Помню, я отправился от нее в клуб. Мне хотелось поделиться моей радостью со всеми. Разумеется, не рассказать, что совершилось – нет! – но просто увидеть как можно больше народа и показать нарочно всем, какая веселая радость у меня на душе. Наконец, мне просто хотелось дурачиться, как малому ребенку.
Был уже двенадцатый час. В клубе я нашел в столовой за столом веселую компанию. Тут был весь цвет нашей губернской молодежи, и между ними был один человек незнакомый, который, очевидно, был центром кружка вместе с помещиком Зобининым. Они сидели рядом и друг перед другом блистали остроумием эротического характера.
– Кто это? – спросил я шепотом соседа.
– Не знаю. Кто-то из приезжих из Петербурга.
Незнакомец был высокого роста, брюнет, лет, казалось, сорока. Черные, слегка курчавые волосы лежали шапкой. Узенькие бакенбарды кончались на середине щек. Взгляд черных блестящих глаз был жив и проницателен. Он был серьезен, не улыбался, но говорил с увлечением, сильно жестикулируя.
– Вы разберите, господа, почему Магометов рай нравится человеку, почему он привлекает… Потому-с, что он лежит, так сказать, в крови человека (и глаза его сверкнули). Это-с вечное наслаждение самым высшим удовольствием. Да-с… Юная женщина и вечная юность мужчины – это идеал жизни…
– Земной, – перебил я его резко.
Он пристально, с едва заметной ядовитой улыбкой посмотрел на меня.
– Да ведь в небе-с нет ничего, «окромя» облаков и серного эфира.
– Как серного эфира?
– Что старушки любят нюхать-с… – И он потянул носом и сделал такую уморительную, двусмысленную гримаску, что вся компания разразилась хохотом.
– Чело-эк! – закричал Петя Кокин. – Еще две бутылки шампанского.
– Давай сюда дюжину! – закричал я.
– Ого! Дай две, чтобы одной скучно не было, – закричал князь Крилкин.
– Господа! – сказал незнакомец, приподнимаясь с места и поднимая кверху стакан шампанского. – Позвольте предложить за того, кто любил или любит кого!
– Ура! – закричал я с восторгом и протянул свой стакан, и звонко чокнулся с его стаканом.
LXX
Через час вся наша компания была «на полных парах Вакха». С нас уже взяли часовой штраф.
Мы уже перебили чуть ли не дюжину тарелок, разбили одно большое зеркало, улили весь пол шампанским, умыли шампанским одного из гарсонов, черного татарина. Одним словом, проделали всякие безобразия.
– Женщин! Женщин! – кричал пьяный уланский майор Брачкин. – Дайте мне женщину! – И он ко всем приставал и на всех таращил свои пьяные, воспаленные глаза навыкате.
– Какая свинья просит женщин, когда есть вино? – закричал сильный, звучный голос в соседнем зале, и на пороге появился князь Пьер Крицкий.
Все, кто только мог стоять на ногах, все обратились к нему с радостным криком.
Князь Крицкий, отставной гусар, питух, дуэлист, рубака, был всеобщий восторженный кутила, который всякую оргию доводил до культа.
– Налить его, Налить! – кричал пьяный Ваня Галькушкин. – Накачать!
– Налить! Налить! – повторили разные пьяные голоса, и все лезли к нему с бутылками.
Он взял бутылку от одного, опрокинул в горло, осушил и кинул в угол, затем повторил то же с другой и третьей.
– Чай, будет? – спросил он. – Ведь на каждого досталось не больше трех. – И он взял четвертую бутылку от Вани Балкушкина.
– Господа, веселая компания! – обратился к нам Пьер Крицкий. – Кому милы сельские красотки, то… за мной! Черт возьми! Пьер Крицкий доставить… За мной, в Уключино!
Уключино было подгородное, большое удельное село, верстах в 20 от города, которое издавна славилось легкостью поведения его обитательниц.
– Тройки у крыльца… Едем, православные, справлять жидовскую масляницу… ура!
– Уррра-а!
И вся бурная ватага, толкаясь, ругаясь, распевая нецензурные песни, двинулась за Крицким. Только двое спали на диванах мертвецким сном. Никто и не позаботился их разбудить.
С главной лестницы незнакомец и Пьер Крицкий спустились обнявшись.
Когда они стали надавать шубы, я подошел к нему, покачиваясь, и тихонько спросил:
– Пьер! Кто это, с кем ты сейчас шел?
– Это! Гм! Это… юнец мой, душа человек… князь Ахланка Бархаев.
Весь хмель как будто вылетел из головы; веселое настроение превратилось в сумрачное. В моем представлении с укором, как живая, встала мать моя. И между тем… я все-таки поехал с веселой компанией.
К чему?.. Зачем?!
Не спрашивайте этого у русского человека, когда он в веселой компании.
LXXI
Холодным воздухом обхватило, но не освежило меня, когда мы вышли на крыльцо широкого подъезда. Пьер Крицкий шумел и распоряжался.
Мы уселись по трое в широкие сани.
Все кричало, голосило, хохотало и ругалось. Сани скрипели по снегу; колокольцы звенели.
Кажется, я уснул и проснулся только в Уключине, весь мокрый от шампанского, которым меня дорогой облили.
В большой избе, в которую мы вошли, было светло и жарко. Свечи стояли на столах, на окнах, были привязаны на стене к деревянным полкам.
