Это как удар ножом в грудь. Я замолкаю, осознавая чудовищность своего поступка.
Наверное, я поняла бы это, если бы попыталась вспомнить. Я видела, как мой отец и его люди открыли огонь по семье Себастиана. Я видела Энзо Галло, этого приятного и обходительного человека, который выказывал мне больше уважения, чем собственный отец когда-либо. Я видела, как ему выстрелили в лицо и в грудь.
Никто не смог бы пережить такое. Особенно в его возрасте.
Мое лицо съеживается, словно бумажный пакет, и слезы начинают литься еще сильнее.
Это лишь больше распаляет Себастиана.
– Не смей оплакивать его, – шипит он. – Гибель papa – твоя вина.
– А остальные? – не могу удержаться от вопроса. Я должна знать, что братья Себастиана в порядке, как и Камилла, и Грета.
Мой муж холодно смотрит на меня, не желая отвечать. Но наконец произносит:
– В Неро выстрелили шесть раз. Но он пока не умер. Камилла, Грета и Джейс живы. Джованни и Броуди мертвы, – он сглатывает и продолжает: – Броуди даже не был гребаным мафиозо. Он был просто другом.
Я не знаю, что сказать.
Говорить нечего. Нет слов, чтобы исправить то, что я натворила. Нет слов, чтобы вернуть к жизни отца Себастиана или его друзей.
Я смотрю на него, чувствуя, как разрывается мое сердце.
– Прости, – говорю я. – Я бы сделала что угодно, чтобы все исправить.
– Что ж, это невозможно, – произносит Себастиан.
И с этими словами он оборачивается, чтобы уйти.
Но прежде парень бросает мне бутылку воды. Один-единственный акт милосердия с его стороны.
Затем он разворачивается и с грохотом закрывает дверь, запирая ее за собой.
Себастиан
Глубоко в подвале нашего дома я закрываю дверь камеры и стою, сотрясаясь от боли и гнева.
Я чувствую себя преданным. Я чувствую себя дураком.
А главное, я чувствую это чудовищное, тошнотворное чувство вины.
Я сказал Елене, что гибель моего отца – ее вина, как и то, что мой брат сейчас лежит в реанимации, опутанный трубками, входящими в него и исходящими из его тела.
Но правда в том, что это моя вина.
Я знал, что Алексей Енин нас ненавидит. Я знал, что он хочет отомстить нашей семье. Я знал, что он оказывает невероятное давление на своих детей и контролирует каждый их шаг.
И все же я говорил себе, что все будет в порядке. Потому что я хотел верить, что все будет именно так. Я хотел верить, что смогу влюбиться и быть счастливым, и все ошибки прошлого можно просто замять.
РАЗУМЕЕТСЯ, наша с Еленой встреча была не случайной. Теперь мне кажется абсурдным, что я так легко повелся на это.
Та связь, что мы ощутили, столь быстро вспыхнувшие между нами чувства – казалось, мы суждены друг другу, и оттого мне так легко было поверить в судьбу. Я никогда не задумывался о том, почему наши пути пересеклись дважды. Я верил, что нас свела сама вселенная.
Все это бредни сумасшедшего. Кого-то, кто верит в карму и в то, что в конце концов все образуется само собой. Как я мог поверить в это, когда сам тысячи раз видел, что это неправда?
Гребаная «Братва» заживо сожгла моего дядю. Моя мать умерла от случайной и непредсказуемой инфекции, которую можно было спокойно предотвратить. А теперь из-за моей ошибки погиб papa. И в этом нет ни капли справедливости.
Мне не стоило заходить в эту камеру.
Я не могу избавиться от образа Елены в моей голове – ее прекрасное свадебное платье теперь грязное, порванное и заляпанное кровью, на лице застыло выражение ужаса и мольбы. На руках и ногах цепи. И эта повязка на плече, которое доктор Блум подлатал, прежде чем зашить рану.
Пулю, которая предназначалась мне.
Когда Елена сказала, что она ничего не знала, что понятия не имела о планах ее отца, я не поверил ни на секунду. Девушка с самого начала знала, что Алексей что-то замышляет. Она знала, что это была ловушка.
Но в чем я уверен, так это в том, что она выскочила перед тем пистолетом…
И никто не заставлял ее поступать так.
Это было сделано инстинктивно, без раздумий.
Елена хотела спасти меня.
А это значит – что бы она ни натворила, девушке не плевать на меня. Хотя бы это не было ложью.
Но это не вернет papa из мертвых.
Я только что вернулся из морга. Полиция забрала тело моего отца из православного храма. Его нашли под иконостасом вместе с телами трех bratoks. Отпечатки его пальцев прогнали по системе и нашли старое досье, относящееся к его юности, когда papa был арестован по обвинению в рэкете и отмывании денег. Они вызвали меня для опознания тела.
Мой отец казался куда меньше, чем обычно, лежа на том столе под простыней. С него сняли костюм и парадную рубашку, и обнаженная кожа была цвета сыра, вся в царапинах от тяжелой деревянной перегородки, упавшей на него сверху. А его лицо… оно было почти полностью уничтожено. Не от иконостаса – от пуль «Братвы». Все, что осталось, – это угольно-черный блестящий глаз, открытый и пристальный.
