Она ничего не ответила. Она полулежала, облокотясь на стенку и доску, ее глаза искрились и меркли. На алых, полных, слегка оттопыренных губах мелькала улыбка. Черные волосы выбились из-под шляпы и растрепались. Она походила на вакханку, на какую-то картину, которую я где-то и когда-то видел, но где, не помню. Молча я любовался на нее.
– Ну, философия здесь не допускается, а рассуждение?.. Тоже не допускается? – спросил тихо и насмешливо Тоцкий и посмотрел на Простоквасова.
– Коли велят, так рассуждай! – подхватил Шульц. – А не велят, так и не рассуждай! Пей и дело разумей!
И он залпом выпил стакан, который держал в руках, прибавя:
– Вот как!
– Смотрите наверх, – указала княжна. – Видите это облачко? Точно человечья голова…
– Это не облако, а целая тучка, – поправил Тоцкий.
– Ну все равно!.. Смотрите, как оно меняется. Из человечьей головы стала рыбья голова. Может быть, оно несет в себе пары сегодняшней крови и перенесет их за несколько десятков верст. – Она быстро приподнялась. – И знаете ли, это облачко – это в миниатюре целый мир.
– Это ваше сиятельство – ученость! – протестовал Простоквасов. – А ученость у нас запрещается.
Но она не слушала его.
– В этом облачке точно так же, как здесь, все движется. Оно само летит по воле ветра.
– А ветер летит по воле Бога… это всем известно, – подхватил Простоквасов.
Но она опять не обратила на его слова внимания.
– Ветер двигается туда, где воздух теплее и реже… Мне кажется, что и во всем мире так: все движется силой тепла, все переносится, переменяет образы, волнуется. В одном месте льется кровь, в другом вода; там гремит гроза, здесь спят и обжираются…
– Нет, и здесь гремят громы. Только теперь они замолкли.
– Ну! Все равно. Только все это суетится, мечется, волнуется или прозябает… и никто, никто не скажет, зачем весь этот сумбур, эта нелепица, чепуха!.. Эта темная, мрачная или глупая суматоха и толкотня.
LIV
Один из штабных офицеров, кажется, Крупкин, быстро вскочил, встал в театральную позу и продекламировал:
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной скорбной слез.
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
– Суета сует и всяческая суета! Как говорил покойный царь Соломон… Давно всему миру известно, – проговорил Тоцкий.
– К этому еще должно добавить, – сказал Гутовский, – строчку из Лермонтова:
И жизнь, как посмотришь,
с холодным вниманием вокруг:
такая пустая и глупая шутка!..
– Да всего Байрона, пожалуй, сюда же приложить, – подхватил Гигинов. – «Тьму», например, знаете?
Погасло солнце светлое и льдистая земля
Носилась слепо в воздух безлунном,
Час утра приходил и проходил
Но дня не приводил он за собою…
– Connu! – перервал его Тоцкий.
– Господа! Господа! – вскричал умоляющим тоном Простоквасов. – Оставьте вы философию! Философия до добра не доведет.
– Да это не философия, Александр Степаныч, а литература, поэзия!..
– Ну все равно – один черт!
– «Ученость вот беда!» – закричал Свалкин и захохотал.
– Господа! – вскричала княжна, – позвольте и мне свою лепту приложить к поэтическим воспоминаниям… Только я боюсь, что не все здесь знают французский язык.
– Ничего, я переведу, – сказал Тоцкий.
– Вот! – сказала она. – Наиболее и лучше подходящее место. – И она выпрямилась, тихо подняла руку и начала серьезно и просто, каким-то сосредоточенным глухим голосом:
Lorsque du Créateur la parole féconde
En une heure fatale eut enfante le monde
Des germes du Chaos;
De son oeuvre imparfait il detourna sa face
Et d'un pied dédaigneux le lançant dans l'espace
Rentra dans son repos.
Vas! dit-il. Je te livre a ta propre misère
Trop indigne a mes yeux de l'amour ou du colere.
Tu n'es rien devant moi!..
Roule au gre du hasard dans les deserts du vide.
Qu’à jamais au loin de moi le destin soit ton guide
Et le malheur ton roi…
Il dit. Comme un vautour, qui plonge sur sa proie.
Le malheur a ces mots pousse en signe de joie,
Un long gémissement.
Et pressant l’Univers dan sa serre cruelle
Embrasse pour jamais de sa rage eternelle Eternel aliment!..
Le mal des lors regna dans son immence empire
Des lors tout ce qui pense et tout ce qui respire
Commenca de souffrir.
