– Мне не дают на нее смотреть, мне, отцу ее!.. Я приподниму, знаете ли, маленький уголочек занавески и смотрю, смотрю как она сидит… такая худая, худая, бледная…
И он порывисто выдернул платок из кармана и снова заплакал визгливо и жалобно… А затем, дрожа и ковыляя, опираясь на толстую сучковатую палку, тихо пошел по коридору. Я пошел за ним.
Мы прошли несколько домов и вошли в небольшое здание – ничем не отличавшееся от других домов, кроме больших размеров и железных решеток, которые были вставлены в два-три окна нижнего этажа.
Когда вошли мы в сени, то Габер остановился и замахал на меня руками, как будто хотел сказать: «Уйдите! Уйдите скорее!» Но я остался и спросил какого-то служителя, который выносил пустую ванну: могу ли я видеть доктора Шнее?
– Можно, – сказал он и посмотрел на большие стенные часы. – Только торопитесь, потому что через полчаса он пойдет на визитации.
И он указал мне на дверь налево. Я позвонил, и через несколько минут меня ввели к доктору Шнее.
Это был высокого роста плотный мужчина, рыжий, коротко остриженный и с длинной, пушистой рыжей бородой.
Я передал ему, с полной откровенностью, все, что было между мной и Лией. Я вынул ее письмо и перевел его ему по-немецки.
Все он выслушал крайне внимательно.
– Да! Да!.. Я это догадывался, – сказал он. – Тут должна быть замешана страсть… Скажите мне, господин офицер… скажите откровенно, как духовнику… Как шло развитие и на чем задержалась ваша любовь? Не было ли чего-нибудь неожиданного, резкого, принуждения?
Я опять повторил ему мой рассказ. Мне нечего было ни скрывать, ни стыдиться нашей привязанности.
– Да! Да! Это бывает, – сказал он. – В таких случаях… Притом знаете… Это наследственно у нее.
– Как наследственно? – вскричал я.
– Да! Да!.. Мне господин Габер рассказывал, что его мать точно так же помешалась от несчастной любви и умерла в припадке сумасшествия. Вы, разумеется, желаете, чтобы она, Fraulein Габер, выздоровела, а потому позволите воспользоваться при благоприятном случае этой тайной, которую вы мне доверили… разумеется, я никому не скажу о ней, кроме Fraulein Габер… и ее отца.
– Разумеется, доктор… Делайте, как найдете лучше, только бы она была здорова.
– Я в этом уверен… – И он посмотрел на часы.
Я встал с кресла.
– Во всяком случае, доктор, – сказал я, – если я вам понадоблюсь, то я буду здесь… Я останусь в Гаммерштейне и буду очень рад, если вы обратитесь к моей помощи.
– Хорошо!.. Оставайтесь!.. Я обращусь.
И я простился с ним.
С
Затем я провел мучительных три дня и три ночи. Я бродил около заведения господина Шнее. Я подходил к нему даже по ночам. Мне казалось, что я слышу стоны моей бедной красавицы Лии – и я был готов броситься ей на помощь.
Через три дня утром доктор Шнее пришел ко мне.
– Дело, – сказал он, – идет хуже, чем я думал.
Я чувствовал, как сердце мое замерло при этих словах, и я, вероятно, сильно побледнел.
– Но вы не пугайтесь, господин офицер… Не пугайтесь! – поторопился он прибавить. – Я думаю… да! Я почти уверен, что болезнь будет побеждена… Вот только наследственность меня пугает.
– Доктор, – спросил я, – в чем выражается ее сумасшествие?
– Оно переходит теперь в буйную стадию. Надо сильное, очень сильное потрясение, чтобы остановить прогресс болезни. Теперь она все еще бредит английским языком, твердит слова… Но иногда… Да!.. Я… пришел к вам предложить попробовать показаться ей… Может быть, неожиданность… Знакомые черты… взгляд… голос любимого предмета… подействуют и вернут ее к прежнему состоянию.
– Располагайте мной, доктор, как знаете.
– Только будьте спокойны, молодой человек… Неосторожное слово… Восклицание… Может все испортить… Вы мне дадите обещание, что без моего позволения вы не скажете ни одного слова?
– Даю!
– Хорошо! В час приходите ко мне, и мы отправимся.
Ровно в час я позвонил к нему. Он встретил меня на пороге и медленной развалистой походкой повел меня наверх, в светлый просторный коридор, по сторонам которого были двери с номерами.
Перед дверью с пятым номером он остановился и сказал мне:
– Побудьте немного здесь, в коридоре. Я позову вас, когда будет нужно.
Я по возможности сдерживал волнение, которое овладевало мной. Я проходил взад и вперед по коридору минут 10–15. Наконец дверь тихо отворилась, и девушка-сиделка позвала меня.
Я вошел в небольшую комнату. Лия сидела у окна, повернувшись к нему. Кругом нее на стульях, на окне лежали книги. Шнее стоял возле нее.
Как будто что-то дрогнуло в моем сердце, голова тихо закружилась… Что это было за чувство: любовь, сострадание, радость?.. Я не знаю.
Она сосредоточенно, углубленно бормотала английские слова: ox, sheep, beef, mutton, – слабым, но каким-то напряженным голосом.
– Fraulein Лия, – сказал громко Шнее. – Вот я привожу вам вашего знакомого, господина А. Вы ведь желали его видеть?.. Да?.. Помните?.. Вы говорили мне.
Она медленно, как бы нехотя, повернула к нам лицо.
