ок, на которые собеседник должен клюнуть и с радостной душой побежать за Штиблетом, куда он поведет — на убой. В самом деле, что может быть убедительней, чем отказ от денег, потому что за общаковские деньги зарежут, соединенный с готовностью помочь, потому что большие паханы помочь распорядились. Мол, я на твоей стороне, но так, чтобы не поссориться ни с теми, ни с другими…
На самом деле, Кирзач знал — ЗНАЛ, тем знанием, которое берется ниоткуда и которое объяснить невозможно — что Штиблет заманивает его в ловушку.
— Ты специально меня искал? — спросил Кирзач.
— Не то, чтоб… Я догадывался, что ты где-то в наших краях привал сделаешь.
— Почему?
— В Калугу бы ты не сунулся, факт. А человек обычно выбирает место, прямо противоположное тому, где его ждут с нелюбовью. Что у нас прямо противоположное от Калуги, если через Москву поглядеть? Правильно, Владимир, Иваново… Но до Иванова ты бы не доскакал. Значит, Владимир, вернее всего. Ярославль и Калинин я тоже исключил. А мне все равно во Владимир надо было скататься, старому корешу, который в централе сейчас, передачку закинуть. Дай, думаю, пошукаю по городу, чем черт не шутит, когда Бог спит. И точно, навел на тебя чертяка. Сам-то я теперь в Петушках живу, хата хорошая. Так что могу пригреть тебя на денек-другой.
«Врешь ты все, — думал Кирзач. — И „хату“ в Петушках, на отшибе каком-нибудь, без хозяев, хозяева в другом месте живут, вы сняли на неделю, чтобы меня закопать. Засада в хате, точно. Только как, все-таки, ты меня вычислил и выследил, Штиблет? Как угадал, что я через Петушки двигаться буду? Да, равных тебе нет… Даже жаль, что придется тебя положить, мы б с тобой таких делов еще натворили бы, по-иному судьба карты кинь.»
А речи Штиблета журчали плавно — успокаивали и расслабляли, и Кирзач подыграл, изобразил расслабленность и успокоенность.
— Тихая хата — это хорошо, — сказал он. — Да мне бы буквально денек перекантоваться.
— И день, и два, и три, сколько надо, — отозвался Штиблет.
— Заметано, — пробормотал Кирзач.
— Чего ты такой смурной? — поинтересовался Штиблет. — Не на ту девку поставил?
И как Штиблет угадывает, будто со свечкой стоял?..
— Не на ту, — буркнул Кирзач. — Алкоголичкой оказалась и к ментам загремела. Ну, и…
— А вот не надо легкие пути искать, — назидательным тоном прошептал Штиблет. — Не ту девку снимай, на которую на первую глаз ляжет, а ту, которую выберешь из трех-четырех, сперва угостив да поглядев, кто как себя во хмелю ведет.
— Если б я трех-четырех стал в ресторане поить-кормить, меня бы или менты срисовали, или одна из них меня опознала по ментовской фотке, да и сдала бы. Если б я щипачем или кем был бы, может, и промолчала бы, а мокрушников сразу сливают, чтобы соучастницей по мокрому делу не записали. И, к тому же, среди них всегда стукачки водятся… Из четырех — на одну точно нарвешься, тут тебе и кранты…
— Да кто ж говорит, что в ресторане, на виду у всех, да еще без соображения, какая девка с ментами повязана? Повязанных с ментами сразу узнаешь, они смелее прочих себя ведут. С умом все надо делать, с умом…
— Спасибо за науку.
— Да чего мне тебя учить? Ты и сам бывалый… О, к Петушкам подъезжаем. Пошли на выход?
Кирзач сошел на платформу следом за Штиблетом, и Штиблет повел его через все Петушки.
