Ничего. Попытаемся.
— Той ночью, на ложе в монашеской келье, которое ты делила со мной, я познал тебя как женщину, — хмуро заметил Всеволод. — Как-нибудь разберусь и во всём остальным.
— Той ночью ты познал лишь то, что тебе было позволено, — мимолётная улыбка вновь скользнула по губам Эржебетт. Потом улыбка исчезла. — Ну, и ещё чуть-чуть больше. Самую малость, которую ты сам, впрочем, счёл за наваждение.
Всеволод напряг память. И — да! — он вспомнил. Ту малость, о которой говорит сейчас Эржебетт. Наваждение, сон, в котором отроковица обращалась в зверя. Шёл послезакатный час и, быть может, Эржебетт тогда едва не показала ему своё истинное обличье.
— Оборотень… — принялся рассуждать вслух Всеволод. — Ты сама оборотень, и тебе было известно «Эт-ту-и пи-и пья»… «Я-мы добыча другого». В Сибиу ты почуяла на мне метку другого волкодлака. Ты поняла: мне тоже знакомы эти слова. И поэтому… «Эт-ту-и пи-и пья» поэтому. И — всё. И — больше ни слова. К чему прочие слова? Прочие слова — опасны. Слова могут выдать. Всё, что нужно… что было нужно тебе — за тебя говорил твой вид. Ты изображала несчастную перепуганную до потери речи девчонку, которую волкодлак объявил своей добычей. Слабую, жалкую, беспомощную, чудом уцелевшую в кишащем нечистью городе. Не взять такую с собой — значит обречь на верную смерть. Так всё было задумано?
Кивок.
Всё так.
Однако ж имелся тут один изъян.
— Но ты не перекинулась ночью в монастыре. Полностью — нет. Ни в первую ночь, когда мы были вместе, ни после. А если ты волкодлак — такое невозможно. Оборотень не в силах противиться Часу Зверя.
— Обычный оборотай — нет. Я — да.
— Ты — необычный?
— Я — оборотай лишь частично.
Как это? Всеволод понимал всё меньше и меньше.
— Начало ночи… самое её начало, сразу после заката мне тоже доставляет беспокойство, — продолжала Эржебетт. — Приходится бороться, подавлять в себе оборотая, сдерживать то, что рвётся наружу. Сил не всегда хватает. Иногда кое-что прорывается. Редко и немногое. Далеко не все люди способны разглядеть это, но ты…
Она сделал небольшую паузу — отдышаться, передохнуть. Ишь, утомилась… Нечисть, забитая в осину. Отороковица, до костного хруста стиснутая деревянным прессом. Да, говорить сейчас ей было непросто. Много говорить — трудно.
— Кто-то хорошо обучил тебя распознавать таких как я…
Кто-то… Олекса, кто же ещё. Старец-воевода русской сторожной дружины. Но когда? Как? В какое именно время шло это обучение? Почему Всеволод не помнит этих уроков? Или вся его жизнь на Стороже с бесконечными и изнурительными тренировками, воинскими и прочими, невесть для чего нужными упражнениями на грани человеческих возможностей, малопонятными заговорами, ежедневно и еженощно принимаемыми зельями сторожного травяника дядьки Михея — и есть тот самый неявный, подспудный, нескончаемый урок?
— … Ты, верно, и сам не представляешь, настолько хорошо тебя обучили, — тихо продолжала Эржебетт. — В нашу первую ночь ты меня едва не разгадал. Но ведь и я обладаю некоторыми умениями.
Пауза, после которой в её словах появилась мягкая, осторожная вкрадчивость…
— Женская любовная магия бывает не менее сильна, чем мужская боевая. Мне удалось обмануть твою бдительность. Я смогла убедить тебя в том, что ты видишь сон, там, где проскальзывала явь. Я сбила с верного пути твою мысль, почти докопавшуюся до сути. Я усыпила твой разум и заставила тебя думать о другом. Я повернула твои чувства и помыслы в ином направлении. Туда, куда с начала времён любая женщина легко направляет любого мужчину.
Её голос ворковал, убаюкивая, обещая… Что-то, утраченное уже. Всеволоду вдруг стало тоскливо и обидно. Причём, обиды, пожалуй, — даже больше, чем тоски.
— Там… в монастыре… То были чары?.. когда я и ты… когда мы с тобой…
Эржебетт кивнула:
— Чары. Но ты можешь гордиться. Ты долго не поддавался и очень стойко держался для…
Насмешливая искорка в глазах? Не может быть! Она смеётся над ним?! Она смеет смеяться?!
— Для неискушённого любовью.
Всеволод выругался — грязно и зло. Да, насмешка присутствовала. Беззвучная и глубоко запрятанная, но…
— Но тебе ведь было хорошо со мной, воин-чужак?
Всеволод вспомнил, как в монашеской келье она вилась перед ним, и как… И всё остальное, в общем, он вспомнил тоже. Отчётливо, ярко, будто только вчера это произошло.
— Нам обоим было хорошо, не так ли?
— Так, — вынужден был признать Всеволод.
— А стоит тебе захотеть, и это повторится, — острый красный язычок скользнул по губам Эржебетт.
Они больше не были сухими. Её губы влажно поблёскивали в трепещущем факельном свете.
— А потом повторится опять…
Глаза Эржебетт затмила влекущая поволока.
— И будет продолжаться снова и снова… Моё тело должны сжимать не деревянные тиски. Моё тело должны ласкать твои руки. Ты же помнишь моё тело. Ты же знаешь его. Ты же не можешь забыть, верно?
