Когда с молоком тоже покончено, я обращаю внимание на горячую воду. Я вся грязная и отчаянно нуждаюсь в мытье.
– Помочь тебе снять остатки платья? – предлагает Грета. – Не уверена, что его можно спасти…
Мое свадебное платье уже разрезали вокруг раны. Не говоря уже о том, что оно и так было порвано и испачкано кровью. И все же мне больно смотреть, как Грета разрезает оставшуюся ткань своими большими острыми ножницами. Когда она заканчивает, на мне остается только лифчик без бретелек и трусики.
Похоже, женщину это не смущает, и меня тоже. Я пытаюсь извлечь максимум из мыла и мочалки, а затем чищу зубы и сплевываю в раковину. У меня даже неплохо получается – полагаю, именно так люди и поступали в старину. Да и я здесь сижу в темнице, прямо как средневековый крестьянин, разгневавший короля.
Когда я заканчиваю с мытьем, Грета подает мне чистую пижаму, но мы обе понимаем, что я не могу надеть ее, пока мои руки и ноги закованы в цепи, приделанные к стене.
– Это не важно, – уверяю я ее.
Грета хмурится, явно недовольная этой ситуацией.
– Я принесу тебе еще одно одеяло, – говорит она.
Пошарив вокруг, я обнаружила в углу небольшой туалет, так что мне, по крайней мере, не придется обременять Грету кое-чем похуже. Рядом с ним нашлась и раковина, но вода в ней ржавая на вкус и холодная.
Но еще одна просьба у меня осталась.
– Не могла бы ты оставить включенным свет? – говорю я.
– Конечно, – отвечает она, хмурясь еще сильнее. – И я принесу тебе книжек почитать.
Это почти невыносимо. Мне приходится вновь опустить взгляд, крепко сжав руки на коленях.
– Спасибо, – шепчу я.
Себастиан
Я нахожу Данте в его номере в отеле «Дрейк».
Он предпочел остановиться там вместо того, чтобы вернуться в родной дом. Еще один признак того, что брат на самом деле вовсе не хочет быть здесь.
Я слышу, как здоровяк двигается внутри номера, но после моего стука долгое время никто не открывает. Возможно, из-за того, что он ковыляет на своей негнущейся ноге.
Данте был ранен в бедро одним из людей Енина – кто знает которым. Пуля прошла всего в дюйме от бедренной артерии. Направь bratok свой пистолет на миллиметр левее, Данте истек бы кровью за считаные секунды.
А вот рука пострадала серьезнее. Брата подстрелили в правую ладонь. Доктор сказал, что мизинец и безымянный палец могут не восстановить свои функции.
Все это можно добавить в список бед, которые я принес.
Данте не брился со свадьбы. Щетина выглядит густой и синеватой, угольно-черные волосы растрепаны, а не зачесаны назад, как обычно. Глубокие морщины на лице смотрятся так, будто он постарел лет на десять.
Я не смею докучать брату праздными вопросами, вроде «Как ты?». Я знаю, как он – так же, как и я. Чертовски паршиво.
Когда я вхожу в гостиничный номер, вижу застеленную с армейской аккуратностью постель, а поверх покрывала лежит собранный и застегнутый на молнию чемодан. Сам Данте сменил одежду и переобулся.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Уезжаю, – говорит Данте.
– Что значит «уезжаю»?
– То и значит.
Брат стоит рядом с чемоданом, скрестив руки на широкой груди. Его челюсть крепко сжата.
– А как же похороны?
– Вам не стоит их устраивать, – грубо говорит Данте. – Это станет приглашением для русских закончить начатое.
– А как же мы? – резко спрашиваю я. – Разве мы это не закончим?
– Нет, – отвечает Данте. – Не я.
– Как ты можешь так говорить? Тебе плевать, что они сделали с papa?
В глазах Данте вспыхивает мрачный огонь. Впервые за долгое время он теряет самообладание. Одним движением брат хватает меня за горло и прижимает к стене. Он не такой высокий, как я, но все равно довольно крупный, и самый сильный мужчина, которого я когда-либо встречал. Меня словно атаковал бык. От удара из меня вышибает весь воздух, а мозг болтается в черепе, когда я стукаюсь затылком о стену.
– Не говори со мной о нашем отце, – шипит он прямо мне в лицо. – Тебе не пронять меня этим, учитывая, что я с самого начала говорил тебе, что это плохая идея.
Возможно, он замечает, как я морщусь от чувства вины, потому что почти сразу отпускает меня и делает шаг назад.
– Я знаю, что это моя вина! – говорю я. – Но ты должен помочь мне, Данте. Мы не можем дать Енину выйти сухим из воды. Он поклялся на крови. Он должен заплатить за нарушение договора.
– Он заплатит, когда никто больше не захочет иметь с ним дела, – говорит Данте. – Ни итальянцы, ни ирландцы, ни поляки, ни азиаты, ни байкеры – никто, мать его. Себ, вот что значит нарушить клятву на крови. Тебя изгоняют, ты лишаешься чести. «Братва» в России не защитит его, никто не защитит. Он может попытаться выстроить свой бизнес, но тот зачахнет и умрет без поддержки, без того, с кем можно было бы торговать. И в конце концов, без защиты, кто-нибудь да убьет Енина. Он принял свое решение в гневе, и он заплатит за это.