Все правильно, они пришли в дом на отшибе, окруженный огромным запущенным садом. Скоро таких садов не будет, Хрущев распорядится «отрезать излишки земли». И Высик опять вздохнет, катаясь по окрестным деревням и осуществляя постановление генсека: качели, они и есть, только-только колхозникам паспорта вернул, за что вся деревня на лысого молиться была готова, как на тебе… вместо молитв проклятия сыплются, и часть проклятий самому Высику достается.
В таком саду схоронить — вовек трупа не обнаружат, подумалось Кирзачу. Хорошо Штиблет придумал, только того не учел, что у Кирзача новое свойство откроется: мысли других людей словно рентгеном видеть. Свойство смертника, наверное. Одно надо решить, сейчас Штиблета укладывать или пересидеть у него несколько часов. Штиблет мог по двум вариантам пойти: или засада уже в доме ждет, или он вызовет забойщиков, когда убедится, что Кирзач совсем размяк и Штиблету во всем доверяет.
Сейчас надо укладывать, метров за десять до порога крыльца, решил Кирзач. И метров за десять до порога он обхватил Штиблета сзади и с ходу резанул его финкой по горлу. Потом отскочил, чтобы самому кровью не запачкаться.
И тут же из дому грянули выстрелы. Кирзач отпрыгнул, укрылся за толстым кривым стволом старой яблони, потом, согнувшись, перебежками, от ствола к стволу стал уходить из сада. Из дому выскочили пятеро. Кирзач, в это время переместившийся за густую поросль малинника, почувствовал, как обожгло его руку. Умелые стрелки, чтоб их… Но Кирзач уже успел уйти настолько далеко, что засаде не достать. Крадучись, согнувшись в три погибели, он стал выбираться к городку, к скоплению домов. Из Петушков срочно линять надо… А дальше? А дальше — соображу.
20
Когда Высик, приняв командование от Никанорова, убедившись, что в его отсутствие все было правильно и даже более, чем правильно, разобравшись с текущими делами, под вечер заглянул к врачу, Игорь Алексеевич налаживал совершенно фантастический аппарат. Вроде, магнитофон, но от советских магнитофонов, которые Высику доводилось видеть прежде, отличается так, как океанский лайнер отличается от лодки-долбленки.
— Откуда у вас это чудо? — не утерпел Высик.
— Вообще-то, из Швеции, с чемпионата мира по футболу.
— А до вас как оно добралось?
— Только что, от пациента. Вы не поверите, кого я от сердечного приступа откачал!..
— В «Красном Химике», что ль? — сразу догадался Высик.
«Красный Химик» был «элитным» дачным поселком, где обитали крупнейшие ученые. И публика к ним в гости съезжалась соответствующая.
— Точно.
— И к кому ж вас вызвали?
— Я ж говорю, не поверите… К самому, — врач даже голос понизил, — Андрею Николаевичу!
— Бросьте! — даже Высика проняло.
Андрей Николаевич — его так привыкли называть уважительно, по имени-отчеству, что фамилию можно и не упоминать; а так, и спустя двести лет, наверное, эта фамилия у любого болельщика от зубов отскочит — был много лет капитаном самой популярной футбольной команды… И, как считали многие, лучшим задним защитником в истории советского футбола. Так он же не только защищался, он заколачивал столько, что многие форварды позавидовали бы. Потом он почти десять дет отмотал в лагерях — вроде, Берия обозлился на всю команду и на капитана в первую очередь — хорошо, для болельщиков, что обломали его не на взлете карьеры, как Стрельцова, а уже на исходе, ему-то от этого не легче, но, считай, пятнадцать лет он болельщиков радовал… И выпустили его одним из первых, и сразу он в легенды вернулся, страна чуть не на руках его от лагерей до дому готова была донести, а этим, уходящим, летом, он стал одним из руководителей нашей команды, и во многом его заслуга была в том, что наша команда, на первом же чемпионате мира, на который выехала, так высоко подскочила, он игру ставил, особенно в обороне. И еще — шила в мешке не утаишь — все знали, что он изо всех сил Стрельцова отбивал, перед высшими чинами. Да, вот так народный телеграф устроен: вроде, ни в одной газете никакой информации нет, а миллионам известно, что Андрей Николаевич за Стрельцова и прочих торпедовцев воевал….
