Наверное, такие мысли мучили не одного Всеволода.
По первому времени, в затишьях перед ночными боями и в кратких перерывах между дневными трудами, Раду, бывало, ещё вытаскивал цимбалу и пел свои песни — печальные, тоскливые, грустные. Весёлых песен в Серебряных Вратах Всеволод от молодого угра так ни разу и не услышал. А ведь хотелось! Но певец пел не то, что хотелось. То, что было вокруг, он пел. Что было на душе.
На душе было скверно. И потому надрывные песни юного шекелиса не будоражили кровь, а лишь вышибали слезу. Не из глаз даже — из самого сердца. Кровавую слезу…
Возможно, поэтому вскоре песни и вовсе перестали звучать. То ли сам так решил Раду, то ли подсказал кто, но увязанная в большую дорожную суму цимбала куда-то исчезла. Но без песен — хотя бы таких унылых и безрадостных — стало совсем невмоготу. Будто уже пал обречённый замок. Будто вымерли все защитники, а те, что бродят ещё днём и машут мечами ночью — не люди уже — а живые трупы. Лишь по ошибке живые. Ненадолго живые…
Тевтонский старец-воевода Бернгард доходчиво объяснил Всеволоду, что Ночной Рыцарь, он же Чёрный Князь, он же Чёрный Господарь, он же Шоломанар, Балавр и Эрлик-хан не перейдёт границу обиталищ, пока в окрестностях Мёртвого озера есть кому сопротивляться тёмному воинству. Но тот же мастер Бернгард сказал, что подмоги Закатной Стороже ждать больше неоткуда.
А озеро, скрывающее под толщей воды Проклятый Проход, каждую ночь извергало сотни и тысячи упырей, жаждущих крови. И конца-краю тому не видать. А ведь оборонять бесконечно нельзя никакую крепость. Даже эту, кажущуюся такой неприступной. Увы — только кажущуюся. Да и припасы у гарнизона не безграничны. Даже если удастся ещё месяц-другой успешно отбивать атаки тёмных тварей, чем защитники будут питаться, когда подчистят все кладовые и съедят собственных коней? Упырятиной, которую не способны есть даже вечно голодные волкодлаки?
С каждым сонно прожитым днём, с каждой пролетевшей в боевом угаре ночью, Всеволод всё отчётливее осознавал то, что, по большому счёту, понял с самого начала: нет выхода, нет надежды.
Да, он понял это давно, но то было отстранённое понимание. Тогда он ещё был свеж и полон боевой злости. Тогда ему достаточно было битвы с нечистью ради самой битвы. Теперь же Всеволод просто механически и бездумно выполнял однообразный ратный труд. И теперь он начинал уставать от работы, конечного результата которой не увидит уже никогда.
Потребовалось время, чтобы как следует прочувствовать и прожить понятое. Чтобы уяснить всё по-настоящему. А время шло. Горькая правда становилась всё горше. Неумолимо заполнявшая душу безысходность угнетала всё сильнее.
Они всего лишь оттягивали неизбежное. А есть ли в этом смысл?
Наверное, есть. Как и в любой отсрочке. Лишний день жизни целого обиталища — это немало. А когда дни складываются в недели, в месяцы…
И всё же от подобных размышлений всесокрушающей волной накатывали давящая, щемящая грусть, отчаяние, и особая иступленная ярость, знакомая только обречённым. А ещё — жажда битвы и смерти. Забытья в битве и в смерти. Хоть в чужой смерти, а хоть бы и в своей. Всё равно уже потому что. Бесполезно всё потому как.
Всеволод понимал: так — неправильно. Но до чего трудно было противиться грусти-печали, от которой хоть волком вой. И без разницы — на луну ли, на солнце. Вой-й-й!
А тут ещё исподволь свербила другая мыслишка. Вопрос, так и оставшийся без ответа. Неразгаданная загадка. Кем всё-таки был тот неведомый рыцарь с раствором адского камня в перчатке? Зачем приходил к Эржебетт? Ищет ли он новой встречи? Найдёт ли? И не понять, причастен ли к этой тайне тевтонский магистр? Или всё же нет? Поначалу отсутствие ответов раздражало и подстёгивало хоть к каким-то действиям и поиску злоумышленника, но со временем копившееся глухое раздражение перегорало, а безрезультатность метаний лишь множила уныния в душе.
Чтобы выбраться из вязкой, обволакивающей, отупляющей и опасной трясины безысходности, следовало что-то менять. А для этого нужно было взглянуть на происходящее особым незамутнённым взором. Требовался толчок, способный повернуть опостылевшие мысли в ином направлении и заставить, наконец, думать иначе.
Всеволод знал, где искать прояснение. По крайней мере, думал, что знает. Всё чаще и чаще он вглядывался туда, где крылся корень всех бед. В каменистые пустоши безжизненного плато, раскинувшегося за горловиной ущелья. В далёкое Мёртвое озеро, что скрывало путь в проклятую Шоломонарию. С ненавистью, с вскипающей злостью вглядывался. Но и с подспудной надеждой тоже.
Он смотрел туда днём, когда озёрные воды холодно поблёскивали под солнечными лучами. И ночью, когда над горным плато клубился зловещий зеленоватый туман.
Вглядывался, размышлял…
Иногда в замке случались дневные вылазки. Редкие, правда, малые и скоротечные. С Бернгардом за стены выезжал небольшой — в три-четыре десятка всадников, оторванных от дневных работ — отряд.
