— Ох, девочка-девочка! Ещё не известно, какое из обиталищ, разделённых кровавой чертой, на самом деле темнее, и какое — страшнее. Посмотри в ущелье. Оттуда идут за нами. Несут огни. Жечь тебя и меня. А ты уже видела, как гибнут люди в огне. Видела ведь? Видела? Ви-де-ла?!
Величкой уже овладевало исступление, ведьмина истерия, противиться которой невозможно. Осколок камня дрожит в руке поднятой над другой рукой. Той, что протянута над водой.
— Проклятый Проход, мама! Шоломонария!.. — дочь кусает пальцы и губы.
— Так будет лучше, дочка. Там будет лучше. Для тебя — лучше. Лучше, чем умереть на костре, поверь. Я люблю тебя. Я жила ради тебя. И сейчас… и это… тоже — ради тебя. Я не позволю им тебя жечь!
— Ладно, пусть! Пусть будет так! Только сама не умирай! Слышишь, мама! Не уми…
— Не позволю! — Величка уже не слышала и не видела дочери. Никого, ничего она теперь не слышала и не видела. Кроме своих речей, кроме своей руки над тёмной холодной водой.
Кроме того, что было в ней. Что её переполняло.
А когда душу и разум переполняет что-то одно… так переполняет… тогда ни о чём другом думать невозможно.
Эржебетт дрожала от страха.
Величку била иная дрожь. А в глазах и голосе ведьмы — бесноватые искры и нотки. Острый камень рвался взрезать плоть и пустить кровь.
— Жечь! Не позволю! Тебя! Никому! А теперь не мешай, Эржебетт. Теперь просто отойди в сторонку и жди.
— Ма-ма!..
— Я сказала — не мешай! Всё решено. Всё предрешено. И для тебя, и для меня. И для всех остальных…
Ею, сильнейшей ведьмой округи, было решено и предрешено. Всё. Для всех.
Разное бывало раньше. Эржебетт всякой видела свою мать, но теперь даже она не узнавала Величку. Лицо ведьмы — искажено. И нет в нём больше обвораживающей колдовской красы и уверенного спокойствия. Лицо дёргается, рот скалиться. Выпученные глаза, раздутые ноздри… Лицо ведьмы — страшное, жуткое. Таким, наверное, и должно быть лицо сильной ведьмы, творящей волшбу, которая способна изменить мир.
Величка хлестнула ненавидящим взглядом по дну ущелья. По приближающимся огням.
— Да! — безумный каркающий смешок. — Раз так, то и для всех остальных — тоже! Пред-ре-ше-но!
Факелов в ущелье было много. Ненависти в сузившихся глазах с расширившимися зрачками — ещё больше. Так умеет смотреть только лютая ведьма перед лютой смертью. И загнанная мать, готовая ради спасения… ради хотя бы призрачного спасения… ради намёка на спасение родного дитя… на всё готовая…
— Пусть всё будет так, как будет. Если нельзя по-другому. Если по-другому здесь не дают, не умеют. Значит пу-у-усть!
Она нанесла первый удар. Именно — удар. Не порезала запястье — ударила с маху. Рубанула острым грязным сколом по венам. Глубоко и сильно…
Красное.
Кровь…
Сильно разбавленная веками и поколениями, но всё же несущая ещё в себе частицу былой мощи Изначальных, она брызнула, как из лопнувшего бурдюка.
Величка ударила ещё.
И — ещё раз.
И ещё.
Раз за разом, раз за разом, раз за разом…
Глава 48
Ведьма била и резала сама себя нещадно. Хрипя, смеясь и, вероятно, вовсе не чувствуя боли. Рвала каменным осколком смуглую нежную кожу запястья, податливую плоть, жилы, вены. Рубила до кости и пускала в тёмную воду свою горячую кровь.
Кровь попала в озеро. Ушла в воду.
А потом вода… Где-то там, в глубине… В самой… Эржебетт показалось, будто что-то там шевельнулось. Показалось? Шевельнулось?
А бледнеющие губы Велички уже быстро, словно опасаясь не успеть, шептали нужные слова.
— А-ун-на…
Эржебетт расслышала первые звуки древнего заклинания.
— Гу-хать-яп-паш…
И — дальше.
— Пакх-тью-эф-фос…
Потом бормотание сделалось нечётким, неразборчивым. Но Эржебетт и не пыталась больше ничего разобрать. И уж тем более — запомнить. Потрясённая, шокированная, ошарашенная, она просто смотрела. И просто слушала. Как…
Снова и снова…
Нещадно полосуя обломком камня, зажатым в правой руке, предплечье левой, Величка в исступлении выла нужные слова. Торопясь сказать всё.
А когда не стало сил выть — шептала севшим охрипшим голосом. И всё полосовала, полосовала… Стремясь нанести больше ран. Желая выпустить в мёртвые воды больше живой крови. Как можно больше.
Ведьма-мать с трудом держала на ногах слабеющее тело. Вся вода возле берега была в бурых разводах, казавшихся ночью непроглядной чернью. А Величка продолжала себя истязать. Бормотание её становилось всё менее внятным. Ведьма уже не осмысленно, будто в горячечном бреду выталкивала из глотки неведомые слова.
И даже когда слова были сказаны и повторены неоднократно, она продолжала резать себя. Молча. Прикусив губу. Прокусив губу. Насквозь. С подбородка беснующейся Велички в воду тоже капала роковая кровь Изначальных. Вместо слёз боли, страха и отчаяния.
Слёзы сейчас лила Эржебетт. Дочь, наблюдавшая за последним колдовским обрядом матери беззвучно рыдала на берегу Мёртвого озера. А на плато уже вползала огненная змея горящих факелов.
