– Матерь Божья, какие страшные вещи вы говорите! – ужаснулась дама, любительница портретов.
И тут в разговор снова вступил хозяин дома, Василий Иванович Якунчиков:
– Простите, господа, возможно, я и не прав, но… Вот вы спрашивали меня о портретах. Должен признаться, у меня был однажды печальный опыт с портретом. Не хочу сказать, что целиком и полностью готов довериться простонародным объяснениям таких феноменов, но, как бы то ни было… Именно после моего странного опыта я запретил себе и своим близким приобретать для коллекции изображения людей. В особенности – незнакомых. Позвольте, я расскажу по порядку.
Некоторое время назад, примерно около двух лет тому, ко мне обратился с просьбою один барышник. Его лавка недалеко расположена от моей арбатской конторы, и он, зная мое увлечение, иногда приносит мне показать что-нибудь из закладов, в надежде, что я куплю или хотя бы оценю. Понятно, что чаще в его лавчонке всякий хлам содержится…
Но однажды он поразил меня, притащив действительно великолепный портрет кисти неизвестного художника.
«Откуда это у тебя?» – спросил я, стараясь не выдать перед барышником своего волнения. А уж он прямо-таки впиявился взглядом, выслеживая на моем лице благоприятные признаки, чтобы воспользоваться и содрать за товар втридорога. Я его, прохвоста, знаю хорошо!
Но в деле собирательства я и сам хитрый лис. Я увидал сразу, что картина – настоящий шедевр. Ничего подобного по силе и выразительности вам, господа, видеть не приходилось. Это я как на духу утверждаю и как знаток.
Барышник сказал, что картину принес и просил продать знакомый домовладелец, отобравший ее у кого-то из своих жильцов вместо платы. «В какую цену сами поставите, дорогой Василий Иванович, в такую и забирайте», – предложил барышник. Учитывая неизвестное имя художника и туманные обстоятельства приобретения картины, я отдал прохвосту за полотно сорок рублей серебром. Притом велел найти и предоставить мне адрес домовладельца-закладчика, а также имя и адрес художника, автора картины.
Помнится, я куда-то спешил в тот день. Заплатив за картину, покупку отослал домой, а сам отправился по делам. Вернулся за полночь, ужинать не стал, но перед сном захотелось мне подняться наверх в кабинет и еще раз взглянуть на портрет. Возле кабинета я застал своего камердинера; он стоял под дверью и тревожно прислушивался. Выражение лица у него было странное.
– Что такое случилось, Тимофей? – спросил я его.
Старик перепугался.
– Ничего. Ничего. Только мне показалось… Может…
– Ну что, что?
– Мы… мычит кто-то в вашем кабинете. Или стонет.
Я расхохотался:
– Что за чепуха?! Никого там нет!
Но Тимофей мой заупрямился:
– Как же нет, – говорит, – я весь вечер прислушивался. Мычит, сильно мычит. А может, вроде как стонет… Вот уж час тому пошел. Кто бы это мог быть?
– Да говорю же тебе – никого! – Рассердившись, я отослал Тимофея и открыл дверь кабинета.
Подумал, что глуховатый старик перепутал стон с кошачьим мяуканьем. У нас по соседству весьма отчаянное животное есть у госпожи Лемшиной – кот Маркиз. Однажды мы с камердинером уже ловили как-то этого бузотера на нашем карнизе…
Войдя в темную комнату, я зажег лампу на столе и огляделся.
Первым делом заметил, что ткань, в которую барышник завертывал для меня картину, сползла и валяется на полу. Я страшно удивился и рассердился.
В моем доме строгих правил не много, но те, что есть, выполняются неукоснительно. И главное из них: вещи в моем кабинете никому без моего разрешения трогать не полагается.
Я отлично помнил, что не снимал покрывала с картины. Следовательно, это сделал кто-то другой. Не могло же оно само развязаться и упасть! Впрочем, подумав, я засомневался, так ли мне все помнилось, как на самом деле было? Я взглянул на картину.
Из глубины бедно обставленной комнаты, с постели у окна, на меня смотрела на редкость красивая девушка. Опираясь тонкой рукой на постель, а другую свесив бессильно к полу, она лежала и глядела беспомощно перед собой. Во взгляде ее отражалось сильнейшее волнение, страдание и мука…
Снова, как перед тем в лавке барышника, при виде ее лица меня охватило безумное сожаление. Настоящее сострадание, если только когда-нибудь человек испытывал его, ни с чем больше не перепутаешь: оно похоже на боль, физическую боль. Это чувство схватывает изнутри, бесцеремонно и резко, словно судорога. Давеча я ощутил эту боль сочувствия к несчастной девушке. Сладкое, гибельное сочувствие: красота изображенной на портрете девушки поневоле притягивала взгляд.
Я смотрел в ее сумрачные глаза и видел, что она умирает. Юная, красивая, полная жизни и любви, с яростной надеждой смотрит вперед, но впереди – только гибель, только смерть. Почему? За что?!
Не в силах удержаться от жалости, я протянул руку и погладил картину.
