Потом — и-эх! — навалиться всем телом, ударить всем весом.
Толчок. Упругое сопротивление под плечом. Вскрик твари, обжёгшейся о посеребрённый доспех. Один упырь падает на другого. И оба — кувырком, за каменные зубцы.
Первый скрылся где-то в густом смрадном дыму. Второй напоролся спиной на торчащий из груды упыриных тел почерневший сук от лесины-осины.
Откуда-то сзади и слева донеслись отчаянные крики защитников крепости.
— Прорвались, — прохрипел Бернгард. — Западная стена!
Всеволод и сам видел: про-рва-лись! Там вон, на дальнем пролёте, дела обстояли совсем скверно. Нечисть перемахнула-таки и через стальные посеребрённые шипы, и через каменные зубцы. И вот… Упыри на боевых площадках, упыри в переходных галереях. Везде — упыри, упыри, упыри.
Визжат, натыкаясь на серебро, но всё равно грызут и терзают оплошавших защитников. Высасывают, испивают досуха каждого, кто попадётся. И прут дальше.
Натиск усиливался. Число прорвавшихся кровопийц множилось. Через заборало переваливали всё новые и новые белёсые фигуры.
Саксы на западной стене с боем отступали, срывались, падали на камни замкового двора. Туда же, во двор, уже устремились несколько упырей. Бледнотелые пауки с когтистыми руками спускались по кладке, даже не пытаясь пробиваться по узким проходам к лестницам. Где — спускались, а где — прыгали. На людей. На телеги и повозки, стоявшие у стен. На крыши… Впрочем, те, кто падал на крыши — быстро скатывался вниз. Не зря здесь крыши здесь кроют осиной…
Тевтоны подтянули к месту прорыва лёгкие рогатки, заготовленные как раз на такой вот случай. Осиновые заграждения ставили наглухо, в несколько рядов, поперёк галерей и переходов. Отсекали штурмующих. Старались не допустить нечисть к соседним пролётам стен и яростно отбивались из-за заострённых кольев.
Внизу, по замковому двору тоже метались кнехты с рогатками. Кнехты опрокидывали повозки и телеги, в которых днём возили дрова и падаль, нехитрыми баррикадами перекрывали наспех проходы внутри крепости, где уже вскипала отчаянная битва. Кто-то влезал на крыши, чтобы вести бой оттуда.
Тевтоны, русичи, татары и шекелисы яростно рубились с общим врагом. А враг всё сыпался с павшей западной стены. Враг быстро расползался по лабиринту замкового двора белёсой массой. Испуганно ржали и бились в конюшнях запертые лошади. Но тварей интересовали не кони — люди. Только тёплая человеческая кровушка интересна была сейчас тёмным тварям.
Это конец! — вдруг ясно и отчётливо осознал Всеволод.
Будет конец, если не…
— Ро-о-ов! — дико заорал Бернгард, — Жечь ров!
Засуетился, отдавая команды и размахивая мечом однорукий Томас.
Трое кнехтов из надвратной башни, что до сих пор почти не принимали участия в битве, а больше следили за костерком, разведённым под бойницами, подскочили, как ужаленные.
Ага… В руках у каждого по большому заряженному арбалету.
У четвёртого — горшок, из которого торчат толстые концы неоперённых стрел. Немного — с полдюжины. Кнехт с горшком вытаскивает ровно половину.
Раз, два, три…
И вот — извлечённые из сосуда стрелы уже покоятся на арбалетных ложах, на натянутых тетивах, в специальных зажимах. Все три стрелы лишены не только оперения, но и стального наконечника. Вместо острия на каждой — толстенный, этак, с хороший кулачище, и длинный, на добрых две трети древка, моток пакли.
Нет, это не простые зажигалки, которыми защитники крепости расстреливали издали приближающегося противника. Такая стрела больше походила на факел. Да, факел и есть! И самострел тоже, видать, предназначен не для боя, а для того, чтоб закинуть факел в ров и вогнать поглубже в ворох хвороста и дров.
Пакля на наконечнике — маслянисто поблёскивает вязкой тёмной жижей. Пакля пропитана так, что аж сочится. Масло и алхимическое огненное зелье — вперемешку. Густые капли цвета упыриной крови ляпаются на камень.
Поднеси огонь — и пыхнёт сразу. И гореть будет жарко. И не погаснет долго.
Четвёртый, не обременённый тяжестью самострела, кнехт уже отставил горшок, подпалил стрелы-факелы и отступает в сторону.
Арбалетчики взваливают тяжёлое оружие на широкие уступы-подставки между каменными зубцами. Справа стрелков прикрывают Томас — однорукий кастелян орудует мечом с потрясающей ловкостью. Слева — Конрад, тоже являвшийся мечником не из последних. Четвёртый кнехт из поджигательной команды подхватывает копьё, занимает позицию возле Томаса.
И Бернгард — там же. Да и сам Всеволод неподалёку от Конрада выкручивает клинками смертоносную мельницу.
Как обстоят дела на правом фланге — не видать, а здесь, слева…
Вжик! Вжик! Два взмаха двумя руками, двумя мечами. Катится, брызгая чёрным, голова с оскаленной пастью, летит, шевеля в воздухе когтями-кинжалами, отсечённая рука.
Конрад тоже срубил одну тварь, попытался принял на щит и столкнуть со стены вторую. Ан, не вышло. Упырь вцепился в треугольный щит мёртвой хваткой. Вереща от боли, вогнал когти в дерево с серебряными нашлёпками, повис всем телом — не стряхнуть — а клыкастой пастью уже тянется за щит. Пока тевтон, глухо рыча из-под шлема, сколупывал клинком настырную нечисть, вышла заминка.