Каково это было — практиковать искусство соблазнения под осиновым прессом, без былой колдовской силы? Чего ей это стоило сейчас — об этом могла знать только сама Эржебетт. Но воздух вокруг, казалось, звенел и вибрировал от чувственной страсти, исходившей из недр каменной гробницы.
С трудом Всеволод всё же совладал с собой.
Поднялась и опустилась рука. Обнажённый меч звякнул о шипастую решётку над обнажённым женским телом. Резкий звук разогнал обволакивающий морок и окончательно привёл его в чувство.
— Хватит, тварь! Перестань! Или я прикончу тебя прямо сейчас.
Действительно, хватит! Снова попадать под чары он не собирался.
Губки Эржебетт скривились. Из томного взгляда ушла похоть. Невероятно, но эта нечисть-девица, замурованная в дереве, металле и камне опять улыбалась ему. Впрочем, теперь улыбка её была особенной. Усталая, чуть печальная, снисходительно-спокойная улыбка взрослой умудрённой жизнью женщины, неуместная на лице юницы.
— Тебя и других воинов, вроде тебя, ограничивают в любовных утехах. Это, конечно, важно. Это позволяет не расслабляться, это подчёркивает аскетическую суровость ратного бытия, это полезно для победы над другими воинами или существами из другого мира. Но это же делает вас бессильными…
А вот сейчас она улыбалась уже иначе. Дерзко и вызывающе. «Перед нами, — молча, одной лишь этой своей улыбкой договорила Эржебетт. — Передо мной».
Глава 44
— Лидерка, — угрюмо процедил Всеволод. — Ты — оборотень и упырь-лидерка?
— Упырь? Лидерка? — тихо переспросила она. — Нет, не то, не совсем то… Пьющая-Любящая — лучше называй меня так. Это ближе к истинному смыслу.
А ведь Бернгард его предупреждал! С самого начала предупреждал!
— Лидерка, — задумчиво повторил Всеволод. И попробовал на язык новое, незнакомое, — Пьющая-Любящая…
— Ты умён и догадлив, воин-чужак, — Эржебетт одарила его ещё одной обворожительной улыбкой. Кажется, она уже не боялась. Кажется, поняла, что нужна ему. Пока — нужна. — Ты многое знаешь и ещё больше схватываешь на лету. Однако, Пьющая-Любящая, как и оборотай — лишь часть меня.
— Вот как? — Всеволод смотрел на неё исподлобья. — А не много ли в тебе кроется всяческих частей, а? Оборотень, лидерка… Что ещё? Кто ты есть на самом деле?
Он уже спрашивал её об этом. Она ответила, что понять это будет трудно. И он вновь повторил свой вопрос. Потому что должен понять.
— Я? — ещё одна мимолётная улыбка. Затем улыбку будто стёрли с её лица.
Странное создание, неведомое исчадие тёмного обиталища с глазами цвета Мёртвого озера задумалось, будто прислушиваясь к собственным мыслям и ощущениям. Будто Эржебетт сама сейчас пыталась определить — кто же она. На самом деле — кто.
— Ну, как тебе объяснить, воин-чужак, кто я… Я — дочь сильной ведьмы вашего людского племени, а значит, тоже в чём-то ведьма. Не постигшая до конца науку ведовства, но всё же — особая ведьма.
«Ведьма? Ведьмина дочь? Бернгард говорил и об этом. Но почему — особая?!»
— Я — оборотай из племени зверолюдей, но — особый оборотай.
«Опять? Почему — особый?!»
— Я — Пьющая-Любящая, испившая второго и ставшая первой.
«Потому?.. Поэтому?..»
Но я уже ни то, ни другое, ни третье. Я — всё вместе. Я беру нужное мне от каждой своей ипостаси. Это удобно. Это позволяет сдерживать Жажду Пьющего и Голод оборотая, насыщаясь пищей людей и пищей, доступной только Пьющей-Любящей. Это помогает сохранять человеческий облик, не бояться серебра и солнечного света. А ещё — противиться послезакатному Часу Зверя. При необходимости я использую умения и знания, не доступные людям. Я могу выживать среди оборотаев, чующих во мне оборотая и среди Пьющих, не смеющих поднять руку на Пьющую-Любящую. Выживать среди людей, должна признаться, порой бывает труднее.
— Значит, ты — всё вместе? Сразу? Одновременно? — Всеволод морщил лоб и силился осмыслить услышанное.
— Мы все — одно, ибо мы — друг в друге.
Всеволод тряхнул головой. «Она — во мне, я — в ней», — так, помнится, говорила половецкая шаманка-волкодлак, пытавшаяся объяснить ему суть оборотничества. Похоже говорила… «Лучше сказать не умею», — таковы были её слова. Но…
— Но как? Как это возможно?
— Я предупреждала: тебе… даже тебе, сметливый воин-чужак, понять будет трудно. Хотя бы потому что человеку это трудно принять. Но на самом деле всё просто. Случилось так… Пьющая-Любящая испила могучего оборотая, после чего воедино смешались две сути: его способность менять обличья и её колдовская сила, необходимая для того же.
Всеволод вновь вспомнил степную шаманку-оборотня и её предсмертный рассказ.
— А я полагал, что волкодлаки ищут встречную силу, которая позволила бы им перекидываться.
— В этот же раз сила нашла оборотая, — ответила Эржебетт. — Но то было давно. А не так давно Пьющая-Любящая в оборотайском обличье пожрала юную деву, в коей зрела ещё большая сила.
— Ещё большая?
— Частичка великой древней силы. Истинной силы. Силы Первых.