Сама Эржебетт — обнажённая, беспомощная, неподвижно лежала внутри, в клетке. И не просто так лежала — а была зажата в чудовищных деревянных тисках на туго закрученных стальных болтах.
Жутковатый инструмент… ЭТО было что-то среднее между колодками и латами, между дырявым ящиком и давильным прессом. ЭТО вцепилось мощными челюстями в хрупкое тело и держало его крепко, мёртво.
Да уж, челюстями… Только вместо зубов в тех челюстях — шипы. Опять шипы… Деревянные, правда, и не столь острые, как на металлической клетке. Скорее, затупленные даже. Но тоже — частые, густые. Их хорошо видно сквозь широкие щели между сегментами хитроумного пыточного механизма, во многом повторяющего контуры человеческого тела.
Нет, шипы-зубья эти не протыкали нежную кожу, но и не позволяли пленнице пошевелиться. Шипы были вдавлены глубоко и сильно. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь наружу, но достаточно, чтобы оставить под кожей густую сетку внутренних кровоподтёков. Тёмная синева была всюду: на длинной шее Эржебетт, на её упругой груди, на стройных ногах (с левой, кстати, содрана повязка и под коленом видна незажившая ещё рана, в которую тоже впился зуб-шип), на плоском животе, на вытянутых вдоль тела тонких руках.
От деревянных зажимов были свободны только голова, да кончики пальцев. А дерево-то… дерево — не простое. И сами тиски, и впечатавшиеся в тело девушки шипы были рублены-тёсаны-точены из осины.
Вот это точно ведьмино ложе. Самое, что ни на есть.
Особое ложе для особой ведьмы. Для особо опасной тёмной твари.
Всеволод смотрел вниз. Всеволод видел…
Запрокинутое лицо. Заплаканное и радостное. Рыжие, будто факельное пламя, волосы, только грязные, слипшиеся, спутанные. Подрагивающие пальцы, безуспешно пытавшиеся дотянуться до него сквозь тиски, шипы и решётку. И огромные глазища. Полные слёз, по-детски наивные, доверчивые, хлопающие длинными ресницами. Влажные глаза тёмно-зелёного цвета.
Цвета Мёртвого озера.
Всеволод отстранился. Вспомнил, зачем и почему он здесь. Отогнал проснувшиеся, было, чувства. Непрошеные и совсем-совсем ненужные уже.
— Ы-ы-ы! — донеслось из-под решётки разочарованно-непонимающее.
На миловидном перепачканном личике появилась гримаска недоумения, обиды и смятения.
Всеволод возвышался над Эржебетт, словно бесстрастный, бестрепетный и беспощадный судья. Он стоял сверху и смотрел вниз.
Он судил. Нет, готовился к исполнению приговора над осуждённой.
— А? А? А? — заискивающе-испуганно вопрошала она.
Зажатая в тисках, замурованная в шипастой клетке, погребённая в каменном гробу.
Игра такая? Обман? Всё в ней — бесчестная игра и подлый обман!
Где-то на периферии сознания промелькнула мысль: почему Эржебетт здесь? Почему Эржебетт — так? Мелькнула — и пропала. Не важно, как и почему. Сейчас важно только то, что она здесь. Проклятая тёмная тварь, которой предстоит ответить за всё.
За толстыми прутьями и острыми шипами распахнуты во всю ширь влажные глаза. Милые, влекущие, умоляющие глаза Эржебетт. А перед внутренним взором — пять пар других глаз. Невидящих и мёртвых. Пять верных дружинников, охранявших её, и от неё же (а от кого ещё?!) принявших смерть, тоже смотрели сейчас на Всеволода. Смотрели молча, с упрёком. Ждали.
Сердце нещадно сдавила непереносимая щемящая грусть. Жалость к Эржебетт? Наверное. Это с одной стороны. С другой — давит ярость и ненависть. Тоже к Эржебетт? Разумеется. Казалось, сердце не выдержит, казалось, вот-вот лопнет в ещё более жутких, чем те, осиновые, тисках.
Рядом слышалось дыхание спутников. Они тоже смотрели, молчали, ждали. Его, Всеволода, выбора.
Его приказа.
Его слов.
— Выйдите, — тихо попросил он. — Всё. Подождите снаружи. Там, подальше где-нибудь. В общем склепе. А лучше — за склепом. Возле алхимической лаборатории. А я… тут… сам…
ЭТО следовало сделать самому. Сначала разобраться, потом сделать. Что нужно. Что должно.
— Понадобитесь — кликну, — закончил Всеволод. — Ну? Ступайте!
Никто ни сказал ни слова. Даже Томас, не вполне ещё пришедший в себя после взлома запретных замков и после увиденного за ними.
Но они поняли, вняли, послушались. Взяли с собой один факел. Второй оставили ему. Хотя, без особой надобности, ну да ладно. Пусть так… При свете, как ни крути, всё же увидишь больше, чем ночным зрением.
Девять человек вышли из одного склепа в другой.
Десятый остался.
Некоторое время ещё слышался удаляющийся звук шагов и между ровными рядами саркофагов мелькал горящий факел. Потом красно-жёлтое факельное пятно исчезло. Стукнула разбитая взрывом дверь в противоположном конце общего склепа.
Навалилась тишина.
И…
— Ы-ы-ы! — в этой тишине.
— Эржебетт, хватит! — Всеволод с силой всадил конец факела между прутьев решётки.
Сноп искр — и факел застрял в решётке, как в подставке, чуть покосившись. Он больше не занимал руки.