Всеволод из-за вертящегося Конрада тоже не заметил, как…
Эх, не уследили!
Одна когтистая лапа цапнула-таки снизу крайний слева самострел, вторая — подцепила под серебрёный шлем стрелка, так и не выпустившего оружие. Стрела-факел выпала из зажимов арбалетного ложа, прежде чем щёлкнула тетива. Когтистые лапы выдернули орущего стрелка за стену до того, как Всеволод и Конрад успели на помощь.
Но два других арбалета всё же выстрелили. Всадили пару горящих факелы в трескучий завал во рву. Видимо, это был сигнал: со стен и башен вниз тоже полетели зажигательные стрелы. Не в упырей — в ров, в хворост, щедро политый горючей смесью.
Палили рукотворный бурелом отовсюду сразу, с разных концов.
И — подпалили!
И — занялось! И побежали по рву весёлые огоньки.
Поначалу слабые, дымные, едва заметные, они быстро крепли, грозя вскоре обратиться бушующий пожаром.
Пламя разгоралось!
Вот жгучие языки пробуют на вкус мёртвых тварей, пронзённых стрелами и валяющихся в охапках хвороста. Вот — хватают за ноги перебирающихся с той стороны упырей. А вот уже и весь ров пылает вовсю.
Вверх — выше стен, к самому небу — взметаются снопы искр, чёрной вьюжкой-метелицей поднимается горячий пепел и густой тяжёлый дым. С треском проседает сгорающий хворост, рушатся обложенные сухими ветками дровяные шалашики, колодцы и поленицы. Объятые пламенем брёвна хрустко вминают полыхающую растопку, и тоже уходят вниз, ворочая боками с обугленной корой.
Да, костерок во рву был выложен с умом: осевшие угли, отделённые к тому же от замка валом, не раскалят, не попортят каменного основания стен, не повредят крепости. Весь жар изо рва пойдёт вверх. И это хорошо, это разумно. Раскалённые уголья — не текучий греческий огонь, что горит быстро и сильно, опаляет и жжёт всё на своём пути, но большого жара не даёт. А вот от раскалённых угольев и каменная кладка потрескаться может.
Пламя металось и ревело — и во рву, и надо рвом. Будто сама земля разверзлась над преисподней. Мёртвые бледные тела и живые кровопийцы, не успевшие вовремя выпрыгнуть из хрусткой огненной ловушки скатывались в огненный провал, корчились в пекле, вспыхивали, раздувались, взрывались фонтанами чёрных брызг, обугливаясь буквально на глазах.
Глава 21
— Из адовой бездны вы народились, и в Геенне огненной сгинете! Аминь! — послышалось где-то рядом — громогласное, яростное, истовое…
Всеволод в изумлении оглянулся. На стене стоял орденский священник в чёрной рясе и белом плаще, без меча, но с огромным крестом в руках. Вроде бы, тот самый клирик, что после дневной вылазки принял вместе с лекарем-алхимиком тяжело раненного рыцаря. Что ж, вовремя появился, святой отец. И слова сказаны к месту…
— Аминь!
— Аминь!
— Аминь!
Тевтоны, вдохновившись, вдруг затянули незнакомую Всеволоду песнь — долгую, монотонную торжественно-унылую. Какой-то латинянский церковный гимн… Мощный басовитый мотив пробивался сквозь пронзительные крики умирающих и сквозь вой упырей.
Орденские братья пели на стенах и под стенами — в замковом дворе, где тоже кипела сеча и лютовала смерть. Песнопение не мешало тевтонам сражаться — скорее, наоборот. Крестоносцы разили нечисть и гибли сами, не переставая петь псалмы.
Русичи, татары и шекелисы рубились молча.
А снаружи…
Всеволод выглянул из бойницы. Лицо обдало потоком горячего воздуха: жар ощущался даже здесь, наверху, на изрядном удалении от огненного кольца, обвившего крепость. А что же тогда творится там, возле рва? А во рву?!
Творилось…
Что-то…
Языки пламени будто огненным ножом распороли тёмное воинство. Отрезали изрядный его кус, пробившийся к замку. А остальное… остальные… Невыносимый жар жёг и оттеснял оставшихся на той стороне упырей обратно к частоколу. Пылающий ров не позволял врагу навалиться всей массой — как кровопийцы делали до сих пор.
Огонь давал защитникам время, дарил шанс.
Но беда была в том, что на эту сторону рва уже прорвалось слишком много нечисти.
И слишком много тёмных тварей взобралось на западную стену.
И спустилось вниз по эту сторону стены.
Много. Слишком…
Там, у западной стены, на западной стене, под западной стеной сейчас шёл главный бой, там этой ночью решалась судьба Серебряных Врат. И, пожалуй, собравшейся там нечисти, перевали вся она вся через стену, хватило бы, чтобы перебить добрую половину Сторожного гарнизона ещё до подхода главных сил. А уж когда ров погаснет… когда в замок хлынет всё упыриное воинство…
К тевтонам на злополучной западной стене уже примкнула часть татар с соседней — северной. Над непролазными осиновыми рогатками мелькали мечи и кривые сабли, копья с крюками и без, пущенные почти в упор стрелы… Когтистые лапы…
Кровопийцы не отступали. Какое там! Вот опрокинуты и сброшены вниз осиновые заграждения в одном месте. А вот — в другом. Захваченный упырями участок ширился. И все попытки защитников отбить утраченные позиции, пока успехом не увенчались. Людей на западной стене оставалось всё меньше. Бледных длинноруких теней — больше…