Мы приехали позднее других, и когда вошли, то пир уже был в полном ходу.
Толстый, краснощекий улан, Петька Сашников, в канаусовой рубахе и рейтузах, отплясывал вприсядку с какой-то толстой красной бабой в кумачном сарафане.
Балалайки и гармоники, визгливая скрипка, дудки и медные тарелки гудели и производили немилосердное шаривари, которое заглушал хор визгливых женских голосов:
Ай! яри, яри, яри!
Чигирики, чигири!
Хвосты, баба, подбери,
Ах, молодчика уважь!
– Важ! вяж! важ! вяж! – выкрикивал лысый Зобинин без сюртука и без сапог, в одних брюках, неистово прыгая по-лягушечьи.
Большая часть компании сидела парами. Бархаев сидел в стороне. На коленях у него была хорошенькая девочка лет 13–14. Он поил ее шампанским из стакана. Девочка смеялась и пила.
Среди шума, гама, визга из другой комнаты вышел Пьер Крицкий с бутылкой, за ним несли на подносах шампанское, пряники, коврижки, рожки, конфекты. Все это было горой навалено на подносах.
– Девкам сладости, барам шипучки!..
И он, шатаясь, подошел прямо ко мне.
– Пей, юнец! – закричал он охриплым голосом. – Лови, лови часы любви!
– Довольно… Я уж не могу больше…
– Это уж нам предоставь, можешь или не можешь! Назвался грибком, полезай в кузов! Пол-лезай!
– Полезай, голубчик! Полезай, сахарный! – бормотал Ваня Галькушкин, обнимая и целуя меня мокрыми пьяными губами.
Я выпил… Голова опять закружилась…
– А вот тебе и красавица! Степанида Софроновна, совет да любовь!
И он схватил подле стоявшую девушку с черными, быстрыми глазами и прямо ее натолкнул на меня.
– Целуйтесь! Целуйтесь! Сейчас! Чмок, чмок, прямо в бок! Целуйтесь! Чтобы жгло и пекло…
Ан! яин, яри, яри!
Чигириши, чигири!
– Целуйтесь! Целуйтесь! – кричали кругом нас. И мы поцеловались.
LXXII
Помню, я проснулся впотьмах… где, как? Ничего я не мог сообразить. Голова страшно болела и кружилась.
Я лежал на мягкой пуховой перине.
Подле меня кто-то лежал и плакал.
Я быстро приподнялся, сел на кровати и стал прислушиваться.
LXXIII
Не знаю, сколько времени прошло. Я, кажется, начал опять засыпать, сидя, положив голову на колени. Как вдруг какой-то крик, шум, стук и отчаянный визг разбудили меня.
Не помня себя я вскочил, схватил со стола тяжелый медный шандал и бросился вон.
«Бьют! режут!» – представилось мне.
Я выскочил за дверь в сени, в которых тускло догорал сальный огарок в фонаре.
Что-то маленькое, белое кинулось мне под ноги и чуть не сшибло меня с ног. Вслед за ним бежал человек в рубахе, и я мгновенно, не думая ни о чем и движимый каким-то злобным инстинктом, бросился на него и со всего размаха, изо всех сил, ударил его тяжелым шандалом по голове. В то же мгновение человек, словно подсаченный, упал.
Я хотел повторить удар, но тут пол закачался под ногами, голова сильно закружилась, и я только, помню, ясно видел, как в то же мгновение что-то белое быстро поднялось с полу подле упавшего и мгновенно исчезло.
Помню затем, как отчаянно, со страшным звоном скакали тройки, клубился туман. Все неслось мимо, мимо! И все исчезло из головы и сознания.
LXXIV
Я очнулся опять в моей комнате-больнице; то же занавешенное окно; тот же Кельхблюм и доктор и то же самое лекарство. Сара сидела у моей постели в любимом розовом платье, и это платье, казалось, освещало всю комнату розовым светом. Но, разумеется, этот свет, свет любви выходил из моего сердца.
– Сара! – прошептал я.
Она приставила палец к губам и строго погрозила мне.
Я молча протянул к ней руку, и она положила в нее свою. Я, разумеется, тотчас же поднес ее к губам, и слезы брызнули из глаз.
– Сара! – прошептал я чуть слышно. – Я люблю тебя.
– Вас… – поправила она с улыбкой и опять погрозила мне.
Я смотрел на нее в немом восторге, и мне казалось тогда, что вся душа млела и трепетала под ее светлым лучистым взглядом.
Она сделала презрительную гримасу и прошептала:
– Ехать кутить с пьяницами и женщинами! Фи! Это может сделать только настоящая русская свинья!
– Сара! Это от радости, от восторга…
Она строго зашикала, приставив палец к губам, и быстро, сурово проговорила:
– Чистая радость зовет чистые дела, и только черная радость купается в грязи…
Я снова протянул ей руку; но она не дала мне руки и снова погрозила мне.
– Покой и молчание! – прошептала она, кутаясь в свою мантилью.
Вскоре ее заменил Кельхблюм, а за ним явился доктор.
– Если будете лежать покойно, то завтра позволю встать, – сказал он.
Когда мы опять остались одни с Кельхблюмом, я спросил его:
– Скажи, Кельхблюм, имение у Гольдвальдов (это была фамилия Сары) описано?