— Именно так, — кивнул врач. — Поступил срочный вызов, на дачу академика Петренко. Примчался, а там сам академик, два народных артиста из МХАТ, еще всякая знатная публика, и все говорят: вот, откачивайте Андрея Николаевича. Ну, там пустяки оказались, моментально в порядок привел, а Андрей Николаевич мне и говорит: я, говорит, хочу вас отблагодарить, но не знаю, как, может, вы этот магнитофон возьмете? И описывает мне историю этого магнитофона: когда он в Швецию отбывал, на чемпионат, дочка его попросила хороший магнитофон ей купить. Он и подобрал самый, по его разумению, лучший. А дочка засмущалась и испугалась: мол, таким хорошим магнитофоном ей и пользоваться боязно. Если сломает, вовек себе не простит. В общем, решили продать магнитофон кому-нибудь, кому он как профессионалу может пригодиться. Актеру, например, которому, когда репетирует, качество звукозаписи очень важно — надо ж проверять, как твой голос звучит. Или музыканту, или какому-нибудь ученому, которому хороший магнитофон в работе нужен… И тут — вдруг — этот магнитофон мне суют! Я, естественно, отказываюсь, что не имею права такой дорогой подарок принимать, и что ничего я не сделал особенного, но тут уж все на меня насели, и сам академик Петренко мне сказал: берите, берите, отказом вы очень обидите. Мы все давно вас знаем, и, честное слово, к вам обращаемся с более спокойной душой, чем в городе ко всем этим врачам самых престижных и закрытых ведомственных клиник. Даже жалко, что такой хороший врач в глухом углу пропадает. Ну, я ответил в том смысле, что спасибо, конечно, на добром слове, но жалеть меня не надо, в хорошую московскую клинику переезжаю, последние дни здесь дорабатываю. Ну, тут они и поздравили меня, и повздыхали, что теперь летом медицинское обслуживание будет не на прежнем уровне, и сказали, что прощальный подарок я тем более обязан принять… Вот так. И еще две пленки мне дали, к магнитофону. Какой-то новый исполнитель появился, вроде Вертинского — в смысле, собственные песни исполняет, на свои стихи и музыку — я в его собственном исполнении еще ничего не слышал, хотя две-три песни знакомые исполняли, под гитару… Некий Булат Окуджава. Не встречалось вам такое имя?
— Нет, — ответил Высик. — Не встречалось.
— Ну, значит, вместе сейчас и послушаем.
Врач зарядил первую бобину в магнитофон, включил воспроизведение. Высик не мог от магнитофона глаз оторвать, и сперва даже не очень воспринимал то, что пел неизвестный молодой шансонье. А потом включился, на такой «Песенке про Леньку Королева» его зацепило. Что-то очень тихое и правдивое в этой песне было — та грусть, которую, показалось ему, только люди, через фронт прошедшие, и могут верно передать: чистой-чистой нотой… И сразу вся война живо вспомнилась, и ушедшие друзья перед глазами возникли… Высику даже немного обидно сделалось, что этот Окуджава заставляет его, человека тертого и закрытого, так остро переживать и с такой полнотой возвращаться в прошлое. Но обида стиралась тем, что это прошлое в будущее было распахнутым, как ни странно. Вот Высик и слушал дальше, и они с врачом молча прослушали «Неистов и упрям, Гори, огонь, гори…», и про «Не бродяги, не пропойцы…», и про «Вы слышите, грохочут сапоги…» и еще несколько песен, и Игорь Алексеевич, ни слова не говоря, стараясь лишний раз стеклом не звякнуть, развел чистого медицинского, протянул Высику мензурку — мензурки всегда у них шли вместо стопариков…