Ясно было только одно. Проход вёл под дно, за дно Мёртвого озера. В иное, в тёмное обиталище. В зловещую Шоломанарию. И чуждый мир уже тянулся оттуда к миру этому, привычному, родному. Пока ещё робко, боязливо, осторожно.
Но всё же упорно, настырно.
Тя-нул-ся.
С той стороны разверзшегося прохода тонюсенькими струйками вползала нездешняя мгла. Её сейчас было мало. Она была почти незаметна в истошно-багровом сиянии рваной рудной черты. Ей ещё потребуется время, чтобы накопиться в достаточном количестве, слиться с мёртвыми водами и обрести новую суть. Стать той самой непроницаемой мутью, почти достигающей поверхности озера, которую уже видел Всеволод. Переходным мостиком из мира в мир. Вратами, обращающимися по ночам тёмно-зелёным туманом. Отворяющими запертое и запретное.
Так всё и было. Был проход между расступившимися Мёртвыми водами. Была порушенная рудная граница. А за ней — новый проход. Новый и старый Проклятый Проход.
И был путь. Туда. На ту сторону. В Шоломонарию. В тёмное обиталище. Вниз. Крутой спуск. Каменистый обрыв-берег.
Путь к спасению? Или путь к падению? Об этом трудно сказать однозначно. Об этом можно сказать по-разному. «Да» — можно сказать. «Нет» — можно сказать. Просто был путь. И юная отроковица стояла в начале этого пути. На самом краю уходящего вниз склона.
И тут же, рядом — на краю — лежала ведьма-мать. Ещё живая. Ещё истекающая кровью.
Путь… Вперёд и вниз.
Стена воды — справа. Стена воды — слева. Тогда ещё — чистой, незамутнённой воды.
— Иди — слабо шепнула Величка. — Иди туда, дочка. А я закрою за тобой воду. В эту ночь она больше не откроется. Может быть, и в следующую. И ещё через одну ночь, быть может, — тоже. Мёртвые воды не разверзнутся вновь, пока тьма Шоломонария не просочится сюда в достаточном количестве и не обретёт власть над озером. Для этого нужно время. Потом-то озеро начнёт открываться само. Каждую ночь тьма станет сливаться с тьмою. Но когда это случиться, тебя здесь не будет, а там где ты будешь, ты станешь сильнее. Гораздо сильнее. Иди…
— Вместе! — Эржебетт покачала головой. — Только вместе. С тобой.
— Нет, — Величка устало улыбнулась. — Вместе нам уже нельзя. Не получится. Я остаюсь здесь. Ты идёшь туда.
— Но почему, мама?
— Ты уже взрослая девочка. Дальше — ты сама. Тебе жить дальше. Как-нибудь, где-нибудь, чем-нибудь, кем-нибудь, — ведьма-мать говорила непонятное и пугающее. Эржебетт не понимала и пугалась. — А мне — уже не жить. Я своё отжила. Мне сейчас нужно быть здесь.
— Зачем?!
— Чтобы они ничего не заподозрили.
Они? Снизу, из-за неровного горбообразного спуска с плато, из ущелья уже доносились крики и конское ржание. В ночном воздухе слышимость хорошая, а эхо долго мечется в теснине между скал.
Факельные огни горели уже совсем близко.
— Ступай, дочка. Прощай, дочка…
Глава 49
Она толкнула Эржебетт. Лёжа, двумя ногами. Пихнула под колени.
Толчок обессиленной и обескровленной женщины вышел неожиданно сильным. Так обычно отталкивают не любимого — нелюбимого ребёнка. Или очень любимого. Когда очень нужно. Когда это жизненно необходимо. Когда всё уже решили.
За ребёнка.
Эржебетт не удержалась. Колени подломились. Земля ушла из-под ног. Оттолкнутая матерью, она кубарем покатилась вниз по каменистому склону-берегу.
Катилась долго, отшибая плечи, бока, спину, бёдра, царапая локти и ноги, сбивая в кровь пальцы. Не было никакой возможности остановить или хотя бы задержать болезненное падение. Осыпающийся мелкой галькой склон был похож на податливые края торфяной ямы. Попытки вцепиться в земную твердь не приводили ни к чему. Только приносили новую боль. А из рук летели мокрые гладкие камешки, сковырнутые пальцами.
Эржебетт скатилась на дно и оказалась, упала на рудную черту. Прямо в зияющую брешь Проклятого Прохода.
Упала, попала… На ту сторону порванной границы.
Сразу всё изменилось. Неведомым образом всё стало другим, иным. Новым.
Если смотреть с той стороны.
Граница теперь была не вверху. Верх и низ словно поменялись местами. Стали… перекошенными каким-то стали, что ли. Граница обиталищ и дно Мёртвого озера вдруг оказались не над, а под Эржебетт и перед ней. Только рудная черта была уже не разомкнутой прерванной линией, а наклонной (круто наклонной: навалиться, даже лечь на неё можно) стеной из густых кровяных разводов, как из диковинных кирпичей… Стеной, уходящей вверх и вниз, вправо и влево.
И вверху, и внизу, и по сторонам стена эта сливалась со мраком. Или с тёмными неразличимыми глазом очертаниями Проклятого Прохода.
В самом центре кровавой преграды зияла дыра с рваными краями, дымящимися всполошным багрянцем. Будто раскалённая стрела пробила стёганную куртку, и теперь куртка тлеет, постепенно угасая… Дыру медленно-медленно заполняла почти осязаемая на ощупь тёмная липкая муть. Выползающая наружу мгла туманила, затмевала, затеняла и оттесняла багряное свечение.