— А? — пленница камня, металла и дерева испуганно хлопала длинными ресницами. — А?
И ведь испуг этот — тоже обман. Ненастоящий он. Сейчас Всеволод не видит в глазах Эржебетт себя перевёрнутого. В поблёскивающих зеленоватых зрачках — обычное отражение. Нет, она не боится. По крайней мере, не так сильно боится, как боялась Бернгарда. Она ещё владеет собой. Она ещё подчиняет себе свой страх. Наверное, она сейчас лихорадочно соображает, что предпринять и как себя вести. Как себя спасти.
Только не будет уже спасения проклятой нечисти!
— Эржебетт, — он снова назвал её именем, которое едва ли могло принадлежать тёмной твари, жившей и прятавшейся в этом теле и в этом обличье.
— Эржебетт, не нужно больше притворяться. Ты ведь умеешь разговаривать? Даже если не могла сначала, ты уже достаточно долго живёшь среди людей. Должна бы научиться.
Угорских и валашских наречий Всеволод не знал, а потому говорил сейчас, как привык говорить с Эржебетт — по-немецки. По-немецки здесь понимали все. Даже для коренных эрдейцев, проживавших в орденской комтурии, немецкий был как второй родной.
Она замерла. И — ни звука в ответ. Она слушала его молча и настороженно. Слушала и смотрела — внимательно, снизу вверх, не моргая. Влага в тёмно-зелёных глазах быстро высыхала.
— Умеешь. Просто не хочешь. Просто быть немой для тебя удобнее, да? Чтобы не сочинять о себе неправдоподобных историй, в которые всё равно никто не поверит, и чтобы не рассказывать правду, за которую тебя покарают.
Он не ошибся. Говорить Эржебетт умела.
Глава 41
— Ты меня выпустишь, воин-чужак?
Всеволод спрашивал по-немецки. И Эржебетт по-немецки же отозвалась.
Воин-чужак, значит… Вот как она предпочитает его именовать. Вот кто он для неё.
Голос Эржебетт был тих и печален. Он был приятный, обворожительный и от того — ещё более пугающий.
— Ты ведь пришёл за мной, да?
Страха, настоящего страха в её словах по-прежнему не было. В глазах, в которые всматривался Всеволод — тоже. Его отражение в зелёных зрачках не переворачивалось вверх ногами. Эржебетт его не боялась. Пока ещё — нет…
Всеволод покачал головой:
— Я пришёл не за тобой. Я пришёл убить тебя, Эржебетт.
Он поднял мечи. Оба. Клинки с серебряной насечкой легко пройдут между шипастых прутьев решётки. В широкие щели между сегментами осиновых тисков они пройдут тоже. И сквозь сжатую деревом плоть. Легко пройдут.
Он будет колоть её мечами столько, сколько потребуется.
Пусть Эржебетт не боится серебра так, как его боятся упыри. Но серебрённая сталь… Рано или поздно она искромсает и эту тварь. А не поможет сталь — есть факел. Огонь… Найдётся и алхимическое жидкое пламя. И громовой порошок. Надо будет — сожжём нечисть заживо прямо в каменном гробу. Или разнесём в куски вместе с клеткой и саркофагом.
Ага! А вот теперь страх появился. Тварь всё же проняло. Тварь поняла, почувствовала направление его мыслей и поверила в серьёзность его намерений. Отражение в глазах Эржебетт дёрнулось. Перевернулось. Ненадолго, правда, лишь на краткий миг, на долю секунды. Потом она вновь совладала с собой.
— Почему ты так хочешь пролить мою кровь? — спросила Эржебетт.
— Потому что ты испила чужую, — сухо ответил он.
— Я? — взметнулись и опустились длинные ресницы. — Испила?
— Кровь моих дружинников, оберегавших тебя, — сказал Всеволод.
— Я не трогала их, воин-чужак, — судорожно сглотнула Эржебетт.
Неужели, она думает, что ей поверят?
— А кто же тогда? — по губам Всеволода скользнула кривая усмешка.
В общем-то, он уже готов был вонзить мечи в сдавленное осиной тело.
— А кто, по-твоему, запер меня здесь? — торопливо проговорила Эржебетт.
Запер? Здесь? Кто?
Это, в самом деле, интересно. Но не более того. Всеволод отмахнулся от новых загадок. Не до них сейчас! В конце-то концов, кто бы не бросил сюда эту тварь, он оказал ему большую услугу. И — всё! И хватит пустой болтовни!
Клинки медленно опускались вниз через проёмы решётки. Сталь скрежетала о сталь. Серебро царапала серебро. Всеволод прикидывал, куда лучше ударить.
— Если я виновата в смерти твоих дружинников, почему я не сбежала сразу? Почему не спряталась? Почему дала заковать себя в осину и оказалась здесь? Почему, справившись с пятью опытными воинами, не смогла одолеть другого противника? — гнула своё Эржебетт. И, надо сказать, была убедительна.
Да, определённо, тут что-то не так, не сходится тут что-то. Сомнения, подспудно терзавшие Всеволода, но приглушённые ненавистью и обидой, выползали на поверхность. И — проклятье! — он утрачивал былую твёрдость и уверенность. Надо резать быстрее, пока немая, обретшая дар красноречия, не заговорила зубы, пока тёмная тварь обманом не остановила заточенную сталь с серебром.
Острия клинков коснулись осинового корсета. Нашли щели в деревянных тисках.
— Если ты сейчас убьёшь меня, покараешь ли ты тем самым настоящего убийцу своих людей?! — выкрикнула она.
Рука… обе руки Всеволода дрогнули.