Сон, слезы и кровь, а я лихорадочно думал, что делать дальше.
Перед лицом отчаяния я ухватился за последнюю соломинку. Молитва. В первый раз, за очень долгое время. Меня нельзя назвать верующим. Тара иной раз посещала храм Божий по воскресеньям, а я оставался дома и писал. Родители водили меня в церковь, когда я был маленьким, — в церковь Методистов. Мне не нравилось. Я не ощущал присутствия Бога внутри большого белого дома. Не чувствовал ничего, за исключением скуки. Каждую неделю мы пели гимны, читали что-то в унисон, слушали проповедь (во время которой я рассматривал стариков, клевавших носом), делали пожертвования, потом общались после службы, попивая кофе и обсуждая футбол. Ничего из этого не пробуждало во мне желания говорить с Богом, но в ту ночь я с ним говорил. Той ночью он был мне нужен как никогда. Я думаю, так поступают все, независимо от того, верят они или нет. Когда тебе больше некуда податься, ты обращаешься к Богу. Я умолял Его, чтобы всё обернулось хорошо, просил уберечь мою жену и неродившегося ребенка от вреда, обещая взамен всё что угодно. Лишь бы Он мне помог.
Я молча молился, пока не заснул. Пришедшие сны были мрачными и темными, я много вертелся и ворочался.
В середине ночи Тара проснулась от сильной судороги. Она встала, пошла в туалет, и в этот момент всё и произошло. Меня разбудил крик. Я прибежал в ванную и увидел Тару: она сидела сгорбившись и безудержно рыдала. Я помог ей встать и отвел обратно в кровать. Она свернулась в комочек и стонала. Я позвонил врачу. Объясняя происходящее, я дошел до ванной комнаты и заглянул в унитаз. В темно-синей от дезинфекционных таблеток воде кровь обернулась зеленой слизью. Ее было много. Слишком много. А в середине темно-синей воды и туалетной бумаги плавал наш ребенок. Бесполый, еще не сформировавшийся. Он был размером не больше монетки, просто небольшой комочек. Когда мы только начали наблюдаться у врача, он дал нам календарь с маленькими заметками, в которых рассказывалось о том, как формируется ребенок в течение срока. В соответствии с календарем между шестью и семью неделями у эмбриона только-только начинают формироваться глаза, уши, рот и важные внутренние органы, такие как сердце, печень и легкие.
Эмбрион. Так они это называют. Не ребенок, просто эмбрион…
Но комочек, плавающий в унитазе не был эмбрионом. Он был нашим ребенком.
Нашим малышом. Нашей надеждой и нашими мечтами.
И он был мертв.
Когда я стоял над унитазом, мне показалось, что я увидел глаза, смотревшие прямо на меня. Два маленьких глаза, просившие меня всё исправить.
Пока я стоял и смотрел, комочек соскользнул с кровавого островка туалетной бумаги и опустился на дно.
Не выдержав, я закричал и до хруста в суставах вцепился в телефонную трубку. Женщина из офиса врача всё еще была на линии и спрашивала, всё ли в порядке. Я не слышал ее. Молитвы были напрасны, их никто не услышал. Я проклинал Бога, и если бы он был рядом в этот момент, с радостью выстрелил бы ему между глаз.
Мы были уничтожены. Я был зол, Тара ушла в себя. Она не ходила на работу. Я не мог писать, а на бумажной фабрике вел себя как зомби. Мы почти не ели и много плакали. Я пытался держаться за нас двоих, но ничего не получалось. Многие знали о том, что Тара беременна: ее родители и коллеги, некоторые из моих знакомых писателей. И все эти люди спрашивали: «Что случилось?» Рассказывая, мы будто переживали всё заново.
Я и Тара преодолели этот этап, если подобное вообще можно «преодолеть». Между нами долгое время была невысказанная глубокая печаль. И мы даже не обсуждали возможность снова стать родителями. Сексуальное желание Тары сошло на нет, и даже спустя год ничего не изменилось. Мне кажется, я понимаю ее. Заниматься любовью сейчас — значит напоминать себе о том, что случилось тогда.
Но через несколько месяцев она привела домой Большого Стива, и он скрасил нашу жизнь. И, если честно, это почти то же самое, что иметь ребенка.
Вроде… Почти…
Иногда ночью, когда я закрываю глаза, я всё еще вижу нашего малыша, который таращится на меня со дна унитаза. Вижу ребенка, плавающего в кровавой воде. Чувствую молчаливое обвинение в крошечных глазах и ручку слива под своими пальцами. И слышу звук сливающейся воды, звук, с которым наши мечты и надежды, наш малыш, исчезли в канализации.
В эти моменты я ненавижу Бога и всё еще хочу кричать. Но боюсь, что если начну, то не смогу остановиться. Каждый раз мое сердце разбивается заново.
Мы поздно поженились. Таре тридцать пять, мне почти сорок. Мы еще не старые, но наши шансы завести ребенка уменьшаются с каждым годом. Наверное, я никогда не отпраздную Дня Отца.
Думаю, Богу нельзя было становиться отцом.
3
Большой Стив резко остановился, но по инерции я прошел еще пару шагов и наткнулся на него. Собака удивленно взвизгнула, вернув меня к действительности. От неожиданности я взмахнул руками и повалился в цветущие заросли ядовитого плюща. К счастью, у меня нет на него аллергии. В детстве бабушка заставила меня съесть листок ядовитого плюща, таким нехитрым способом она привила мне иммунитет к яду этого гадкого растения.
