Ещё миг.
И вот уже не рука — кляп во рту.
Ещё…
И непроглядно чёрный мешок на голове. Пыльный, грязный.
Её держали крепкие сильные мужские руки. Мужские. И — да, на ощупь — в доспехах.
Её куда-то волокут, тащат. Она вдруг понимает, что осталась без одежды. Кто-то сорвал с неё рубашку, которая теперь путается в ногах, как путалась недавно медвежья шкура.
Может, не всё так страшно?
Может, над единственной женщиной, объявившейся в замке, всего лишь решили потешиться и поглумиться обезумевшие от длительного воздержания рыцари-монахи? Всего лишь…
И всё?
Она была слаба, она была ранена, в её ноге засели осиновые занозы. И всё же она попыталась.
Первое побуждение… самое первое и самое простое, что Эржебетт могла сейчас предпринять для своего спасения — это прильнуть к тащившим её рукам со всею страстью, на которую она была способна, и от которой ещё не придумано защитных лат. Попытаться пробудить через мужские руки мужской интерес, желание… Похоть.
Она могла, она умела делать это. Пробуждать.
Ей нужно было смутить их, ошарашить, сбить с толку. Ей нужно было, чтобы цепкие руки ослабили хватку. Или держали её иначе. Как мужчина держит женщину, а не как бесполый хищник — бесполую же добычу. Ей нужно было время. Немного. Совсем немного. Недолгое замешательство, которым можно воспользоваться. Быть может — можно… Вырваться. Постараться вырваться. И — назад, туда, где сейчас бьются с кем-то её стражи. Где, возможно, остался в живых хотя бы один из пятерых, который сможет её прикрыть.
Не вышло. Не удалось.
Закованными в броню оказались не только руки, державшие её. В неведомую броню были закована душа и инстинкты тех, кто схватил Эржебетт.
Враг устоял против искушения. Но что?.. Что это за враг такой?
Изловчилась, Эржебетт тряхнул головой и сбросила мешок.
Увидела в косых лучах яркого света, падающих из узкой бойницы человеческую фигуру. Тевтонский рыцарь. В тевтонском доспехе. В закрытом тевтонском шлеме. В белом тевтонском плаще. С чёрным тевтонским крестом на плече.
Рядом — ещё одна такая же фигура.
Её схватили два орденских брата. И этими рыцарями двигала отнюдь не похоть. Что тогда?!
Мелькнул перед глазами третий тевтонский плащ. И ещё один рыцарь пробежал мимо. И ещё… Эти трое спешили в ту сторону, откуда тащили Эржебетт.
«Нападут сзади на русичей», — мелькнула отстранённая мысль.
Впрочем, Эржебетт сейчас больше волновала её собственная участь.
Что ей уготовлено? Куда её тащат?
И снова — мешок на голову. На этот раз чёрную ткань туго затянули под подбородком — не скинуть.
Куда? Тащат?
Тащили недолго. И не очень далеко.
Притащили. Бросили. Положили.
На что-то.
Вложили. Втиснули.
Во что-то…
Что это было? Что-то жёсткое, колючее… шипастое, хотя и не острое. Неприятное, знакомое дерево. Она ничего не видела, но…
Осина! — нутром почувствовала Эржебетт. Попыталась вырваться и вскочить.
Не смогла.
Её уже придавливали, припечатывали сверху. Тем же жёстким, туповато-шипастым, осиновым, вытягивающим остатки сил. Особых сил, которых нет и никогда не будет у простого смертного.
В её голое нежное тело — от лодыжек, до шеи — вцепились крепкие деревянные зубья. Спереди, сзади. Один шип вошёл в рану, растревожил проклятые занозы.
Бо-о-ольно!
Что-то тихонько заскрипело. И — тяжесть… страшная тяжесть, давящая одновременно и сверху, и снизу. Кто-то молча и быстро закручивал тугие болты. Осиновые колодки сжимались, словно намереваясь раздавить плоть, угодившую в зубастые тиски.
И — никак не вырваться. Да что там вырваться — не шелохнуться. Уже трудно дышать. Уже хрустят кости. А злое дерево всё стискивает, стискивает…
Тяжко, до чего же тяжко.
Поймали! Её поймали! Не убили, а взяли живьём. Зачем-то. Для чего-то.
Сопротивляться больше не было ни сил, ни возможности, ни желания… Думать — тоже. Подавленная и почти раздавленная, находящаяся в полубессознательном положении, Эржебетт чувствовала, как её, зажатую в осиновый доспех, поднимают и снова куда-то вкладывают…
Металлический лязг.
В ящик? В клетку?
Потом — несут.
Уносят.
Осина давит.
Сознание Эржебетт куда-то медленно-медленно уплывает.
…Потом сознание вернулось. Но, увы, не вернулась вытянутая злым деревом сила, которая делает нечеловека могущественнее человека.
На голове Эржебетт больше не было пыльного мешка. Во рту не было кляпа. И света не было.
И никого рядом.
Только тьма.
Эржебет лежала в осиновых колодках, в клетке из серебра и стали и в каменном гробу. Одна. Скованная, неподвижная, беспомощная, бессильная, голая.
Она ждала. Чего-то. Чего-нибудь.
Ей было страшно. Жутко.
Эржебетт вслушивалась в тёмную тишину вокруг.
В тихую тьму.
До чего же страшно ей сейчас было!
Глава 43
Пальцы оторвались от пальцев. Контакт прервался.
