В чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в её, не в его.
Над разделительной преградой между двух обиталищ звучало одно заклинание и сразу, с небольшим запозданием, ему вторило другое. То же самое.
Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.
Зияющая брешь конвульсивно дёргалась, словно пасть смертельно раненного чудища. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то размыкались вновь.
Они будто жевали. Будто пережёвывали.
А в самой серёдке маленьким вихрем кружился тёмный туман Шоломонарии. Он гасил багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…
А где-то наверху-внизу плавала отрубленная голова Велички со змеящимися волосами. Мёртвая голова смотрела сквозь толщу мёртвых вод белками закатившихся глаз. Мёртвая голова бесстрастно наблюдала за борьбой древней крови и древних слов.
Мастер Бернгард тоже смотрел в воду. Только тевтонский магистр мог видеть сейчас в тёмных глубинах не больше, чем видели глаза казнённой им ведьмы. По сути, он не видел ничего. И ничего не знал. А незнание успокаивает.
Мастер Бернгард был спокоен. Он закрывал Проклятый Проход. И искренне верил, что открыть снова больше некому. Мастер Бернгард не допускал мысли, что ошибается, и не ведал сомнений.
Бернгард произнёс последнее слово магической формулы.
Эржебетт повторила.
Бернгард замолчал.
Замолчала Эржебетт.
Магистр спихнул ногой в воду обезглавленный труп Велички. Затем подошёл к коню, сел в седло и направил коня к ущелью. Бернгард уезжал, даже не оглянувшись. А под мёртвыми водами оставалась так и не сомкнувшаяся брешь в рудной черте.
Эржебетт застонала. Обессилевшая, она повалилась перед зияющей прорехой мироздания в лужу собственной крови. Ей было плохо и неудивительно: пока магистр произносил слова над чужой кровью, она заклинала над своей.
Тёмный туман Шоломонарии вновь устремился наружу — в холодные воды Мёртвого озера.
Эржебетт отодрала край рваного подола. Кое-как обмотала полоской ткани кровоточащую левую руку. А вот сил затянуть повязку потуже уже не доставало. Кровь Изначальных настырно сочилась из-под грязной тряпки.
Исступление проходило. Приходила боль. Но накатывающаяся откуда-то приятная сонливость делала её уютной, убаюкивающей, незначительной и неважной. Мелькнула соблазнительная мысль: оставить всё как есть. Просто лечь, и просто дать крови течь, угодной ей дорогой. А самой — просто забыться. Таким манящим сном. Желанным, вечным, сулящим истинное отдохновение…
Эржебетт однако держалась, не позволяя сознанию покинуть тело. Собрав всё волю в кулак, балансируя на грани, она, глухо стеная, ловила концы скользкой повязки и затягивала, затягивала… Так её… так… Сильнее, ещё… Непослушными пальцами, зубами…
Ей всё-таки очень хотелось жить.
Вернуться хотелось. Когда-нибудь.
В этой изнурительной борьбе за утекающую жизнь и кровь, сквозь гул в голове и пульсирующий стук в ушах Эржебетт не сразу расслышала посторонний шум.
Шум? В пустынном Проклятом Проходе?
Да — шорох. Сзади. Приближающийся к ней и к взломанной рудной черте. И рычание.
Едва услышав…
Что это? Морок? Агония отлетающего сознания?
… она обернулась.
Эржебетт была здесь уже не одна.
Из темноты Проклятого Прохода выступал зверь. Крупный, страшный. Первая тварь Шоломонарии. Первая, почуявшая живую кровь чужого мира и опередившая остальных.
Зверь был похож на большого сильного волка, в котором однако неуловимо угадывалось что-то человеческое… нет, иное — что-то нечеловечески человеческое. В морде… в лице что-то. И в строении ног… лап… Задние коленные суставы твари были вывернуты совсем не по-звериному. По-людски: коленями вперёд.
Густая кудлатая шерсть стояла дыбом. Огромные когти были похожи на загнутые кинжалы. С оскаленных клыков падала пена. А в глазах — такое странное сочетание… Неестественное. Противоестественное. Или наоборот — как раз очень естественное. Любовь и неутолимый голод. Или, точнее не любовь — а особая, неведомая человеку страсть. Глаза зверя горели алчным блеском. Зверь смотрел с вожделением то на Эржебетт, то на брешь в стене между мирами. И чего он сейчас вожделел больше — сразу и не понять.
Потом тварь прыгнула. Сначала она набросилась на истекающую кровью ведьмину дочь.
Было страшно и больно. Под клыками урчащего зверя Эржебетт переставала жить. Переставала быть. Переставала быть просто Эржебетт.
Это был конец.
Переходящий в новое начало.
Конец второй книги