Тевтоны недолго рыскали по ближайшим окрестностям в поисках укрывшейся от солнца нечисти, и довольно скоро возвращались. Но в Стороже всё чаще поговаривали о дальней вылазке, в которой примет участие большая часть гарнизона и которая продлиться до позднего вечера.
Всеволод твёрдо решил принять участие в этом рейде. С одной-единственной целью: хотелось добраться до Мёртвого озера, осмотреть его вблизи, заглянуть в чёрные глубины. Разглядеть, если удастся, сокрытый в холодных водах Проклятый Проход. Поразмыслить над увиденным.
Понять. Разобраться. Попытаться хотя бы…
И, быть может, придумать. Хоть что-то.
Если повезёт.
А потом мысли об озере ушли. Потом — пришла беда. Едва не погибла Эржебетт. Причём, не от упыриных когтей и клыков, а от тевтонской стрелы.
Глава 30
В ту ночь натиск тёмных тварей был особенно яростным. Тогда упыри почти прорвались в крепость.
Под ядрами пороков, под серебряным дождём стрел и огненным ливнем зажигательных и разрывных снарядов упыри добрались до внешних укреплений, преодолели осиновый тын, перевалили через ров, влезли на вал, вскарабкались на стену, усеянную серебрёнными шипами… Перехлестнуть через заборало на замковый двор им, правда, не удалось. Но бой был жаркий.
Бой был в самом разгаре, когда… вдруг…
— Воевода! — окликнул Всеволода десятник Фёдор. — Эржебетт!
Всего два слова. И взмах мечом. Как перстом, указующим, куда смотреть. С клинка Фёдора слетели чёрные брызги — кровь только что срубленной нечисти. Брызги упали на маленькую скорчившуюся фигурку в длинной кольчужной рубахе с чужого плеча. Кольчуга, подобно рыбьей чешуе, отливала в свете огней и факелов серебром. А под защитной чешуёй растекалось красное…
Эржебетт!
Рядом лежал упырь, насквозь пропоротый небольшим мечом девушки. Тварь, которую не заметили ни Всеволод, ни Фёдор проскользнула сзади и наткнулся на Эржебетт.
Или Эржебетт — наткнулась на тёмное отродье? И вот она…
Убита? Ранена? Испита?
Непокрытая голова — шлем скатился куда-то под стену. Размётанные рыжие волосы. Не длинные, но и не такие короткие, как положено отроку. Теперь-то всем видно, что за оруженосец такой у русского воеводы. Всем ясно… Если, конечно, есть у кого-то сейчас время и возможность обращать на это внимание. Если в яростной сече есть кому-то до того дело.
А коли и есть — плевать!
— Фёдор — прикрой!
Фёдор прикрыл. Всеволод ринулся к Эржебетт. А по пути…
Взмах — одна лезущая через стену тварь, валится вниз. Ещё взмах — и второй упырь, вереща под серебрённой сталью исчезает по ту сторону заборала.
— Эржебетт!
Жива! Эржебетт — жива! Только стонет сквозь стиснутые зубы. Подвывает только:
— У-у-у…
И слёзы сочатся из уголков зажмуренных глаз.
Всеволод мельком глянул на валявшегося рядом упыря с мечом в брюхе:
— Укусил? Оцарапал?
Нет, не похоже. Не успела тварь. Не достала.
Другое достало: из простреленной насквозь левой лодыжки Эржебетт, под самым коленом торчит высунувшийся наполовину наконечник. Весь в серебре и в крови. Широкий, сплюснутый, с двумя плоскими заточенными гранями-крыльями, с частыми зазубринами по краям. Здесь, под коленом, стрела вышла…
А с другой стороны — сзади, там, где вошла — покачивалось и подрагивало короткое оперённое древко, струганное из осины. Но почему наконечник неподвижен, а оперение шевелится?
Да потому что переломился арбалетный болт! Прямо в ране и переломился.
Всеволод бросил мечи в потёки чёрной и красной крови. Схватился за оперённый конец стрелы, дёрнул резко и сильно.
Стрела поддалось, вышла легко, почти без сопротивления.
Эржебетт громко вскрикнула.
Всеволод вырвал древко.
Наконечник остался в ноге.
Эржебетт стонала… Ничего, потерпи, родная. Знаю, что больно, знаю, что очень, но потерпеть нужно.
Одного взгляда, брошенного на стрелу, Всеволоду хватило, чтобы понять: кто-то изрядно покорпел над болтом. Там, где крепился наконечник, толстое древко надрезано и надколото. Да так, что хоть голыми руками щепу на лучины ломай. Только вот мелкой и занозистой будет та щепа. Стрела этак на добрую четверть раскололось и развалилось прямо в ноге.
«Сколько же теперь маленьких колючих отщепов останется в ране!» — ужаснулся Всеволод. Ладно, не время об этом сокрушаться. Сеча кругом. А ещё нужно наконечник извлечь.
С этим пришлось повозиться. Назад — так, как вошёл — зазубренный кусочек серебрённой стали уже не выйдет. Это всё равно, что рыболовный крюк вытаскивать — пол-лодыжки придётся вырезать, если вытягивать его обратно тем же путём. В общем, можно сказать, повезло, что наконечник пробил ногу насквозь и высунул остриё наружу. Так — резать меньше.
А может, и не придётся вовсе?
Всеволод навалился на ногу раненой, захватил остриё пальцами. Эржебетт взвыла, забилась.
Всеволод дёрнул. Пальцы соскользнули.
Наконечник не шелохнулся. Только рана кровит сильнее.