В шоке от увиденного, осознанного и прочувствованного Всеволод отшатнулся от саркофага. Всё это оказалось слишком большим потрясением. И сейчас…
Головокружение. Слабость. Истома… Чтобы не упасть, пришлось уцепиться за каменный гроб. Не сразу — лишь секунду-другую спустя — он пришёл в себя. Насколько смог.
Что это было?
Правда? Ложь?
Правда.
Так всё и было? Или было иначе?
Так. Было так.
Эржебетт открылась ему по своей воле. А открывшись, — не лгала. Не могла. Но ведь это значит…
Волнение, захлестнувшее душу, утихло. Улеглось смятение. Снизошло спокойствие и понимание что делать. И как делать.
Он дарует Эржебетт жизнь ещё ненадолго. Пока… да, пока она ему нужна. Сначала он вызнает всё, о чём Эржебетт сможет рассказать. А после — бросит её к ногам Бернгарда и поговорит с орденским магистром начистоту.
Пусть Бернгард ответит. Пусть объяснит. За всё ответит и всё объяснит. Что это за тайные ходы в замке, о которых никто ни разу даже не обмолвился? Откуда в пустующем детинце взялись тевтонские рыцари? Зачем отлынивающие от дневных работ тевтоны напали на русских ратников? И — главное: не они ли испили пятерых дружинников? Не они ли являются теми самыми пресловутыми замковыми упырями?
Пусть магистр расскажет, что творится в его Стороже. А он, Всеволод, послушает. И если слова тевтонского старца-воеводы не покажутся ему достаточно убедительными… Если магистр не будет откровенен. Если не поможет разобраться. Если попытается скрыть… Что-то, зачем-то, для чего-то…
Нет, Эржебетт жить всё равно не будет. Но возможно, тогда Бернгарду придётся умереть вместе с ней.
— Теперь ты отпустишь меня, воин-чужак?
Большие широко распахнутые глаза вновь смотрят на него из-за прутьев и шипов решётки.
— Ты узнал, что хотел. Я не убивала твоих воинов. Ты отпустишь?
Отпустит ли он её?! Можно было пообещать. И даже отпустить. Как по ту сторону Карпатских гор Конрад отпустил волкодлака в обличье половецкой шаманки. Выпустив грешную душу из грешного тела гореть в адском пекле.
Нет, Всеволод ничего не станет обещать тёмной твари. Не обучен он, не сумеет скрыть ложь и свои истинные чувства за пологом слов.
Вместо ответа он сказал то, что могло сойти за ответ, но не являлось таковым:
— Я должен многое узнать и о многом спросить, Эржебетт.
Она кивнула. Она признавала за ним это право.
Всеволод покосился на пальцы, шевельнувшиеся в осиновых тисках. Покачал головой:
— Нет.
Он ещё не полностью пришёл в себя после того раза. Он не готов снова… Сейчас он предпочитает разговаривать словами, а не прикосновениями.
— Отвечай быстро и честно, — предупредил Всеволод. — Но сначала скажи, как тебя зовут на самом деле?
— Зови, как привык и как тебе проще, воин-чужак, — тихо, чтоб лишний раз не напрягать сдавленную осиной грудь, проговорила она — Пусть будет Эржебетт. Это имя не хуже и не лучше прочих имён. И оно мне нравится.
Что ж, пусть будет… В конце концов, имя — не важно.
— Откуда тебе известно слово против волкодлаков, Эржебетт? Где ты узнала метку оборотней тёмного обиталища?
— Известно, — она облизнула пересохшие губы. — Всегда знала.
Эржебетт отвечала как просили — быстро и, скорее всего — честно. Только вот не совсем понятно.
— Как ты уцелела в Сибиу, если город и его окрестности кишат упырями?
— Уцелела. Меня не тронули.
Ещё один честный и быстрый ответ. И столь же непонятный.
— Почему страх… настоящий страх делает с твоими глазами то же, что и с водами Мёртвого озера?
— Потому что мы боимся… боимся одинаково…
Мы? Мы! Мы…
— Ты всё-таки оттуда… — Нет, Всеволод не спрашивал, он просто говорил вслух. То, что есть, что было, что имело место и с чем уже не поспоришь. — Ты из тёмного обиталища.
На этот раз ответа не последовало. Он был уже не нужен.
Эржебетт только вздохнула — расчётливо, едва-едва. В полную грудь дышать она не могла: её грудь была стиснута шипастой осиновой колодкой.
Оттуда… Из тёмного обиталища…
Их взгляды встретились.
— Кто же ты, всё-таки, такая, Эржебетт? — Всеволод смотрел в её неподвижные зеленоватые глаза и едва не тонул в них. Но не тонул. У него сейчас хватало на это сил. У неё сил утопить не доставало.
Эржебетт усмехнулась. Слабо, почти не заметно. Помедлив, ответила:
— Как мне словом объяснить тебе то, чему нет верного названия в ваших языках, и что следует постигать иначе. Ты — человек, а человеку трудно понять даже суть обычного оборотая и сущность простого Пьющего. И уж тем более для тебя затруднительно будет познать мою суть.
Оттуда. Она — оттуда. Ещё одно подтверждение, излишнее уже, в общем-то… Эржебетт говорила словами тёмного обиталища, неуклюже переложенными на язык, понятный Всеволоду. Оборотаи и Пьющие — именно так, помниться, называл обитателей своего мира волкодлак, перекинувшийся в степную шаманку. И ведь та половецкая колдунья тоже утверждала, что человеку непросто будет понять её… их… таких как они…