Именно так, с этой стороны, выглядела брешь между мирами.
Когда Эржебетт, наконец, пришла в себя после падения, когда гул в голове немного поутих, когда кружение в глазах и мельтешение в голове улеглось, а тошнота была выблевана вместе с рвотой, когда вернулась способность мыслить и действовать, идти назад было поздно.
Нет, прореха в рудной черте-стене не сомкнулась. Но вот Мёртвое озеро за ней, повинуясь слову матери-ведьмы, уже закрыло обратный путь.
Удивительно, но вода, сомкнувшаяся… под? над? Эржебетт, не хлынула на неё, не прошла сквозь порушенную границу из одного обиталища в другое. В Проклятом Проходе на границе миров происходило что-то иное, необъяснимое.
Вода наткнулась на густой мутный туман Шоломонарии как на упругую стену. И — впустила его в себя, и — вошла в него сама.
Туман становился водой. И обращал воду в своё подобие. Создавал из воды неводу, и сам переставал быть туманом. Две стихии сливались и перерождались в третью. Густую и не просто тёмную уже — чёрную, поблёскивающую как влажная жирная грязь, с явственно проступавшей ядовитой прозеленью. Субстанция эта, быстро гасила последние всполохи рудной черты.
Это было начало неподвластного человеческому пониманию процесса.
Пока — только начало. Но единение воды и тумана разных миров порождало удивительный эффект. Подобно магическому шару из заговорённого хрусталя или алхимической призме, смешавшиеся в чёрно-зелёную муть мёртвая вода и тёмный туман искажали и странным образом приближали породившие их миры. Их образы, их звуки…
И делали озеро непостижимо прозрачным.
Правда… Односторонняя всё же выходила прозрачность. В Проклятом Проходе со стороны тёмного обиталища, где находилась сейчас Эржебетт, было темно и тихо. И потому с берегов Мёртвого озера оказалось невозможно разглядеть и расслышать, что творится за рудной чертой. А вот сама Эржебетт прекрасно видела и слышала только что покинутый мир. Призрачное лунное молоко отсюда казалось ослепительным сиянием, холодный бисер звёзд — огненными россыпями, а слабое дыхание ветра, еле шелестевшего над озёрной гладью — воем неукротимого вихря.
Всё оставшееся за кровавой границей теперь становилось ярче, чётче, резче.
Ближе.
Роднее.
Через брешь в кровавой стене и через воды неживого озера Эржебетт видела под собой и перед собой…
Мать, лежавшую на берегу. Обледенелые верхушки скал, окружавших, каменистой плато. Небо в звёздах и лунном свете.
И слышала — глухое, слабое:
— Прощай, дочка…
Величка ещё была жива. Потомки Изначальных вообще необычайно живучи сами по себе, ибо даже малая толика сильной крови способна поддерживать жизнь там, где кровь обычного человека перестаёт течь и быстро остывает. К тому же у сильной ведьмы, как у кошки, всегда есть в запасе девять таких «обычных» жизней. Это известно каждому.
Эржебетт стояла у дыры миров. Одинокая, напуганное, в смятении чувств. Саднило побитое и исцарапанное тело под изодранным платьем. За спиной бесконечной непроглядной тьмой чернел Проклятый Проход, уходящий в иной неведомый мир. А, впрочем, нет, не непроглядной вовсе. Не такой уж и тьмой. Глаза постепенно привыкали к здешнему мраку. Глаза свидетельствовали: мрак в Проходе отнюдь не кромешный. Слабенький — слабее лунного, слабее звёздного — едва и не сразу различимый зеленоватый свет, сочившийся прямо из воздуха, всё же позволяет видеть и здесь. Если приноровиться.
Вот так… Сморгнуть. Ещё раз. И можно видеть и можно уже идти по Проклятому Проходу не на ощупь. Однако Эржебетт уходить не спешила.
Как уходить?
Ведь там, в разрыве, за поблёскивающей зеленоватой чернью воды-тумана, за тонкой плёнкой… Ей казалось: сделай шаг, один только шаг, протяни руку — и можно коснуться озера, берега, матери, неба… Но так только казалось. Обманчивая иллюзия. Колдовская смесь воды и тумана, приближавшее к тебе далёкое, но не тебя — к нему.
Эржебетт всё же просунула руку в брешь между мирами. Рука ощутила плотную упругую влагу и холод.
Бесполезно. Вод Мёртвого озера ей не раздвинуть. Самой — не справиться. Эржебетт так и не прошла ведьмино посвящение. И нужным словам она не обучена. Аж злость берёт! Какой прок от крови Изначальных, текущей в твоих жилах, если нет знаний, если ты не способна воспользоваться силой этой древней крови!
Она стояла во тьме Проклятого Прохода и смотрела, как умирает мать.
Нет — как убивают мать…
Просто так истечь кровью и умереть Величке не дали.
Два факела осветили каменистый берег и распростёртое на берегу тело. Два охотника, первыми добравшихся до плато, встали над окровавленной добычей. Два белых плаща с двумя чёрными крестами. Два посеребрённых доспеха. Две непокрытые головы.
Первый — магистр Бернгард. Второй — кастелян Серебряных Врат брат Томас. Тогда он ещё не потерял левую руку и не стал калекой. Кастелян держал поводья коней. Своего и магистра.
Тевтоны говорили. Негромко, но слова легко проникали сквозь толщу воды. Слова падали на дно Мёртвого озера как брошенные камни. Достигали дна и разомкнутой рудной черты. Уходили дальше. Отдавались эхом в Проклятом Проходе.