Итальянцы угощали нас на славу. Мы выпили за Italia una, за благоденствие Милана, за взятие Рима, за всех красавиц, за здоровье княжны, una bellissima priirisssa di tutti, за здоровье всех русских княжон, за здоровье всех и каждого.
Прошло уже более часа. Мы говорили по-итальянски, по-французски, по-русски, говорили все в один голос, кричали и смеялись.
Signor Sphorza становился все более и более любезным. Его глаза искрились и лоснились. В его голосе зазвучала страстная нотка. Он поцеловал два или три раза ручку княжны. Наконец он схватил эту руку и уже не выпускал ее из своей. Он что-то шептал княжне на ухо, о чем-то молил.
Я видел, как глаза княжны померкли и она страшно побледнела. Затем я видел, как Сфорца обхватил ее талию, но затем произошло что-то, о чем я не могу дать ясного отчета.
Брякнул выстрел, и Сфорца упал. Мы все вскочили и все видели, как одно мгновение княжна стояла над ним с протянутым маленьким пистолетом в руке. Но это было только одно мгновение.
Все лицо ее быстро изменилось: кровь прилила к нему, слезы заблестели на глазах. Она отбросила пистолет, упала на колени перед телом Сфорца, обняла его и голосом, в котором звучали слезы и рыдания, звучным, страстным голосом проговорила.
– О Miо саrо! Мiо amore! Tanto dolore, tanto soffrire! (О! Мой дорогой! Моя любовь! Столько горя! Столько страдания!)
И она поцеловала его.
Затем, в следующее мгновение, она вскочила и, схватив голову руками, захохотала громко, дико, неистово, и я чувствовал, как от этого страшного хохота хмель оставил мою голову и мороз побежал по спине.
Мы втроем бросились к ней: я, Cantini и князь. Мы облили холодной водой ей голову, вывели из палатки на сырой, холодный, подземный воздух, и она как будто очнулась. Несколько времени она сжимала лоб и виски руками и потом вдруг проговорила:
– Пора, едемте! – И быстро двинулась.
– Княжна! – вскричал князь, останавливая ее. – Так нельзя. Нам надо завязать глаза.
– Да! Да! Завязать глаза… Когда расстреливают, то всегда завязывают глаза… Я это забыла.
В это время Malti вышел из палатки и на вопрос Cantini быстро отрывисто ответил.
– Уже умер!
Кантини обратился к князю.
– Нам очень неприятно, – сказал он, – что этот трагический случай… расстроил… Но мы не смеем вас долее удерживать. Принимая женщину, – добавил он вполголоса, – в лагере, во время войны, мы многим рискуем… Наши законы строги, очень строги…
И нам опять завязали глаза и повели. Только теперь Malti вел меня и князя, и я чувствовал, как рука итальянца дрожала в моей руке…
Голова моя горела. Мне казалось, что мы тотчас же дошли до наших лошадей и нам развязали глаза.
Кантини очень любезно простился с нами, а Мальти молча пожал нам руки, и я опять почувствовал, как дрожала его рука, сжимая мою руку.
Мы сели на лошадей. Княжна пустила лошадь во весь карьер, и мы понеслись.
– Тише, княжна! Тише! – кричал князь. – Можно сломать шею. Ни зги не видно…
Но она неслась как бешеная.
XXXVI
Мы скакали по довольно ровной местности, скакали, освещенные красноватым огнем какого-то зарева. Было почти полное затишье, и вдруг среди этой тишины, где-то далеко, хлопнул выстрел, и князь стремглав слетел с лошади.
Мы с трудом удержали наших лошадей. Лошадь князя унеслась вперед.
Он лежал на земле без движения. Мы подбежали к нему, и денщик быстро открыл потайной фонарик.
Слабый, красноватый свет его осветил кровь, которая тихо струилась из груди князя: рана была против сердца… Он был убит. Сомнений не могло быть.
Я взглянул на княжну. На ее бледном лице снова появилось то странное выражение, с которым она обратилась к убитому Сфорца, и вдруг она, ломая руки, обняла труп князя, припала к нему, и я снова услыхал тот же сильный мелодичный голос, в котором дрожали слезы, и те же самые слова:
– О! Miо саrо, mio аmоrе! Tanto dolore, tanto soffrire!
И снова зазвучал тот же неистовый отчаянный хохот, от которого холод охватывает сердце. Я схватил ее за руки, но она быстро, с нечеловеческой силой оттолкнула меня и в одно мгновение вскочила и исчезла в темноте ночи. Мы только слышали, как в отдалении зазвучал ее звонкий неистовый смех.
В следующее мгновение я бросился за ней, но хохот замолк. Страшная тьма окружила меня со всех сторон. Я оступился и упал на землю.
Почти в то же самое мгновение в ближней неприятельской траншее загремел перекатный штуцерный огонь. И почти вслед за ним грянули его и наши батареи.
Все пространство, как бы по мановению волшебного жезла, ярко осветилось зловещим красноватым светом, и в стороне от меня, не более, казалось мне, в шагах десяти, двадцати раздался резкий, захватывающей крик русского «ура!».
Не успел я опомниться и сообразить, что это такое, как мимо меня промелькнуло несколько рядов солдат, которые бежали, спешили с ружьями наперевес. Офицеры с саблями наголо также бежали, что-то громко крича, и размахивали саблями, которые блестели от огней выстрелов.