Все сердце во мне сжалось при виде этого лица. Я не узнал бы его, если бы не знал наверное, что передо мной она, моя красивая, белая Лия. До того она похудела и изменилась. Эти тупые, потухшие глаза… Этот наморщенный лоб, сдвинутые брови.
Она протянула ко мне дрожавшую, исхудалую руку, руку скелета, и тихо, бессмысленно проговорила:
– I low You!
Я сделал какое-то неопределенное, резкое движение… Но в то же мгновение Шнее схватил мою руку и сжал ее как тисками.
– Не забудьте, – тихо сказал он, – что вы мне обещали!..
– Нет! – прошептал я. – Будьте покойны… и я проговорил ей дрожащим голосом, в котором звучали слезы: – Аh!.. Неужели вы меня не узнаете?!
Она долго пристально всматривалась в мое лицо.
– Может быть, вы не узнаете меня, потому что привыкли видеть меня не в партикулярном платье, а в офицерской форме…
Лицо ее сильно покраснело, глаза заблестели…
– Как вы смели впустить ко мне незнакомого мужчину! – закричала она резким, диким голосом. – Вы мне мешаете готовить английский урок… Это все гадина Бейдель!.. Вон! вон!.. Презренный!! – И она схватила книгу и с силой бросила ее в меня. Я отскочил, и книга пролетела мимо. Она с неимоверной быстротой схватила другую, но Шнее так же быстро и ловко схватил ее обе руки.
Она неистово, жалобно закричала и начала биться…
Шнее обернулся ко мне и скороговоркой проговорил мне:
– Уйдите! Ваш вид раздражает ее!
Я бросился вон и остановился за дверью. Все во мне дрожало. Кровь с каким-то шумом приливала и стучала в виски.
Я был испуган и ошеломлен этой сценой. Я не предполагал ничего подобного.
Крики и стоны ее продолжались и раздражали меня. Мне хотелось броситься к ней, схватить и унести ее куда-нибудь дальше от этой тяжелой маленькой комнатки, где она томилась, как в одиночном заключении.
Через несколько минут доктор, весь красный, вышел ко мне, отирая пот с лица.
– С этими пациентами, – сказал он, – всегда нужно иметь порядочный запас силы!.. Вот, вы видели, какой результат произвело ваше появление!.. А я так крепко рассчитывал на него…
– Доктор! – вскричал я, – неужели положение ее безнадежно?.. Неужели нет средств помочь ей?!
Он несколько минут помолчал и затем сказал, пожав плечами:
– Эта область еще не обследована хорошо… Может быть, женские периоды имеют здесь огромное влияние… Во всяком случае, я не теряю еще надежды… Будемте ждать.
Я простился с ним и пошел домой в тяжелом раздумье.
СI
Утопающий хватается за щепку, за соломинку. Это понятно!.. Но отчего же он не выпускает ее из рук, когда идет ко дну, когда уже убедился в ее бесполезности спасти ему жизнь?
Я также держался еще за мою соломинку, хотя давно уже лежал на темном дне всех обманутых бессильных стремлений.
Почти каждый день я заходил к Шнее с тем, чтобы узнать, что никаких улучшений нет, и выслушать толкование, что болезнь идет правильно.
– Она может продолжиться таким образом много лет, – говорил он. – Но при обострении может кончиться быстро… бешенством…
Один раз я предложил ему консилиум. Я сказав, что не пожалею средств, только бы испытать все, чем можно спасти ее жизнь.
– Позовите двух-трех известных психиатров, – сказал я. – Гризингера, кого хотите, только употребите все, чтобы на совести ничего не оставалось…
– Подождемте еще несколько дней, – сказал он. – Посмотрим, что будет. Некоторые симптомы заставляют предполагать возможность улучшения или кризиса.
И я ждал, как прежде, с такой же тупой и ноющей болью в сердце. Да! Я теперь, кажется, понимал чувства несчастной «дикой княжны», понимал, как тяжело потерять любимого человека… и какого человека! – чудную девушку, одаренную всеми добрыми свойствами ума, сердца и совершеннейшей красотой.
Мне кажется, что я теперь только любил истинно, не жаром юношеской крови, не потребностью дружбы, а всей глубиной души моей, всеми фибрами моего сердца.
Вот! думал я, судьба мне еще раз послала ту тяжелую жизнь аскета, которой я жил там, в глуши кавказских гор. Но мне кажется, что теперь эта отшельническая жизнь была еще строже и суровее. Я даже начал думать, что все зло оттого, что мы слишком привязаны к нашим телесным наслаждениям и нуждам нашего тела. Пить, есть… постоянно чувствовать свое bienaisance…[83] радоваться всяким мимолетным опьяняющим наслаждениям. Разве это не жизнь плоти?.. И где же, в чем проявляется наша жизнь духа?..
И мне становилась противна всякая еда, и в особенности эта мизерная, кисло-сладкая, экономная немецкая кухня – этот riudlleisch mit brodsauce, эти мучные бифштеки в виде каких-то лоскутков, mehl-speise, картофель и противное кисло-сладкое варенье вместо салата. Я почти ничего не ел, я не спал по целым ночам и бродил как тень по горам, окружавшим Гаммерштейн. Почти каждый день я заходил в заведение Шнее. Это сделалось моей органической привычкой. Он советовал мне быть бодрым и крепким, даже прописал мне какое-то успокаивающее и укрепляющее. Разумеется, это средство действовало на нервы, но душа моя по-прежнему мучилась и болела.