XXXI
Я незаметно вышел вон.
В последнее время на меня опять нашла непроходимая тоска, с которой невольно должно было мириться.
«Чем кончится следствие и когда я увижу мою добрую Лену?» – спрашивал я себя.
Машинально, по привычке, я пришел на крепостную стену, сложенную из плитняка, сел, свесив ноги вниз, и стал смотреть вдаль, на дорожку, которая спускалась с горы. По ней привозили нам почту из главного штаба.
Сухой ветер поднимал пыль и сдувал пожелтевшие листья чинар. По дорожке медленно тянулись какие-то арбы. Их вели солдатики. Впереди обоза ехал офицер на вороной лошади.
Недалеко от меня на стене стоял наш вахмистр Фердусенко.
– Что это за обоз? – спросил я его.
– А эвто, ваше – благородие, едуть к нам за порохом с Грозной. Пороху там не фатат, так за порохом едуть.
Я дождался, пока обоз въехал в крепость и пошел к себе. Осенний день быстро клонился к вечеру. Уже смеркалось.
Я жил в небольшой плетеной хижинке, обмазанной глиной. Я нанимал эту хижинку у одного казака за 3 рубля в месяц.
Хатка моя была из плитняку, с плоской крышей, обмазанной известкой. И по правде сказать, комфорт моего помещения был весьма плохой: меньше десяти квадратных аршин, складная, поломанная кровать, которую я приобрел по случаю, простой стол и три подержанных стула, которые я купил у одного армянина. Из этой рухляди делали исключение только два кавказских ковра и медный умывальник. Должно сказать, что эти восточные умывальники составляли предмет конкуренции между нашим офицерством, и за них платили крайне дорого.
Повалявшись с часок на постели и не зная, что с собой делать, я отправился к майору Лазуткину, у жены которого обыкновенно собирались наши крепостные дамы.
На дороге я встретил подпоручика Красковского, очень хорошего малого, всегда готового делить со всякими и горе, и радость.
– Куда бредешь повеся нос? – спросил он меня.
– Иду к Марье Александровой хандру размыкать.
– Обедать там будешь?
– Может быть.
– Ну и я приду. У Боровикова идет гомерическая игра. Приехала какая-то комиссариатская крыса.
– Я был там.
В это время к нам подошел офицер, которого я встретил во главе обоза с арбами. Это был молодой человек лет 22–23, красивый, смуглый, с небольшими черненькими усиками.
– Господа, – спросил он, – не можете ли указать, где квартира капитана Боровикова?
– Как же, как же… С удовольствием даже провожу вас, – вскричал Красковский и двинулся по улице. Я пошел вместе с ними, собственно потому, что девать себя было некуда.
XXXII
– Вы, кажется, из Грозной приехали?
– Да. Позвольте познакомиться. Поручик Квашников.
– Очень приятно. А это у нас сосланный, – указал на меня Красковский и назвал мою фамилию.
– Ну, что у вас там? Ничего не слыхать?
– Ничего! А вот у вас, кажется, того… собираются.
– Н-нет. Помилуйте… мы здесь живем, как у Христа за пазухой.
– Нет, серьезно. Я слышал, что на вас собираются сделать нападение, что даже комендант крепости доносил об этом в штаб, но оттуда ответили, что им лучше известно и что никакого нападения не будет.
– Это Анфилатач доносил? Ха! ха! ха! Помилуйте, разве можно верить его донесениям.
– Я не спорю. Может быть, и нельзя. Но штаб вообще не верит никаким донесениям, а вы согласитесь, что нельзя же отвечать так: мы-де лучше вас знаем! Вы здесь живете: кому лучше – вам или штабу – знать, что делается кругом вас.
– Это совершенно верно. Но донесение Анфилатыча… Ха! ха! ха!
– Может быть, оно и неверно, но знаете ли… Я вот послан за порохом. И, признаюсь, сам напросился на это поручение, но… я подожду еще порох везти. Потому, во-первых, что порох вообще лакомая вещь, а во-вторых, у меня есть основание предполагать, что все равно нападение будет сделано если не на обоз, то на крепость.
– Помилуйте! Целых десять лет, больше десяти лет стоит крепость спокойно. Никто, ниоткуда…
– А вдруг?!
– Да у нас даже пушек нет. Не знаю, с пяток каких-то наберется, старых, без лафетов. Да и главный артиллерист наш, командир артиллерии Глушков, и глух, и сед, и ничего не смыслит.
Квашников остановился и молча указал на вершины гор, которые прилегали к нашей крепости.
Крепость стояла на широкой холмистой площадке, а на вершинах гор чуть-чуть белели в сизом тумане два-три аула.
– Разве это мирные аулы? – спросил Квашников, указывая на вершины.
И как бы в ответ на это из одного аула вылетел белый дымок, и вслед за ним послышался глухой слабый звук выстрела.
Из другого аула выехала толпа горцев и тихо, как-то таинственно проехала в соседний аул.
– Если эти аулы вздумают стрелять по крепости, – спросил опять Квашников, – как вы полагаете, будут ли пули попадать в самую ее середину… ну, хоть в то место, где мы стоим теперь?
И вдруг мне, да вероятно и Красковскому, сразу представилось все неудобство нашего положения. Крепость ничего не защищала и сама была открыта всем нападениям.