Скоро, совсем скоро саксы будут здесь. Скоро увидят, скоро услышат, скоро узнают…
Ослабевшая Величка пошатывалась.
— Ма-ма! Ма-ма! Ма-а-а-ама! — скулила Эржебетт, не отводя взгляда от её левой руки. Рука превратилась в кровавую тряпку, в ошмётки, в рваное месиво.
Текли кровь и слёзы. Кровь — в воду. Слёзы — на камни. Крови было больше. Много больше. Но поток её уже истощался. Едва-едва пульсировал. И вот…
Острый обломок камня — влажный, скользкий, красный, исщерблённый о кость, выпал из слабых пальцев и неслышно ушёл под воду.
Величка сделала шаг назад. И ещё один. Упала навзничь. Так и осталась лежать на спине. Истерзанная, будто изжёванная зубами неведомого зверя, рука чуть подрагивала на камнях.
А кровь всё стекала. По камням — в воду.
Тёмными щупальцами кровь расплывалась в тёмной воде. Извивалась причудливыми кольцами — смыкающимися и размыкающимися. Словно живое существо, а, может, и впрямь — живое, ожившее в этих мёртвых водах, она тянулась ко дну, через которое была проведена кровавая же черта.
Кровь медленно, лениво опускалась сверху вниз. В темноту. В глубины озёрного мрака.
Факелы, разгоняющие ночь, поднимались. Снизу — из тёмного ущелья. Наверх. На плато.
Факелы спешили.
И от того, кто… от того, что поспеет первым — огонь или выплеснутая в Мёртвое озеро живая руда, зависело многое. Судьба плачущей юницы. И судьба целого обиталища. Хотя, нет. Уже — нет. Уже ничего не зависело. Потому что всё уже произошло.
Озеро, подкрашенное кровью, раскрылось прежде, чем факельные огни достигли его берегов.
Как это произошло?
Просто.
Просто вода взбурлила.
Просто из глубин, потревоженных кровью Изначальных, поднялись невидимые руки. Или клинки. Или стены. Просто озеро расступилось, разомкнулось. Разорванное, рассечённое, раздвинутое.
Просто во взбухшей и вышедшей из берегов воде появился проход. Широкий — не один десяток всадников проедет стремя в стремя, длинный — от края до края озера. Проход вниз.
Просто обрывистый, резко уходящий в подводные глубины берег обратился в крутой, не укрытый больше водой, склон.
Склон вёл на дно. Неживое, каменистое, чистое, без водорослей и тины. Там, на дне, в гигантском тёмном котле багрово поблёскивала черта. Широкая. Жирная. Толстая. Рудная черта. Та самая, проведённая в незапамятные времена истинной, неразбавленной кровью-рудой Изначальных Вершителей, на века отделившей людское обиталище от мира тёмных тварей. На века, однако не до скончания веков. Не навсегда.
Ближе к середине кровавая полоса заметно истончалась. И — уже истончённая — тянулась по дну десятка на два-три шагов. Здесь границу миров вскрывали. Однажды. Давно. Ещё при гордом дакийском царе Децибале, во времена Румейской империи.
Вскрывали, а после — латали.
На потревоженную могущественную кровь Изначальных под неизменные звуки-знаки-слова древней магической формулы ложилась не столь древняя и не столь сильная кровь их потомков.
Тогда она сделал своё дело. Заперла Проклятый Проход. Но лишь до сегодняшней ночи. Сегодня в Мёртвое озеро попала кровь потомка потомков. И над пролитой кровью вновь произнесено заклинание.
И вот…
И то, и другое — и кровь, и слово — опять рвали рудную черту в самом тонком и уязвимом её месте. Прохудившаяся, наспех закрытая граница, ощутив прикосновение ведьминой крови и ведьминых слов, поддавалась. Истончалась ещё более. И — размыкалась.
В одном месте.
В другом.
В третьем…
Куски и клочья рудной черты истаивали быстро — быстрее, чем тает упыринная плоть на солнце. Свежая кровь размывала кровь, пролитую ранее. Сказанные наново слова заглушали слова, звучавшие прежде.
В новой крови силы на это хватало. И в новых словах — тоже. Исступление Велички, спасающей от костра дочь, было достаточно сильным. Сильна была ненависть к преследователям. Сильна и слепа была ярость ведьмы-матери. И её надежда. И её любовь.
Сильные страсти, выплеснутые Величкой вместе с кровью и древним заклятием, несли в себе поистине сокрушительный заряд. А рудная граница, уже порушенная однажды, оказалась слишком слаба, чтобы выдержать столь мощный и яростный напор. Для разрушения преграды не требовались ни века, ни года, ни месяцы. Счёт шёл на минуты. На секунды даже.
И секунды утекали, как кровь из рассечённых жил. Граница рушилась. Поначалу маленькие, почти незаметные прорехи на сплошной багровой черте ширились, сливались одна с другой, обращались в дыры, тёмные самой ночи.
Отдельные дыры становились одной сплошной брешью.
Брешь увеличивалась в размерах.
А за заветной чертой… а под чертой — даже отсюда, с обрывистого берега видно! — что-то тёмное, клубящееся раздвигало и раздирало тонкую ткань мироздания.
Там, где зияла брешь — больше не было озёрного дна. Была темнота, озарённая багряными вспышками изламывающейся границы. Был проход, очертания и размеры которого размывал шевелящийся мрак. Проклятый Проход, полого, под небольшим уклоном уходил в… в никуда… А может, это был и не уклон вовсе. Может — подъём. А может — равнинная пустошь. Трудно, очень трудно было объяснить и понять, как происходит такое, как одно место переходит в другое и как единятся разделённые миры.