– Ей страшно?! Нет, вы еще не знаете, что это за госпожа. Ее сам черт не испугает.
– Что же? Тем лучше. Ведь храбрость – вещь почтенная.
Он посмотрел на меня с недоумением и замолчал.
L
Между тем кавалькада подъехала к нам.
Княжна ехала впереди, вся в черном, на черной англизированной лошади. Подле нее ехал граф Тоцкий, за ними Гигинов, Гутовский и еще трое или четверо штабных офицеров.
Я смотрел на нее и тщетно искал того кроткого, тихого выражения лица, которое я видел у нее в последнее наше свидание. Это опять было лицо гордой, страстной, безумной женщины. Широко раскрытые большие, жгучие глаза жадно рыскали по полю. Тонкие ноздри раздулись. Она как будто жадно вдыхала в себя запах крови.
– А! Ночной спутник! Здравствуйте! – закричала она, подъехав и протягивая ко мне руку в замшевой, черной перчатке с раструбом. – Господа! – быстро обратилась она к компании. – Я устала. Мы пойдем пешком.
И не дожидаясь ответа она оперлась на мои плечи и быстро соскочила с лошади.
– Ну! Куда же пешком, – запротестовал Гигинов. – Тут, пожалуй, в лужу попадешь, в крови перепачкаешься.
– Кто не хочет идти пешком, тот может ехать. Я не мешаю. Дайте мне руку, – прибавила она, обращаясь ко мне, – ведите меня.
– Куда же вас вести, княжна? Везде одно и то же. Кровь и смерть. Что может быть интересного?
– В разрушении? Это самое интересное… Почему анатомы с таким наслаждением режут трупы? О! Я понимаю это наслаждение. Смерть больше может раскрыть человеку, чем скрытная, холодная, обыденная жизнь… Посмотрите, какой курьезный échantillon[56]!
И она остановилась перед трупом солдата, которому картечь ударила в голову. Лица нельзя было разобрать. Это была одна сплошная кровавая масса, и только мутные синеватые глаза глядели как-то испуганно и укоризненно. Все спутники подошли и обступили нас кругом.
– Смотрите, – говорила она, – как он глядит. – Наверно, ни один живой не будет так смотреть. При жизни он, может быть, от всех прятал страх, недовольство и ни перед каким офицером не смел заявить протеста, а теперь, смотрите, смотрите – разве он не упрекает всех, кто послал его на эту бойню, разве из глаз у него не текут кровавые слезы?
И действительно, на всем лице его застыли кровавые потоки.
– Бррр! Просто безобразие! – проговорил Тоцкий, нервно вздрагивая.
Княжна взглянула на него насмешливо.
– Здесь правда, а не безобразие. Разве во всех нас не то же самое! Разве мы не полны крови и всяких гадостей? Но все это скрыто под изящной оболочкой, к которой мы привыкли и находим ее очень красивой.
– Все это гамлетовская философия, – сказал Гигинов. – А на деле меня просто тошнит от этой правды.
Я молча смотрел на нее, ее лицо, злобно-насмешливое, улыбающееся; ее глаза, хладнокровно рассматривающие эту безобразную картину смерти, которую не мог вынести ни один из нас – все это как-то невыносимо тяжело действовало на душу.
Я невольно потянул ее в сторону. Она вполоборота посмотрела на меня, и улыбка ее сделалась еще насмешливее.
– У вас, княжна, не женские нервы, – сказал я, – у вас даже не наши солдатские нервы. Вы – исключительная натура. Родившись мужчиной, вы были бы образец твердости, мужества, храбрости и… неумолимой жестокости…
– Да! Но так как я не мужчина, то я могу выбросить все эти добродетельные качества за борт и мирно прозябать в качестве российской женщины…
И она быстро двинулась вперед.
LI
– Это впереди Малахов курган? – спросила она.
– Да! Это Малахов курган.
– Это тот, который считают главным – теперь, когда на это указали французы? Пойдемте туда, я давно на нем не была… Притом так жарко, со мной нет зонта. Хочется куда-нибудь в тень.
Я рассказал ей, как я неожиданно, вчера ночью, попал на этот курган, рассказал мои ощущения во время штурма. Она слушала меня и тихо всходила на холм, тяжело дыша. От всей ее стройной фигуры веяло таким сильным ароматом. Она так близко прижималась ко мне, так сильно опиралась на руку, что голова моя невольно начала слегка кружиться. Мне показалось даже, что она нарочно два раза прижала мою руку к ее волнующейся груди.
– Княжна, – сказал я вполголоса. – Я боюсь вас!.. Я начинаю вас бояться.
Она тихо, кокетливо засмеялась.
– Неужели я такое пугало?! Чем же я так страшна?..
– Вашим бесчеловечием, вашею жестокостью… Вашим стремлением к разрушению… волнениям… бурям… Порой мне кажется, что вами владеет какой-то очаровательный демон…
– Какой вздор! Какие глупости!! Это вы, вероятно, в каком-нибудь раздирательном французском романе вычитали?!
– Как бы желал, – продолжал я, – видеть вас такой, какой я встретил вас после этой ужасной ночи… Помните!.. У вас на квартире.
