Настоящий ад обступил меня теперь, когда я попал в маркитантский балаган.
Гул от него уже слышался издали, когда мы стали подъезжать к нему. Этот гул напоминал стукотню и грохот каких-то машин на фабрике. Помню, он мне ясно слышался даже сквозь долившую меня дрему. И этот неистовый шум, говор, крик обхватили меня, как только дверь балагана раскрылась передо мной. Среди общего несмолкаемого гула я ясно различал отдельные выкрикивания.
– Пошел к семи дьяволам в пекло! – гудел какой-то бас…
– Изобью! Анафема!!
– Тише! Черти!!!
– Miroton, Mirotain, Mirotaine!!
– Ах вы! разетереберееберебебе…
– Вас куда?! – кричал мне под ухо какой-то парень. – В общую или в номер?.. У нас теперь номерков нет… все занято…
И он потащил меня по длинному дощатому коридору туда, где, казалось, именно гудела несмолкаемым гулом чудовищная, адская машина.
Хохот, дикий визг, отчаянные вскрикивания окружили меня со всех сторон.
– Господа! Новый груздь лезет.
– Полезай в кузов!.. Полезай в кузов!.. Куча мала!
– Честь имею с прибытием!.. – И какая-то толстая усатая морда, от которой разило винищем, лезла ко мне нахально со стаканом водки…
– Я не пью!
– После будешь не пить! А теперь с прибытием. Пей!! А не то будешь с прибитием.
– Да я не пью…
Но не успел я это выговорить, как несколько здоровых ручищ схватило меня, а толстая морда почти насильно влила мне в горло стакан отвратительной водки.
– Крещен, наречен, освещен!.. – проговорил он хриплым, пьяным басом…
– Аминь! – пропел тоненький пьяный фальцет. Затем меня толкнули в какой-то угол, на какие-то мешки, и я решил, что сила солому ломит, и через пять минут захрапел…
XVII
Рано, на заре, меня разбудил кошмар… Я видел, что мы едем по отвратительной дороге и верблюд сзади жалобно стонет. Я стараюсь всячески уснуть, затыкаю уши, но жалобный стон все-таки раздается. Наконец я вижу, что это не верблюд, а какой-то толстый майор с длиннейшими усами пристает ко мне со стаканом вина и хочет меня утопить в стакане. Я, разумеется, сопротивляюсь.
Но с каждым стоном он подходит все ближе, ближе ко мне… И вдруг опрокидывает на меня стакан. Вместо вина что-то черное, мохнатое, тяжелое с страшным громом разливается по мне.
Я хочу пошевелиться, закричать… но горло пересохло, руки-ноги не двигаются… Наконец я употребляю сверхъестественные усилия; дико вскрикиваю и просыпаюсь…
Сквозь какие-то крохотные окошечки пробивается красный свет восходящего солнца. Все валяется вповалку, спит и храпит.
Я встаю как был, так как с вечера свалился не раздеваясь, кое-как оправляюсь и добираюсь до двора.
На улице меня встречает верблюд своим отвратительным стоном. Он стоит тут же, привязанный к каким-то яслям. И тут же привязаны наши волы и тут же спят бараны, а кругом их, вповалку на земле, точно убитые, в разных позах разметались разные молодцы: денщики, парни, татары, армяне и всякий народ.
Я расплатился за ночлег, за который с меня содрали больше рубля, расспросил и отправился пешком в город отыскивать себе квартирку.
Весьма удачно я нашел две комнатки в переулке около Графской набережной у какой-то вдовы-матроски Аграфены Степановны.
Перевез весь мой скарб, устроился по-походному и в 9 часов, переодевшись в мундир, явился в штаб.
Там я узнал, что пока я временно прикомандирован к 5-му бастиону, и, недолго думая, расспросил, где квартира батарейного командира, и отправился прямо к нему.
Он жил недалеко, в двух шагах, в чистеньком домике, у которого задняя стенка была разрушена, вероятно, шальной бомбой, неизвестно откуда залетевшей.
На небольшом крылечке грелся на солнце громадный кот и, щуря глаза, зорко посматривал кругом.
Перед крыльцом стоял, ярко зеленея на солнце, зарядный ящик, и перед ним лениво ходил солдатик с тесаком наголо.
Он сделал мне на караул, и я взошел на крыльцо. За дверями, в сенях раздавалась крупная брань, чисто в русском вкусе.
Я отворил низенькую дверь, и передо мной очутились какая-то баба и солдат, очевидно денщик.
– Полковник дома?
– Никак нет, ваше-бродие!.. На бастион ушедши, ваше-бродие! Скоро изволят вернуться, ваше-бродие.
Я сбросил шинель и вошел в комнату.
Два-три плетеных стула, диванчик и два ломберных стола. Новенькое седло, стоящее на небольших козлах. На окнах обломки гранат и бомб, разложенные и несобранные артиллерийские снаряды.
Я заглянул в другую комнату: чистенькая походная кровать, перед ней маленький коврик и опять седло с прибором. Я опустился на стул и начал ждать.
XVIII
Через несколько минут раздались громкие голоса, дверь распахнулась и вошел полковник, довольно высокий плотный господин с открытым серьезным лицом и длинными русыми усами.
Его сопровождало несколько артиллерийских офицеров. Я подошел и представился.
