я поражен, правда. Ты сама это написала?
– Да, – говорит Елена с не присущей ей скромностью. – Тебе правда понравилось?
– Разумеется.
– Мой отец говорит, что все, что я играю, вгоняет в тоску.
– Ну… Я не собирался ничего говорить, но мне начинает казаться, что твой отец ублюдок.
Елена прыскает, прикрыв рот своими тонкими, в высшей степени талантливыми пальцами.
Она пристально смотрит на меня прекрасными глазами цвета предночного неба.
– Он опасен, – серьезно произносит девушка. – Очень опасен, Себастиан. У него много обид. И амбиций.
– Я знаю, каков он, – сообщаю я. – Поэтому я и не звонил тебе ту первую неделю. Я хотел, поверь мне. Но я понимаю, что это не вполне безопасно для нас обоих.
Елена опускает взгляд и кусает губы.
– Если он не против, что мы встречаемся, вряд ли он настолько уж в ярости, – говорю я. – Возможно, мы могли бы похоронить былые обиды. Двигаться дальше, прийти к своего рода соглашению. В конце концов, моя семья смогла заключить мир с Гриффинами… – я морщусь, вспоминая звук, с которым треснуло мое колено. – Если уж мы смогли сделать это, значит, кто угодно может поладить.
Она не отвечает мне сразу. Елена ломает пальцы, положив руки на колени, и кажется расстроенной. Возможно, она думает, что я слишком оптимистичен, и рано или поздно ее отец обязательно сорвется.
– Эй, – говорю я, взяв ее за подбородок и поднимая лицо вверх, чтобы девушка взглянула мне в глаза. – Не волнуйся за меня. Говорил же, я могу за себя постоять. Я смогу справиться с твоим отцом, если придется. Я бывал в переделках и похуже.
Елена качает головой.
– Нет никого хуже него, – говорит она.
Чтобы избавить девушку от волнений, я опускаюсь и целую ее. Ее губы такие же сладкие, как и всегда, хотя в этот раз мы и не ели фанел-кейк. Я еще никогда не касался таких полных губ, как у нее, отчего поцелуй кажется особенно приятным. Я мог бы продолжать его часами.