– Этого мало!
– А чего будет достаточно? – резко спрашивает Данте. – ТЫ хочешь убить его и его людей? Скольких еще мы потеряем, прежде чем это случится?
– Я не знаю. Но ты не в себе, если думаешь, что они просто оставят нас в покое. Русские собирались убить нас всех до единого. Мы выжили лишь потому, что ты был с нами, а они этого не ожидали.
Данте качает головой.
– Мне не стоило приезжать, – говорит он. – Я обещал Симоне, что завязал с этим. Я обещал, что больше никогда не вернусь домой, покрытый кровью. А теперь посмотри на меня, – брат поднимает перевязанную руку с двумя бесполезными пальцами. – Я не пойду на новый круг насилия.
– Он уже начался!
– Мне плевать, – его голос звучит четко и уверенно. – У меня двое детей, Себ. И, я надеюсь, появятся еще. Я упустил девять лет жизни с Симоной, и каждую оставшуюся секунду я хочу прожить рядом с ней. Если бы что-то пошло на свадьбе иначе… то вместо мужа Симона дождалась бы звонка. Я не позволю ничему подобному произойти ни с ней, ни с Генри, ни с Сереной. Моя дочь еще даже не знает меня, Себ. Я не позволю ей расти с фотографией вместо отца.
– А как же мы? – спрашиваю я.
Данте смотрит на меня, и его черные глаза так похожи на отцовские.
– Я люблю тебя, Себастиан, – говорит он. – Всегда буду любить. Но моя семья теперь – Симона и наши дети. Я должен ставить их на первое место.
Не могу поверить, что брат действительно уезжает. Только не сейчас, когда он нам так нужен.
Но он уже хватает чемодан, поднимая его так легко, будто тот пустой.
– Будь осторожен, Себ, – говорит он. – Это тебе не ограбление банка, и даже не свадьба. Меня не будет рядом, чтобы всех спасти. На этот раз я не передумаю.
Я в неверии гляжу на него.
Данте направляется к двери. Я смотрю, как его широкая спина удаляется от меня.
Затем, когда брат хватается за ручку, я окликаю его:
– Постой!
Данте замирает и оглядывается через плечо, не отпуская дверь.
– Я тоже люблю тебя, брат, – говорю я.
Елена
Грета возвращается ко мне в камеру еще несколько раз, чтобы принести теплые одеяла, еду, напитки и несколько книг из коллекции Энзо Галло.
Одна из них – это «Имя розы», мистический роман, который мы с Энзо подробно обсуждали за совместным бранчем. Судя по заломам на корешке и мягким, слегка потрепанным страницам, он, должно быть, перечитывал ее много раз.
Держать в руках книгу Энзо и пролистывать ее кажется неправильным, ведь сам хозяин уже не сможет ею насладиться.
И чтение удивительным образом утешает меня, хоть я того не заслуживаю. Наша беседа ярко встает перед моими глазами. Как Энзо общался со мной на равных и слушал мои ответы с искренним интересом. Как он клал свою теплую сухую ладонь поверх моей и говорил: «Нет ничего увлекательнее чтения, не правда ли? Порой это единственное, что помогает мне расслабиться и отвлечься».
Теперь я понимаю, насколько он был прав. Чтение этой книги успокаивает как ничто другое. Я растворяюсь в мире итальянских монахов XIV века и, наконец, расслабляюсь достаточно, чтобы уснуть.
Когда я просыпаюсь, мне трудно судить, день сейчас или ночь. В камере нет окон и естественного освещения. И, разумеется, никаких звезд.
Сидя под искусственным светом, я вспоминаю, как меня всегда успокаивала астрономия. Я смотрела на небо, и оно было таким широким и бесконечным, что в сравнении с ним даже мой отец казался мелким и незначительным. Звезды были настолько красивы и настолько неподвластны чему-то земному, представляя собой нечто большее… безграничные возможности.
А затем, той ночью, когда парень поцеловал меня на колесе обозрения, они стали символизировать самого Себа. Он был той надеждой, той любовью, что я искала. Он появился в моей жизни как та первая мерцающая звезда, которую я заметила над нашей кабинкой. Я потеряла с ним девственность на пляже, под небом, усыпанным звездами. Он сделал мне предложение под куполом планетария, когда вокруг нас вертелась вся Вселенная.
Вот почему я выбрала то платье – оно напоминало мне маленькую частичку космоса и должно было символизировать силу нашей любви, неподвластной моему отцу или чему-либо еще.
Но я ошиблась.
Мой отец вмиг все уничтожил.
И теперь я сижу в этой камере без солнца, луны и звезд. Потому что их погасили. Потому что Себастиан меня больше не любит.
Я слышу скрип задвижки и сажусь, думая, что Грета вернулась с чаем или супом.
Но дверь открывает Себастиан.
Хоть я и знаю, что он теперь меня ненавидит, но чувство, которое зарождается в моей груди, – это не ответная ненависть. Это страстное желание. Я все еще люблю его лицо. Я все еще люблю его фигуру. Я все еще люблю эти темные и пытливые глаза, даже если в них не осталось никакой привязанности ко мне.
– Где твоя одежда? – спрашивает мой муж.
Он смотрит на мое полуобнаженное тело и быстро отводит взгляд снова.
– Я не могу надеть пижаму, – говорю я. – Из-за этого.