Внезапно комнату захлестнула темнота: лампа погасла ни с того ни с сего. Я почувствовал рядом с собой чье-то горячее дыхание. Хриплый, измученный голос простонал: «Помоги! Помоги мне!»
Не знаю как, но я увидел в темноте перед собой ее глаза. Черные, сияющие от слез. Она умоляюще глядела из тьмы. Совершенно живая! Холодной влажной рукой она коснулась моего лица и потянула к себе… В ужасе я сделал шаг, ноги мои подогнулись, голова закружилась, и больше я ничего не помню о той ночи.
Мне повезло. Еще на полшага ближе, и я, потеряв сознание, разбил бы голову о чугунную решетку камина… Тимофей нашел меня спустя четверть часа. Он снизу услыхал шум, поднялся по лестнице, стучал, а после выломал дверь.
В луче света он увидал меня лежащим на полу. А надо мной колыхалось что-то белое, вроде столба дыма или тумана… Так описал мне это потом Тимофей. Войдя в комнату, он закричал, и от резкого колебания воздуха странный дым тут же пропал, рассеялся.
Портрет лежал на полу, изображением вниз.
Наутро, придя в себя, я самолично замотал его плотно в несколько слоев бумаги, обернул тряпкой и потуже затянул бечевкой. Как ни привлекательна была девушка на портрете, я больше не желал подвергать свои нервы испытанию.
В конце концов я передал картину в дар художественному музею. Думаю, она и теперь там пылится в запаснике. Никто из наших культурных деятелей не рассчитывает, что неизвестный художник способен создать шедевр. Поэтому-то к картине не проявили в музее особого интереса. И надеюсь, не проявят. Я бы не хотел, чтобы ее беспокоили…
– Однако чей же это был портрет? Вы не узнали? – спросила дама, затеявшая весь разговор. Лицо ее пылало и кривилось от сочувствия.
– Что? А, да, да… Да, выяснил! – Василий Иванович, впавший было в задумчивость, обернулся, провел рукой по лицу, будто утирая пот.
– Вы все, господа, догадываетесь, наверное, что история это печальная. Портрет написал художник, о котором известно только, что был он родом откуда-то из-под Костромы… Человек-никто, как часто бывает с людьми, загубившими свою жизнь в провинции. Возможно, этот художественный гений никогда не проявил бы себя так полно, если бы… не его несчастье.
У этого художника была молодая красивая жена. Глупость, порочность, недостаток воспитания, неопытность или что-то еще стали причиной – кто знает? Известно только, что она сделалась неверна мужу. Поддалась на лестное ухаживание столичного офицера и сбежала с ним. В Москве блестящий любовник наделал долгов, и как только новая пассия надоела ему, он ее бросил.
Молодая женщина, не сумев пережить разочарование и позор, решила покончить с собой. И по ужасной своей наивности выполнила задуманное наиболее безобразным, истязательным способом – выпила концентрированный уксус. Она сожгла себе пищевод и внутренности; врач, осматривавший ее, – и тот дрогнул… Сознался, что бессилен. Единственное, что могло бы в ее случае помочь – смертельный укол морфия – запрещено законом.
Между тем квартирная хозяйка-домовладелица обнаружила у злосчастной самоубийцы письмо к мужу, с адресом… Сочувствуя обоим, она дала телеграмму в Кострому. На следующий день муж несчастной, художник, прибыл… По-видимому, он очень ее любил.
Жена его умирала три дня, долго и мучительно. Не могла ни пить, ни есть, ни говорить – только стонать. Все это время он был при ней. Никто к ним не входил, он запер дверь и только однажды спросил на кухне воды. Любопытные соседи увидели, что он сделался седым как лунь. Такими бывают старики на пороге смерти. А ведь, входя в ее комнату накануне, он был всего лишь человеком возраста зрелости, к которому старость не успела еще и приглядеться поближе!
Больше он не выходил. На пятый день комнату вскрыли и обнаружили оба тела – ее и его. Художник умер, рисуя портрет своей умирающей в муках жены. Он скончался от разрыва сердца. Не будучи в силах хоть чем-то облегчить ее страдания, он до конца пытался сохранить ее душу, чтобы… освободить ее. Освободить от смертного греха…
Его картина раз и навсегда произвела на меня неизгладимое впечатление. Вряд ли смогу когда-нибудь забыть… Вот уже несколько месяцев со мной творится что-то странное: стоит мне оказаться в темноте, как я отовсюду вижу ее зовущие глаза, настойчивые, яростные, живые. И оттого, что не могу ничем ей помочь, сердце сжимает такая черная тоска, что нет сил справиться одному с этой мукой: я иду в церковь и молюсь за проклятую душу самоубийцы. И только тогда тоска понемногу отступает.
Я так и не узнал их настоящих имен. «Портрет неизвестной неизвестного художника» – под этим скромным названием картина числится в каталогах Третьяковской галереи. Надеюсь, душа несчастной женщины обретет когда-нибудь покой.
Наследники чумы
В таком огромном и древнем городе, как Москва, число мертвых под землей заведомо превышает число живых под небом. В этом смысле все, что в городе построено, стоит «на костях».
Но есть особо проклятые места: они выделяются из общего ряда тем, что, как правило, смертельно опасны для живых.