Полиция уже знала, кто он. Они привели меня, чтобы шокировать, надеясь, что по завершении процедуры отведут меня в соседнюю комнату, где я раскрою все детали произошедшего в соборе. Должно быть, они идентифицировали другие тела как членов «Братвы» и, возможно, решили, что я расскажу все, преисполненный мести.
Но я отказался отвечать на все вопросы. Сказал, что не знаю, что случилось и почему мой отец был в церкви в тот день. Хуже всего то, что я не мог сказать им, что тела, лежащие рядом с моим отцом – одно высокое и долговязое, другое широкое и коренастое, – принадлежали Броуди и Джованни.
У Джованни не было семьи, только брат, сидящий в тюрьме. Но я думал о звонке, который наверняка сегодня или завтра раздастся как гром среди ясного неба, пока родители Броуди спокойно сидят в своем маленьком домике в Уилметте, читают газету или смотрят телевизор, даже не подозревая, что с их единственным ребенком что-то случилось. От стыда и гнева мне хотелось бить себя по лицу снова и снова.
Я прислоняюсь к стене подвала – голый бетон, сырой и холодный, потому что это небольшое подземелье находится на самом нижнем уровне нашего дома, даже ниже старого гаража Неро. Я бы хотел исчезнуть с лица земли. Потому что не могу смириться со всем тем, что случилось по моей вине.
Но так поступают только трусы.
Я не собираюсь убивать себя.
Я собираюсь отомстить.
Так что я поднимаюсь по лестнице обратно в кухню. Грета сидит за маленьким столом, одетая в чистое, ее волосы гладко причесаны и крепко стянуты на затылке, как обычно, но лицо женщины распухло от слез.
Непривычно видеть ее сидящей. Грета всегда суетится, всегда чем-то занята. Ей не знакома праздность. Она ненавидит сидеть, даже ради просмотра фильма.
Увидев меня, женщина подскакивает и протягивает ко мне руки. Мне больно принимать ее объятия – я не заслуживаю утешения.
– Как Неро? – спрашивает она.
Перед моргом я заехал в больницу, и это было странное зрелище. Неро – Ид[18] нашей семьи, первобытный, яростный, невероятно живой. Видеть его лежащим там, бледного и обездвиженного, дышащего лишь благодаря поддерживающим аппаратам… было невыносимо.
Камилла сидела рядом с ним, почти такая же бледная, как и сам Неро. Она не переодела свое красивое красное платье, в котором была на свадьбе. Она не покидала моего брата ни на секунду, кроме того времени, что тот провел на операционном столе, и даже тогда девушка сидела в комнате ожидания, плача до тех пор, пока в ее теле не осталось ни слезинки.
Платье выглядело поникшим и печальным, оно было все в пятнах крови моего брата, лишь немного темнее, чем сам материал. Я вспомнил, как Неро бросился прикрывать Камиллу, даже не пытаясь защититься или дать русским отпор.
Я бы и представить себе не мог, чтобы мой брат так себя повел. Сомневаюсь, что он пожертвовал бы собой ради papa, Аиды или кого-то из нас. Только ради Камиллы.
– Пока ничего не известно, – говорю я Грете. – Но он пережил операцию.
– Он справится, – уверяет меня Грета, выпуская из объятий, чтобы высморкаться в один из множества платков, которые распиханы у нее по карманам. – Неро слишком упрям, чтобы умереть.
– Я велел Джейсу охранять вход в больницу и не покидать пост ни под каким предлогом.
Я пытаюсь оправдаться перед Гретой, хотя мы оба понимаем, как жалки мои попытки обезопасить Неро теперь, когда из-за меня он чуть не лишился жизни.
Грета слишком добра, чтобы обвинять меня. Она и так знает, как сильно я корю себя.
Мне нужно обсудить с ней еще кое-что, но я не знаю, как сказать это.
Так что я беру женщину за руку и спрашиваю:
– Присядешь со мной на минутку?
– Сделать чай? – спрашивает она.
– Мне не надо, – отвечаю я. – Но если ты хочешь…
– Нет, – качает она головой. – Я только и делаю, что пью чай, меня уже трясет. Он меня больше не успокаивает.
Грета садится напротив меня за крошечный, слегка шатающийся столик, который стоял на этой кухне еще до моего рождения. Так много вещей в этом доме было здесь до меня и, вероятно, будет здесь еще долго после того, как меня не станет. Впрочем, этот промежуток времени может оказаться не таким уж долгим, учитывая планы, которые я намерен осуществить в течение следующих нескольких недель.
Именно об этом я и хочу поговорить с Гретой.
Когда мы садимся, я смотрю ей в глаза. Мне трудно осуществить задуманное, потому что доброе лицо Греты наполнено симпатией и любовью ко мне. Я всегда был ее любимчиком и знаю это. И я никогда не чувствовал себя настолько недостойным этой любви, как сегодня.
– Грета, – говорю я. – Мы с русскими не закончили.
Эмоции выдает дрожь в губах, и Грета сжимает их в тонкую линию, чтобы не разрыдаться. Думаю, она вспоминает свой ужас в тот момент, когда «Братва» вскочила со своих мест и направила на нее пистолеты.
– Ты знаешь, что я должен сделать, – говорю я ей.