– Я была больна, слаба… Вы желали бы видеть меня постоянно больной, слабой! Merci, благодарю за желание… Вы, как всякий мужчина, желали бы видеть во мне, женщине, слабое, хилое существо, которое каждую минуту готово прибегнуть к вам под крылышко. Этого вы от меня не дождетесь!.. Я хочу быть равной. Нет! Я хочу быть выше мужчины… в котором гораздо более дряни, всякого вздора, чепухи… чем во всякой женщине… Пустите! Мне жарко…
И она быстро выдернула руку из моей руки и начала обмахиваться душистым платком.
– Княжна, – сказал я, – вы забываете, что природу нельзя победить. Что силы женщины слабее сил мужчины, что ее организм совсем другой.
– Вздор! Вздор! Это вы только себе вообразили. Разве не было амазонок?! Разве наши киргизки не ведут все мужские работы? Да у нас на севере в Беломорье женщины делают все. Они гораздо крепче, сильнее мужчины.
Она быстро остановилась.
– Нет, вас не то пугает во мне. – И она дотронулась до моей руки. – Вас пугает то… что во мне слишком много правды. Я не люблю и не хочу маскироваться и обманывать ни себя, ни других. Я принуждена жить в этом глупом, мрачном, кровавом мире, и… я живу, не отворачиваясь от крови, от смерти – а напротив, радуюсь и тому и другому как разрушению всей этой гадости, которая нас окружает…
– Вы, стало быть, надеетесь на тот мир, на иную, лучшую жизнь.
– На какой мир, на какую жизнь?
– Жизнь в лучшем, идеальном, небесном аире.
Она широко раскрыла глаза и захохотала так дико, что у меня мороз побежал по спине. Этот хохот напомнил мне ее безумный, истерический хохот.
LII
– Что это? Как вы странно смеетесь? – спросил Тоцкий. – Даже за человека страшно.
– Ха! ха! ха! Вот господин (и она указала на меня) верит в какую-то иную, лучшую жизнь в небесном мире…
– Что же тут смешного?! И я верю, и многие, почти все верят. А если бы этой веры не существовало, то и прогресс был бы невозможен.
Она посмотрела на него и ничего не ответила.
– Скажите, пожалуйста, – спросила она. – Мы скоро придем? Ужасно жарко… Даже говорить жарко.
До входа в бастион оставалось не более сотни шагов. Гигинов взял у денщика шинель и вместе с Гутовским и двумя штабными растянули ее в виде тента над головой княжны.
– Да от этого еще более жары!.. – проговорила она. Но все-таки шла под этим импровизированным зонтом.
В самый бастион она едва поднялась и постоянно обмахивалась платком.
– А, ваше сиятельство! Давненько не изволили к нам жаловать! – встретил ее Простоквасов, один из моряков на Малаховом кургане.
– Где у вас тень? Нет ли местечка похолоднее?
– Куда же вас прикажете? В погреб, что ли?
– Вот-вот! – вскричал другой моряк Сванкин. – Сюда!
И он повел всю компанию в восточный угол, где траверзы были выше. – Эй! Дать сюда сидеть на чем-нибудь.
И в один миг матросики натащили досок, туров, ядер и устроили отличную гостиную под открытым небом.
– Это, заметьте, мы теперь только пользуемся этим углом по случаю перемирия, а то это самое опасное место… Видите, сколько здесь ям и чугуна…
Княжну усадили в самый угол. Один мичман сделал ей из старой морской карты нечто вроде веера.
– Чего бы нибудь теперь напиться похолоднее, – попросила она.
– А вот! Вот! Самое холодное! – подхватил толстый Шульц, явившись неизвестно как и откуда с бутылкой шампанского. – Эй! Сверчук! Льду давай, антихрист.
И Сверчук, низенький косолапый матросик с огромной курчавой головой, бросился опрометью и мигом притащил нисколько кусков льда в черепке от бомбы.
Княжна выпила чуть не целый стакан залпом.
– Уф!.. Теперь можно блаженствовать.
– Как мало нужно для человеческого блаженства, – заметил сентенциозно Тоцкий, похлопывая по земле солдатским шомполом, на который он опирался во время восхождения на курган.
– Да! И вот это-то и обидно, – подхватила княжна, – обидно то, что всякая безделица, малейшее неудобство как только минует… то вслед за ними тотчас же является условное блаженство.
– Да ведь иного вы и не получите, – вмешался Гутовский. – Иного ничего, кроме условного. Все условно, и блаженство условно.
– То есть все основано на обмане. Все кажется не таким, какое есть на самом деле. И все зависит от нас, от наших нервов…
LIII
Я, помню, при этом философском определении посмотрел с недоумением на нее.
– Разве нет ничего неизменного? – спросил я. – Ничего, что оставалось бы вечно таким, каково оно есть по природе? Вечно равным самому себе?..
Княжна махнула на меня рукой.
– Господа! Господа! – закричал Простоквасов. – А вы эту философию того. Оставьте! Здесь мудрости не требуется… Верь, молись и дерись за матушку Русь, за батюшку Царя!.. Вот вам и вся философия…
– И все к черту! – закричал Шульц, протягивая княжне другой стакан шампанского. Но она отказалась.
– Мне и так жарко, а вы меня поите вином, – сказала она, обмахиваясь.
– Да ведь холодненьким, ваше сиятельство.
– Оттого вам жарко, – объяснил Гагинов, – что не послушались меня и пошли пешком.