– Очень рады-с. Вы ведь с Кавказа переведены к нам-с?.. Милости просим, осмотритесь!.. Сегодня мы пробудем в городе, а завтра на бастион.
Я живо познакомился с товарищами, с коротеньким лысеньким капитаном Шалболкиным, майором Фарашниковым, с поручиками Сафонским и Туториным.
В 12 часов мы сели обедать.
Я сразу как будто очутился в кругу родных или давно знакомых лиц. Все у них было просто, все они были теплые, добрые, честные ребята. На меня смотрели как на младшего, на новичка, и все старательно за мной ухаживали.
На другой день, в 8 часов, я пришел опять к полковнику, и мы вместе отправились на бастион. Сзади нас шел денщик, таща какой-то вьюк для полковника.
Должно заметить, что во все продолжение последних месяцев, живя замкнутой, от всех отчужденной жизнью, я успел омизантропиться и одичать, но все это как бы чудом соскочило при встрече с теми искренно откровенными личностями, которые теперь меня окружали; соскочило, впрочем, ненадолго.
Вечером, когда я вернулся к себе в одинокую квартирку, на меня опять нашло мрачно-философское настроение. Мои последние потери, бесцельная жизнь – все это снова выплыло, надавило, и я не без удовольствия подумал, слушая рассказы новых боевых товарищей, что здесь смерть каждую секунду висит на волоске от каждого человека… а там минутное переселение в новую жизнь или, может быть, в желанную нирвану…
Под этим настроением я пришел к полковнику, который, показалось мне, встретил меня сосредоточенно-серьезно, осмотрел с ног до головы. Спросил: пил ли я чай? И затем быстро вышел на свежий утренний воздух. Я пошел рядом с ним.
Мы молча пришли на край, где разрушение уже сильно давало о себе знать, прошли Морскую, прошли два или три домика, совершенно разбитых, и начали подниматься в гору, на конце которой был бастион.
Несколько раз приходилось наступать на зарывшиеся гранаты или осколки бомб. По сторонам виднелись глубокие ямы – также следы снарядов. Вдали расстилался полукруг неприятельских апрошей, на которых то там, то здесь взвивались беловатые дымки.
XIX
Взбираясь на горку, ведущую к бастиону, мы шли под выстрелами, и здесь, в первый раз в жизни, мне привелось познакомиться с артиллерийским огнем.
В нескольких саженях от нас с каким-то странным ухающим гулом пролетали ядра, и каждый раз мне казалось, что я чувствую как бы дуновение теплого воздуха. Но это мне, вероятно, только так казалось.
Над головами нашими высоко проносились с каким-то мягким посвистыванием бомбы. Некоторые из них, казалось, останавливались над головой в темно-синем небе и быстро опускались вниз.
«Вот! – думалось. – Удар – и начнется другая жизнь».
Но бомба тихо проносилась мимо и, быстро удаляясь, падала в стороне или позади, гулко шлепаясь о землю.
Какой-то вздох, словно вздох земли, слышался при этом тяжелом падении, и вслед за ним страшный удар, взрыв и с резким взвизгиванием и звоном разлетались осколки, взметывая кверху целые облака пыли и клубы сизого дыма.
– Здесь не так опасно, – сказал мне полковник. – Сюда залетают только заблудшие артиллерийские гостинцы. Но в виду траншей… там, под штуцерными выстрелами… там места… того… горячие.
И он с какой-то неопределенной улыбочкой пристально посмотрел на меня своими большими светло-голубыми глазами.
Когда подошли мы к бастиону, то я, признаюсь, не вдруг догадался о его присутствии. Мы поднимались постоянно в горку, и перед самым входом в бастион была навалена порядочная стенка всяких обломков, в том числе и обломков чугуна, то есть бомб и гранат. Здесь были разбитые туры, камни, кирпич, всякий мусор. Одним словом, все представляло место какой-то постройки, с которого еще не успели убрать всякую дрянь.
– Здесь осторожнее, под горку, – предостереги полковник. – Вот мы и пришли…
И мы действительно спустились под горку и очутились в бастионе, на дне которого, на земле всюду под ногами валялись черепки от бомб. Одни – тусклые, другие – отшлифованные, блестящие.
Самые стены этого бастиона имели какой-то необычайный своеобразный вид. Они напоминали что-то вроде черкесских саклей в миниатюре. Везде торчал фашинник, плетенки – везде масса наваленной земли, навесы, блиндажи – какие-то дверцы, конурки – точно задний двор какого-нибудь петербургского захолустья.
Из всех дверец к нам выскочили матросики, солдатики, выползли товарищи. Мы поздоровались. Полковник спросил:
– Все ли благополучно? – И сняв шапку с большой, немного облысевшей головы, тихо перекрестился большим крестом перед иконой, которая стояла на столике впереди, под толстым блиндажом.
Несколько свечей, вставленных в широкую доску, ярко горели перед ней.
XX
– А мы еще снаружи не оглядели!.. Вот! Пойдем с ними, – сказал полковник, кивнув на меня.
И мы снова отправились на горку; обогнули на линии выстрелов, – но это уже были не артиллерийские «заблудшие гостинцы», а меткий штуцерный огонь.
Мы шли вдоль небольшой стенки, по узенькому парапету. Стенка то там, то здесь была разрушена меткими выстрелами.