Я также выхватил саблю и бросился вслед за этими колоннами.
На одно мгновение в моей отуманенной голове промелькнули все события этого вечера или ночи, и я чувствовал только одну непреодолимую потребность – драться вместе с своими, бить, колоть, защищать своих и погибнуть вместе с ними.
Помню, я старался не отставать от колонны, но пороховой дым со всей его сернистой вонью лез в горло, ссохшееся от быстрого бега. Я задыхался. Пот в три ручья лил с меня.
Навстречу мне попался солдатик, который бежал с какой-то высоты.
– Куда?! – вскричал я, схватив его за шинель…
– Ложементы!.. Ваше благородие. Прет здорово!.. Не фатат…
Я так же бессознательно отпустил, как и схватил его и, собрав последние силы, бросился на высоту.
XXXVII
Перепрыгивая через тела убитых и раненых, я, кажется, не бежал, а шел, изнемогая и шатаясь. Навстречу мне с возвышения, медленно отступая и поминутно отстреливаясь, шла горстка солдат. Некоторые из них были с нашего бастиона и узнали меня. Высокий рыжий Синдюхин с лицом, опаленным и закопченным порохом, с радостью бросился ко мне.
– Ваше-бродие… ведите нас!.. Всех командиров перебил!.. Просто смерть!
И вдруг в это самое мгновение я почувствовал неизвестно откуда налетевший прилив бодрости и силы. Я кое-как собрал, установил в колонну эту растерзанную толпу и велел барабанщикам бить наступление, а сам бодро встал впереди и закричал насколько мог сильно:
– Идем, братцы! Вперед! – И не оглядываясь, бойко двинулся вперед при громе выстрелов и мигающем их свете.
Войдя на возвышение, я увидал в нескольких десятках шагах от себя чернеющий бруствер нашего ложемента, с наваленными на нем турами и мешками, и только что наша колонна выдвинулась из-за бруствера, как в одно мгновение весь он вспыхнул огоньками и затем весь скрылся за дымом. Но эти огоньки, хоть на одно мгновение, осветили кепи и эспаньолки французских chasseures de Vaincenne[50], склонившихся над ружьями и стрелявших в нас.
Вслед за залпом я видел только как вокруг меня, из моего строя, попадали солдатики. С отчаянной решимостью я кинулся вперед с криком:
– За мной, молодцы, за Русь-матушку. Ура!
– Урррра! – подхватили молодцы И не знаю как, в одно мгновение я очутился в ложементе.
Кругом меня закипела какая-то отчаянная возня. Стучали и звенели штыки и приклады. Раздавались крики, стоны, брань. Какой-то французский офицер подскочил прямо ко мне и уставил на меня пистолет, но в то же мгновение солдатик, что работал подле меня, ударил его штыком в грудь, и он упал.
Мне кажется, я никогда не забуду, как он схватился за штык, закричал с каким-то злобным хрипом и уставил прямо на меня остолбенелые, широко раскрытые глаза. Этот страшный, отчаянный взгляд преследует меня и до сих пор, а ужасные глаза нередко мерещатся мне в темноте ночи.
Я бросился в сторону. С ожесточением, не помня себя, я рубил направо и налево.
Помню, несколько раз сабля моя звенела, сталкивалась с французским ружьем; несколько раз что-то горячее брызгало мне в глаза.
Я опомнился в руках у моих солдат, которые громко говорили мне, что все кончено, неприятель выгнан, отступил. Я не вдруг понял, что мне говорят и кто мне говорит. Наконец рассудок вернулся, и я принялся за дело.
Тотчас же я отрядил двух из моих людей в ближайший пункт за подкреплением; но не успели они выйти из ложемента, как подкрепление явилось.
Шинель моя была пробита в пяти местах; на ноге царапина и легкая контузия.
XXXVIII
Я счастливо отделался и счастливо добрался до нашего бастиона. Там еще не спали, и все ждали, чем кончится ночная возня. Все набросились на меня с расспросами. Но я едва двигался. В горле у меня пересохло. Я спросил вина, выпил залпом чуть не бутылку какой-то бурды и завалился спать.
На другой день, помню как теперь, день был ясный, жаркий. Французы лениво перестреливались с нами. Я проснулся поздно и выглянул из своей конурки на свет Божий. Все наши бастионные над чем-то возились, громко говорили и хохотали.
– На стол-то подсыпь, на стол! – говорил Сафонский, и Туторин чего-то подсыпал на стол, чего, я не мог разобрать.
Я был весь как разбитый, еле двигался и еле смотрел. Все блестело на солнце, и целые стаи мух носились, перелетали с места на место.
Они насели на стол, покрыли его точно черной скатертью.
– Пали! – закричал Сафонский, и Туторин быстро поднес зажженную спичку к столу. В одно мгновение вся столешница вспыхнула, и густой клуб беловатого дыма медленно поднялся над столом и исчез в воздухе.
– Важно! Ха! ха! ха!.. Вот так камуфлет!
Весь стол быль покрыт мертвыми мухами. Множество их повалилось вокруг стола. Некоторые были еще живы, прыгали, жужжали, другие бойко бежали прочь от стола. Матросики давили их, тяжело пристукивая сапогами и приговаривали: