– Погоди! Куда спешишь? Поспееш! Хранцузска надоедалка!
В это время откуда ни возмись шальная граната прилетела прямо на стол и почти в то же мгновенье с сухим треском разорвалась, разбрасывая во все стороны осколки.
Все отскочили и попадали на землю, точно мухи. Одному матросу осколок прилетел в грудь и убил наповал. Двух тяжело ранило, а Сафонскому два пальца словно отрезало.
Этот удар вдруг вызвал в моей памяти сцену вчерашней ночи. Шальной выстрел, убитый князь, и она, ее дикий хохот так ясно зазвучал в ушах и слился со стонами раненых.
Кровь прилила к сердцу. Точно тяжелый кошмар надавил его.
«Где же она?! – схватил я себя за голову. – Погибла, убита? Попала в плен?..»
Я не знаю, что я терял в ней, но я чувствовал, что потеря эта тяжела. Точно долгая, глубокая страсть разом оборвалась в сердце, и оно опустело.
И как странно: я мог это все забыть и проснуться без воспоминаний о ней.
XXXIX
Когда суматоха прошла, раненых и убитого убрали и все на бастионе пришло в прежний порядок, то снова все обратились ко мне с расспросами: что со мной было и как я провел ночь?
Я рассказал.
– Это вы, значит, отбивали вчерашний ложемент, что вчера выкопали перед носом у француза. Сегодня он уже опять у него.
– Но где же она? – вскричал я. – Неужели погибла!..
– Нашли о ком плакаться, – проговорил Фарашников. – Коли убита, так и слава богу. Немало здесь начудила и немало сгубила.
– Я не могу понять: зачем она над убитым ею итальянцем проговорила: «Mio саго?!»
– Да это она над каждым убитым говорит. Когда убили у нее жениха, у нее на глазах – она также обняла его и проговорила: Mio саго!..
– Да разве он был итальянец?
– Н-н-нет, русский, да ведь и она русская.
Мне было досадно и тяжело это бесчеловечие, это равнодушие к несчастной, к сумасшедшей. Для меня, по крайней мере, она несчастная… И какими, думал я, кровавыми слезами плакало ее сердце, когда перед ней, в ее глазах, безжалостная пуля поразила то сердце… «Mio саго!» Mio amore!
Помню, я ходил взад и вперед по бастиону, не обращая никакого внимания на крики вестового на бруствере, который сонно, однообразно выкрикивал: пушка! Маркелла!
Все наши засели под блиндаж, по маленькой. Солнце палило невыносимо. Мухи опять носились роями. В сухом воздухе, казалось, стоял тонкий запах порохового дыма. Вдруг за бастионом, у входа, послышались громкие голоса, и под горку к нам на бастион спустились граф Тоцкий, Гигинов и Гутовский.
– А! Гости дорогие! Каким ветром занесло? Не взыщите, у нас тесненько. Крачка! Дай стул!
И тотчас же несколько матросиков подкатили ядра, приладили на них кружки и доски, и стулья были готовы.
– А мы пришли проведать. Что у вас была вчера за возня?
И все наперерыв начали рассказывать, какая вчера была возня.
– Послушайте, господа! – заговорил Тоцкий. – Так нельзя, ей-богу же нельзя! Это какая-то игра в жмурки, втемную… Идут сюда, идут туда, сами не знают куда. Сколько у них, мы не знаем… Сколько у нас, тоже не знаем… Да вот позвольте, чего же лучше. Вчера вот нам порассказали про Федюхины горы. Знаете ли, отчего Кирьяков слетел?..
– Отчего?
– Он перед самой диспозицией клялся и божился, что всех ведут на убой. Выложив им как дважды два четыре весь план нашего побития. Наконец видит, что ничего не берет, заплакал, пришел в исступление и начал сам разгонять передовых застрельщиков… Не вынесло, значит, сердце русское… Ну и слетел. Сакен не любит шутить. Вылетел с треском. И вот!.. Смотрите. Не прошло и двух месяцев, а «он» уже нам не дает сделать нового ложемента… Огонь все ближе, ближе…
– А русских кровь течет. Враг ближе к укреплениям… Россия! Где же ты?! Проснись, мой край родной! Изъеденный ворами, подавленный рабством…
– Шишш-ш! – зашикал штабс-капитан. – Не увлекайтесь, батенька! Не увлекайтесь! А не то прямо с бастиона улетите куда-нибудь в спокойное место.
XL
Они рассуждали и спорили долго и горячо, но я слушал их рассеянно. Меня мучил один и тот же тяжелый вопрос: что с ней, с этой чудной, несчастной, которую так сильно пришибла судьба? И что такое она сама, эта злая человеческая судьба?!
Помню, граф Тоцкий, кусая и дергая свои маленькие усики, с нервно-желчным увлечением разбирал все промахи Севастопольской кампании. Гигинов и Гутовский поддакивали ему. Другие оспаривали или тоже соглашались.
– Ослепли мы! Вот что-с! – говорил Тоцкий. – Сослепу не посчитали, сколько нас, и принялись за европейскую войну. Ведь это не парад-с! А как начали нас щипать, мы и того… Немножко прозрели… и поняли, что прежде всего мало нас…
Везде, где враг являлся,
Солдат наш грудью брал.
Глупее прежнего зато распоряжался
Парадный генерал.
– Шишш! – зашикал опять штабс-капитан. – Оставьте, батенька, поэзию, право, оставьте! Поэзия до добра не доводит.
Но Тоцкий не слушал его.
– Ведь теперь всякий мальчишка поймет, что нас приперли в угол, что неприятеля отбить мы не в состоянии, что мы защищаем одни севастопольские развалины. Для чего? Позвольте вас спросить. Для какой цели-с?.. Там, где мы бросаем миллион снарядов, «он» бросает два-три миллиона. Он буквально все, все бастионы, весь Севастополь покроет чугуном… А отчего-с? Позвольте вас спросить. Да оттого, что у него казны больше… За него и Ротшильды, и Мендельсоны, и Стефенсоны, и всякие соны. – Он оперся на золотой мешок!..
– А у нас русский штык и русский Бог!.. – вскричал майор Фарашников.
– Да, вот теперь и свистите в кулак с русским штыком… Мы со штыком, а он вон с ружьями Минье, что бьют на тысячу шагов. Мы еще только подходим к нему, а он уж нас бьет… Вот и сладьте с ним… Нет-с! Не разочли-с! Играем втемную. Как говорится, на «уру»!..
«Темный путь» – промелькнуло у меня тогда в голове. И мне вдруг представилась вся эта резня и бойня темным делом. И показалась мне, как светлая звездочка впотьмах, «она», – ее жизнь, этой, казалось мне, крепкой, светлой натуры.
И мне (я это хорошо помню) представилось тогда, что лучше спасти ее – эту одну жизнь, чем губить неизвестно из-за чего десятки жизней, которые пригодились бы и не для такого темного дела.
Из-за чего, для чего мы бьемся?! Из-за чего и для чего нас бьют?
Сбирается грозный шумящий собор
На Черное море, на Синий Босфор…
И ропщут, и пенятся волны…
Твой Суд совершится в огне и крови,
Свершат его слепо народы.
Да! Даже слишком слепо; впотьмах глупой скотской бойни, не зная, куда идут и зачем идут!.. И мне стало невыносимо тяжело.
XLI
На другой день я не выдержал. Неприятель почти замолк, и я отпросился в город.
Я не заметил, как уже очутился на его окраинах. Пули свистели мимо ушей, пролетали ядра, со звенящим шумом проносились ракеты, – я ничего не замечал. У меня была одна мысль, одна idée fixe. Как и где ее найти?
Прежде всего отправился к Томасу, нашел там несколько офицеров и у одного из них, у штабного капитана Круговского, узнал, что она живет недалеко от набережной, по ту сторону города, в Матросской слободе.
– Чистенький беленький домик. Вы сейчас узнаете, – говорит Круговский. – Около него еще растут орешина и две груши. Только около него и есть садик. Да, наконец, спросите Степана Свирого, ботбоцмана. Каждый мальчишка укажет. Да, наконец, спросите: где мол «дикая княжна» стоит, сейчас все пальцем укажут.
«Дикая княжна!» И говорят, что русский человек умеет страдать и сострадать!
Я почти бегом бежал в Матросскую слободу и при этом завидовал чайкам, которые носились над заливом. Беленький домик я увидал издали, увидал маленький садик, удостоверился, что то и другое принадлежало Степану Свирому.
Маленькое крылечко вело в домик. Я постучался, подождал. Торкнулся в дверь. Она отворилась, и на меня пахнуло духами. Это ее запах, запах гелиотропа.
За маленькими сенями открывалась довольно большая комната с венецианским окном на море. У окна в большом вольтере сидела княжна в белом пеньюаре. Я вскрикнул от радости и изумления.
– Вы живы!.. Невредимы?!
Она пристально смотрела на меня и не вдруг ответила.
– А! Это вы?.. Садитесь. – И она указала на небольшой табурет подле себя.
Она была слаба и необыкновенно бледна, ее волосы, сизо-черные и густые, были почти распущены. Все движения медленны и ленивы; а глаза, эти большие жгучие глаза, как будто сузились, померкли и ушли внутрь. Она говорила слабо, нехотя.
– Садитесь… – повторила она, видя, что я не двигаюсь и смотрю на нее с состраданием.
– Княжна!.. Я так рад, что вы… не погибли… Я считал вас погибшей…
Она тихо повертела головой.
– Нет!.. Я не погибну… Я застрахована…
– Как же вы добрались до дому?.. Как вы попали сюда? – продолжал я допрашивать, обтирая крупные капли пота, которые выступили на лбу.
Она пожала плечами и слегка улыбнулась, как будто удивилась, что это может меня интересовать.
– Очень просто… Меня нашли на поле… Меня все здесь знают… Посадили на лошадь и привезли сюда…
– Кто?
Она опять пожала плечами.
– Не знаю кто… Какой-то знакомый офицер?.. Que sais-je[51]?! – И она грустно опустила голову, закрыла глаза и замолчала.
Я посидел с полминуты и встал.
– Извините, княжна, – сказал я… – Я только на минутку забежал… интересуясь узнать… Вам надо отдохнуть, успокоиться после этой ужасной ночи.
Она вдруг подняла голову, раскрыла широко глаза и схватила меня за руку.
XLII
– Сидите!.. Я это хочу! – прошептала она повелительно… – Я теперь мертвая, и вы будете меня сторожить… Возьмите книгу и читайте надо мной… Вот там, налево на полке (она указала мне на этажерку), там стоит Шатобриан. Это годится вместо псалтыря.