И она закатилась таким искренним, заразительным смехом, что все захохотали.
XXXV
– Послушайте, – наклонясь ко мне, сказал тихо Прынский. – Зачем вы пугаете дам, и притом, наверно, совершенно понапрасну?
Но Скольчикова услыхала эти слова. И, прежде чем я ответил, подхватила:
– Да! да! Хорошенько его! Как он смеет нас пугать! У! Кислятина!
– Ну! вас-то нечего пугать, – подхватить Корбоносов. – Вы ведь ни чертей, ни святых не боитесь…
– А тараканов боится… ха! ха! ха! Покажите ей черного таракана, в обморок упадет. Ха! ха! ха! ха!
Винкель между тем пустился доказывать, что этот приезжий подпоручик Квашников должен быть порядочный трус и боится за порох, который ему приведется везти.
– Отсюда, – сказал он, – и вышла сказка о воображаемом нападении. Помилуйте! Кругом полумирные черкесы, которые сегодня, завтра изъявят покорность, а тут вдруг нападение.
– А что же, скажите, бал будет? – спросила Марья Александровна.
– Будет, будет непременно, – вскричал Корбоносов, – не далее как послезавтра. Добыли оркестр Т… полка, будет лезгинка, иллюминация, фейерверк.
– Ах, как это весело! Чудо! – вскричала хохотушка и начала прыгать.
– Послушайте, mesdames et messieurs, сделаемте теперь же, сейчас маленькую репетицию.
– С удовольствием, – вскричал Корбоносов и, ловко подскочив к Ольге Семеновне, пригласил ее на кадриль.
Винкель ангажировал хохотушку, Прынский – Элоизу Карловну, а я пригласил Марью Александровну.
– Ха! ха! А кто же будет у нас играть? Ха! ха! ха!
– Я буду играть, – сказала Марья Александровна, – извините меня, – обратилась она ко мне и затем быстро пошла к весьма старому и разбитому фортепьяну, который стоял в углу комнаты.
– А кислый солдат должен танцевать за даму сам с собой, – присудила Скольчикова.
– Ха! ха! ха! ха! Браво! браво! браво! браво! – И хохотушка неистово хлопала в ладоши.
Марья Александровна начала играть кадриль из Цампы (это была модная кадриль в то время), и мы все принялись танцевать под неудержимый хохот Софьи Петровны.
XXXVI
У Лазуткиных я обедал и просидел часов до семи. Явился Красковский и еще один офицер – Ленштуков. Разговор опять повернул на возможность нападения, но Красковский положительно отвергал эту возможность.
– Помилуйте!.. – говорил он. – Если бы они напали, то напали бы три года тому назад, а не теперь, когда почти все нам принадлежит…
– А скажите: будет бал? – перебила его Софья Петровна.
– Еще бы, разумеется будет на днях, послезавтра. Это решено и подписано.
И опять пошли рассуждения о том, как устроить бал, где его устроить, пригласить ли музыку из штаба или довольствоваться оркестром Т… карабинерного полка.
– Послушайте, господа, это настолько важно, – вскричал Винкель, – что необходимо узнать мнение всех.
– Теперь все у Боровикова. Там с утра игра идет.
– Так надо отправиться к Боровикову и переговорить.
– Позвольте, я схожу, – вызвался я, – и разузнаю.
– Что же? Иди!
– Ступайте! Ступайте! – вскричала Ольга Семеновна. – По крайней мере, никто из нас не прокиснет. А то с вами везде кислятиной пахнет. Не правда ли, здесь, господа, кислым пахнет? – И она, сделав гримаску, начала нюхать воздух.
– Ваш нос в этом случае может считаться авторитетом, судя по величине. – И я низко поклонился ей.
– Как это благородно и вежливо смеяться над физическим недостатком дамы!
– Не менее похвально смеяться и над душевными недостатками мужчины.
– Господа, господа! – вскричал Корбоносов. – Это после, потом шпильки заколачивать друг другу. Отправляйся подобру-поздорову, марш! – И он выхватил папаху у меня из рук, нахлобучил ее мне на глаза, повернул меня и с усердием толкнул в спину.
Я вышел.
Сырой, прохладный воздух пахнул мне в лицо. Моросил маленький дождик. Все небо было закрыто сплошной темной пеленой, и в восьмом часу была уже темная ночь.
В ее сумраке шло какое-то движение. Около стен и на стенах стояли молча люди, чего никогда не бывало. Но я помню, что, занятый тогда своим поручением, я не обратил на это особенного внимания.
XXXVII
У Боровикова были и двери, и окна настежь. И было до того накурено, что не один, а десять топоров можно было свободно повесить.
Я попал в тот момент игры, когда лица игроков бледнеют, глаза разгораются или меркнут, одним словом, когда идет для кого-нибудь критическая, роковая ставка: на весь куш или va bank!
Разумеется, вмешиваться в такую критическую минуту с моим поручением было совсем нецелесообразно, и я отретировался к небольшой группе из трех офицеров, которые сидели в уголку, в стороне.
Это были уже пожилые люди, подполковники и штабс-капитаны, так что я подошел с маленькою нерешительностью, как обыкновенно подходит подчиненный к его начальству, вытянувшись в струнку и приложив руку ко лбу.
– Послушайте, – вскричал подполковник Штурм, – вы не знаете: ваша рота на местах?
– Ничего не знаю, ваше благородие. Я сейчас только от Лазуткиной.
– Надо быть готовым, молодой человек, надо быть готовым.
– А что случилось, смею спросить ваше благородие?
– А то случилось, что мост на Алаганке сожжен (там был деревянный мост) и мы отрезаны. Помощи ниоткуда, и если из Бурной (это была ближняя к нам крепость) не придет к нам на помощь батальон Т… карабинерного полка, то мы все будем уничтожены, поголовно все…
– Как следствие нашей неосмотрительности, прибавьте, – вскричал майор Кустиков и начал выколачивать трубку о подоконник. – Помилуйте! Только и твердили, что нападения не будет, нападения не будет! Да позвольте вас спросить, где на всем Кавказе мы держимся как следует на военном положении? Укажите мне хоть одну крепостцу, в которой мы не спим. Спим месяц, два, три, четыре, а затем просыпаемся… и в экспедицию! Потреплем, сожжем два-три аула и назад – опять в крепостцу спать! А те аулы, которые изъявили покорность, отстраивают то, что было сожжено, и глядь! Опять воюют с нами…
– Как же нужно делать, по-вашему? – осведомился штабс-капитан Назойкин.
– А так-с. Разбили аулы, захватили кусок земли и займи ее и перенеси сюда операционную линию.
– Да это невозможно!
– Нет-с, возможно!
– Нет! говорю вам, невозможно, потому что…
Не знаю, какое бы доказательство привел майор, но слова его были прерваны резким криком на игорном столе:
– Вы подлец, милостивый государь! И таких шулеров честные люди по роже бьют!
И вслед за тем треснул резкий удар полновесной пощечины.
Мы все бросились к столу.
XXXVIII
У стола стоял Струпиков, весь красный, и зажимал правую щеку.
– Как вы смеете драться! – кричал он дрожащим голосом. – Как вы смеете бить чиновника комиссариата!
– А вот мы тебе покажем, как мы смеем! – вскричал капитан Борбоденко и в одно мгновение растолкал всех и подскочил к Струпикову с чубуком.
Рослый, крепкий, черный, с громадными бакенбардищами, он был чуть не целой головой выше Струпикова.
Он налетел и с размаху хватил Струпикова чубуком.
Чубук разлетелся вдребезги.
– Караул! – закричал комиссариатский игрок.
– Погоди, вот я тебе покажу, как надо пищать! – И плечистый коренастый Тручков схватил со стола шандал и подлетел к Струпикову.
Трах… и он полетел на пол.
– Карау-у-ул!
Стол опрокинули… свечи, мелки, карты, бутылки, стаканы – все со звоном полетало на пол. Все смешалось в безобразную кучу, в которой раздавались удары и отчаянный, хриплый, жалобный голос Струпикова:
– Ка-р-р-а-у-у-л! Ка-р-р-р-а-у-ул!
Вдруг нежданно-негаданно грохнула пушка, так что все стекла задребезжали. Все вскочили, вытянулись и застыли от изумления.
Но тотчас же, вслед за этим пушечным ударом, раздалась резкая трескучая дробь барабанов, которые отчаянно забили тревогу.
Все бросились к дверям, сталкивая и опрокидывая друг друга, и не успели еще выскочить из дверей, как загремел новый оглушительный удар из пушки, и вслед за ним захлопал беглый батальонный огонь.
«Вот она, пошла потеха!» – подумал я, и какая-то бешеная, пьяная радость захватила дыхание. Помню, мне захотелось броситься в сечу, в самую горячую свалку.
Но я был без карабина и бегом полетел за ним домой.
XXXIX
Дождик по-прежнему моросил. Кругом был темный, непроглядный мрак, и только вдали, на стенах крепости, мелькали огни выстрелов.
Заряжая на бегу карабин боевым патроном, я опрометью бежал на эти огни, к моей роте, которая, по всем вероятиям, была расположена около восточных ворот. И действительно, я там нашел ее.
Когда я бежал, то мимо ушей моих прожужжали две-три шальные пули. Я в первый раз услыхал этот острый, жалобно посвистывающий звук.
Помню, что около сарайчика, где утром мирно стояли две лошади, на меня прямо набежал какой-то черный человек в огромной папахе, а за ним вслед гнался солдат и перед самым моим носом заколол несчастного штыком, проговорив:
– Тобе кажут, что у крепость нельзя бежать.
– Что такое? – вскричал я, испуганно кидаясь на солдата.
– Прорвался, в-бродие у крепость и бежать. Ему кажуть, бисову сыну… – Но я не слушал и бросился дальше.
На крепостной стене шла усиленная работа. Черкесы лезли как бешеные. Они привезли небольшие лестницы и подставляли их к стене, Подсаживая друг друга, с страшными криками они влезали на стену, чтобы найти на ней верную смерть.
Как только один из этих слепых смельчаков достигал гребня стены и захватывался рукой за ее край, то тотчас эту руку отрубала казацкая шашка или острый штык сбрасывал удальца в темное пространство. Там кишел целый ад. Сновали какие-то черти, бесновались, ревели, и один крик, хриплый, исступленный, крик, в котором сливались тысячи голосов, покрывал и рев, и стоны, и шум битвы.
Всюду раздавалось, носилось и стоном стонало в воздухе могучее, оглушительное: «Алла! Алла! Алла! Алла-гу! Алла-га! Гиль-Алла! Алла! Алла! Алла!!!»