Я умудрился удержать поводок в руке, хотя Стив и отпрыгнул достаточно далеко. Я встал, отряхнул сухие листья со штанов и рубашки.
— Черт возьми, Стив! — я дернул поводок, пытаясь заставить пса вернуться.
Но он продолжал смотреть вперед и тревожно скулить.
Я огляделся и замер. В лесу неожиданно стало тихо. Ни птиц, ни белок в кронах деревьев, ни ветерка. Неподвижный воздух был прохладен, отдавал сыростью и перегноем. Место было незнакомым. Задумавшись, я завел нас слишком глубоко, дальше обычного. Деревья были выше и выглядели зловеще. Казалось, они наблюдают за нами. Я хотел было засмеяться, но вдруг понял, что не могу. Они напомнили мне энтов из «Властелина колец», только злых. Словно медиум, я чувствовал испорченные души деревьев, будто бы они были прокисшим молоком. Черная и серая кора, сутулые стволы, облепленные пятнами болезненно-желтого мха, один исполин истекал темным соком, очень похожим на кровь. Деревья росли плотно, обступая тропу непролазной стеной, а между ними примостился густой рыжий кустарник с кроваво-красными шипами: будто матушка-природа настаивала на том, чтобы мы шли по проложенной неведомо кем тропинке. Ветви переплетались над головой, образуя арку.
Мы очутились в тоннеле из листвы. Большой Стив смотрел вперед, спрятав хвост и поскуливая.
— Ты чего, приятель? — я забеспокоился, что, может быть, отдавил ему лапу, когда споткнулся. Хотя не было похоже, что он хромал.
Большой Стив медленно отвел глаза от тропинки и уставился на меня, заскулив в третий раз.
Ему не было больно — ему было страшно.
— Пойдем, — разнервничавшись, я снова потянул за поводок. Самое отвратительное в нервозности — не знать, почему ты нервничаешь. — Пошли домой. Папе нужно работать. Думаю, для одного дня достаточно. Олененка мы уже испугались.
Но Большой Стив отказывался двигаться с места. Прижав уши, он зарычал. Когти впились в грязь. Он начал лаять. В лесу раздалось эхо. Собаки могут слышать звуки, о которых человек и не догадывается. Так какого черта они так громко лают?
— Прекрати! — крикнул я. — Двигайся, Большой Ст…
Внезапно заиграла флейта, прервав меня на полуслове. Теперь она звучала громче и совсем недалеко. Я затаил дыхание и осмотрелся, но ничего не увидел сквозь толщу листвы.
— Какого черта? — спросил я собаку. — Слышишь это?
Большой Стив прекратил лаять, но продолжил рычать.
Музыка всё звучала. Мне стало интересно, хотя беспокойство никуда не делось. В джинсах заворочался член. Большой Стив умолк, сел на задницу и начал лизать себя. Что бы не заводило меня, влияло и на него.
Внезапно мы услышали что-то еще. Голос женщины, стонущей то ли от боли, то ли от экстаза. Так сразу и не определишь. Она была где-то неподалеку. Любопытство пересилило все страхи, и я двинулся вперед, словно в трансе. Большой Стив последовал за мной.
Воздух стал холоднее, стоило нам ступить под своды естественного тоннеля. Запах перегноя усилился, но я так и не понял, что его источает. «Потолок» был таким плотным, что ни один солнечный луч не мог проникнуть под густой полог. Тьма между стволами деревьев казалась осязаемой. Большой Стив натянул поводок, отказываясь идти дальше. Всё мое тело покрылось мурашками, и я уже было собрался пойти на поводу у собаки, как вдруг женщина застонала снова.
Мы начали красться, и я понял, что затаил дыхание.
Женщина хихикнула, а потом что-то пробормотала. Я не смог разобрать слова, но голос звучал знакомо. Точно такой же смех разливался в воздухе, когда Шелли Карпентер хихикала над Большим Стивом. Скорее всего, это была она.
Тропа закончилась буреломом. Большой Стив сел рядом со мной, тяжело дыша. Когда я расчищал путь, что-что привлекло мое внимание. На земле между иссушенными ветвями лежал белый камень, похожий на надгробную плиту. Каким-то чудом рухнувшее дерево не разбило его. Я очистил камень от листвы, наклонился и попытался прочитать надпись. Мох и грязь все еще закрывали буквы, пришлось отковыривать их. Я пробежался кончиками пальцев по надписи. Поверхность была прохладной и, казалось, дрожала. Я отдернул руку, будто меня ударило током. Спустя пару секунд, я осмелился на еще одно прикосновение. Дрожь продолжалась. Взгляд скользнул по вырезанной надписи.
DEVOMLABYRINTHI
NLEHORNPOSSVIT
PROPTERNVPTIAS
QUASVIDITSVBVMRA
Слова, их форма и начертание казались смутно знакомыми. Напоминало латынь, написанную кем-то, кто, скорее всего, не знал основ языка. Я поизучал их еще немного, но не смог ничего понять. Сам камень не выглядел старым. На нем не было трещин, он не был истерт дождями и снегами. Прежде чем я успел прийти к какому-либо выводу, смех Шелли, если это была Шелли, раздался снова где-то очень близко. Несмотря на беспокойство, Большой Стив взобрался на упавшее дерево. Я последовал за ним. Вонь усиливалась, но я всё еще не понимал, что служило ее источником. Пробираясь через бурелом, я оттолкнул ветки ежевики, засадив пару шипов в ладонь, и посмотрел сквозь открывшуюся прореху.