XXXIII
Квашников и Красковский двинулись, а я остался на месте. Я не мог оторвать глаз от этих аулов, которые там в вышине гордо, повелительно высились над нашими головами.
«А может быть, – думалось мне, – там уже сам Шамиль собрал свои лучшие силы. Положим, наша крепостица не составляет для него особенной важности. Но тем не менее, если он ей овладеет и вырежет 300 человек ее гарнизона, то вся долина маленькой горной речки Алаганки будет в его руках».
Я обернулся направо, как бы ища там спасенья, но направо был форштадт, населенный армянами, грузинами и так называемыми мирными черкесами, которые тем не менее в критическую минуту могли оказаться вовсе не мирными.
В осеннем тумане чуть-чуть белела церковь форштадта, на площади и около нее, очевидно, происходило какое-то движение. Точно муравьи копошились, сновали люди, и медленно двигались арбы.
Я посмотрел кругом на стены крепости, и они мне представились каким-то низеньким забором, сложенным из плитняку. На стенах не было ни пушек, ни солдата, ни даже часовых. Да и нигде, кажется, исключая главных восточных ворот, не было часовых.
Около забора мирно спало несколько солдат. Подле них были остатки маленького костра и на нем котелок. В стороне, около сарайчика, стояли две лошади, положив головы друг к другу на шеи и тихо, как бы спросонья помахивая хвостами. Они также как будто спали. Все напоминало какую-то Обломовку, и везде были явные признаки крепкого, беззаботного обломовского сна.
Опустив голову, я быстро зашагал к Лазуткину.
Я нашел там целую компанию. Кроме четырех дам, было еще человека три их поклонников, офицеров разных полков.
Должно заметить, что из всех этих дам я чувствовал невольную симпатию и уважение к хозяйке дома, Марье Александровой Лазуткиной.
Во-первых, она немножко напоминала мне Лену и не столько лицом, сколько складом необыкновенно доброго и простого характера. Она была несколько ниже и полнее Лены, и лицо у ней было круглое, матово-бледное, с необыкновенно большими, блестящими голубыми глазами. Маленькие, пухленькие губки улыбались всегда и всем кротко и приветливо.
Она была молчалива, апатична, но как скоро что-нибудь ее трогало, то все лицо ее изменялось и делалось необыкновенно восторженным, фанатичным, и слова тогда лились у ней как бы сами собою.
Мне кажется, если бы она жила в древнем Риме во время гонения христиан, то она непременно была бы святой мученицей.
XXXIV
В последнюю неделю моего пребывания в крепости я поверял Марье Александровне все, что происходило в моем сердце. Она уже знала мою любовь к Лене. Она (я был вполне в том уверен) любила мою Лену и всей душой мне сочувствовала.
Раз как-то я пришел к ней «темной бури черней» и горько жаловался на судьбу, на непроходимую скуку, одиночество.
– Послушайте, – спросила она меня, – вы любите Бога?
– Странный вопрос! – сказал я. – Мне кажется, люблю.
– Если вы Его любите, действительно любите больше и выше всего, то все, что кругом нас, все это ничтожно, все это может меняться, умирать, исчезать. Остается одно – наши добрые чувства и наша любовь к Богу.
Я, помню, спросил ее тогда, отчего она не идет в монастырь.
– Оттого, – отвечала она, – что я хочу жить с людьми и любить их.
Как только я вошел к Лазуткиным с расстроенной физиономией, тотчас же Ольга Семеновна Скольчикова закричала:
– Ну! Опять кислый солдат явился!
Марья Александровна протянула мне руку.
– Что с вами? – спросила она. – Какое еще новое или старое горе?
И она крепко пожала мою руку.
– Все тоже.
– Та же хандра с кислым подливом, – определила Ольга Семеновна. – Подите, не хочу с вами здороваться! Пожалуй, еще прокиснешь. – И она отвернулась.
Это была весьма молоденькая дамочка, высокая, стройная брюнетка, с довольно правильным лицом, немного большим грузинским носом и густыми, широкими черными бровями.
Я пожал плечами и молча поздоровался с другими двумя дамами: сонной, вялой немкой, Элоизой Карловной Штейнберг, и с живой, пухленькой хохотушкой Софьей Петровной Гигиной.
– Знаете, господа, что я вам скажу, – обратился я к Винкелю, Корбоносову и Прынскому, – сегодня приехал поручик Квашников из Грозной.
– Знаем, слышали, – сказал Винкель.
– Он полагает, по некоторым данным, что на нашу крепость будет вскоре сделано нападение.
– Неужели! Ах, как я рада! – вскричала Скольчикова, хлопнув в ладоши. – Будет всем занятие, развлечение, а то такая скучища!
– Постой, mа сhere, – перебила ее Марья Александровна. – Это вовсе не шутка. Мы все рискуем быть зарезанными, или нас уведут в плен и продадут туркам.
– Ах, нет! – вскричала испуганно Элоиза Карловна. – Лучше без войны… не надо войны… зачем война! Лучше мирно, с мирными черкесами.
– Ха! ха! ха! – захохотала Софья Петровна. – Так тебя сейчас и спросят: быть войне, или не быть?.. Xa! xa! xa! xa! Сам Шамиль приедет к тебе, ma chère, спросить, воевать ему или нет? Xa! xa! xa! xa! xa!