Le ciel et la terre, l’âme et la matière
Tout gemit et la voix de la nature entière
Ne fut qu’un long soupir!..
По мере того как она читала, голос ее становился торжественнее и глуше. Граф Тоцкий вслед за ней переводил эту пессимистическую, мрачную и всем известную оду Ламартина[57].
Мне кажется, что до сих пор, после многих лет жизни, я помню ту грустную, отчаянную ноту, с которой она произнесла это страшное Tout gémit!..
Помню, я тогда в душе подумал, смотря на ее мрачное лицо: она глубоко несчастна!
LV
– А у нас не так! – вскричал Простоквасов и встал во весь рост. – У нас говорят вот как. – И он начал с жаром декламировать:
О Ты, пространством бесконечный
Живый в движеньях вещества.
Теченьем времени Предвечный
Без лиц, в трех лицах Божества.
При слове «без лиц» он вдруг закрыл свое лицо обеими руками и затем тотчас же открыл его и повернул обе ладони к нам, и не отнимая их от головы, проговорил: «в трех лицах божества». Этот маневр должен был изобразить «три лица».
Княжна взглянула на него и громко захохотала, а за ней захохотала и вся компания.
«Он сказал: – Как коршун, парящий над добычей; горе, при этих словах, испустило долгий радостный стон. И, сжимая мир в своих жестоких объятиях, объяло навсегда своей вечной яростью, свою вечную пищу!..
Зло с тех пор царит в своих громадных владениях. С тех пор все, что мыслит, и все, что дышит, начало страдать. Небо и земля, душа и материя – все мучится, и голос целой природы – не более как долгий, томительный стон!..»
– Да! Смейтесь, смейтесь, – ворчал Простоквасов, снова усаживаясь. – А наш Державин куда далеко выше вашего безбожного Ламартина. Смеяться над всем можно, да не должно.
– Да почему же он безбожный? – допросил Гутовский. Но Простоквасов продолжал свое:
– Напустят на себя этой ходульщины-чертовщины. Делать им нечего. По милости Господа сыты, обуты, одеты и бесятся с жиру; байронствуют! Тьфу! – И он энергически плюнул и, сняв свою белую фуражку, вытер клетчатым синим платком пот со своей огромной лысины и красного широкого лица.
Гутовский и Гигинов опять захохотали.
– Так вот откуда вышел байронизм! – удивился Тоцкий. – А мы ведь этого и не знали. Так все с жиру, Александр Степанович, да?
Но Александр Степанович не слушал. Подозвав матросика, он что-то приказывал ему, и матросик, вытянувшись и перебирая ногами, только повторял:
– Слушаю, вашбродие! Слушаю, вашбродие!
Дело шло, очевидно, об угощении. Александр Степанович был хлебосол, а случай выдался самый подходящий.
В эту минуту вдруг откуда ни возьмись белый петух прибежал и с криком кинулся под ноги Гигивова. За ним гнался бастионный кухарь, в белой матросской шапке, с рукавами, засученными по локоть. Он ловко поймал его у ног Тоцкого, отнес в сторону, к чурбану, врытому в землю, и положив на него петуха, с размаха отсек ему голову. Голова отпрыгнула в сторону. Туловище он бросил на землю. Оно билось и трепетало, разбрасывая перья и брызгая кровью.
– Какая отвратительная картина! – вскричал Тоцкий, нервно вздрагивая и отвертываясь.
– Так и с нами поступает судьба, – тихо проговорила княжна. – Живешь, волнуешься и не ожидаешь, что через час, через минуту от вас останется туловище без головы – комок земли.
– Нет-с, по-нашему не так, – вмешался опять неугомонный Простоквасов. – Останется еще душа Божья. Она не умирает.
Княжна с улыбкой посмотрела на него и ничего не ответила.
Матросики принесли стол, на котором мы должны были вкушать нашу трапезу.
LVI
Но трапеза наша не удалась. Только что мы принялись за нее, как пришло известие, что сейчас явятся священники служить благодарственный молебен по поводу отбития штурма. И действительно, не прошло пятнадцати или двадцати минут, как раздалось церковное пение, и на бастион пришла целая толпа из Севастополя, преимущественно солдат и моряков.
Впереди высокий унтер-офицер нес крест, точно знамя. За ним шел хор из военных, а за хором выступал наш отец Александр, известный всем севастопольским бастионам. Не раз он ходил в ночные атаки вместе с севастопольцами и с крестом в руке укреплял и воодушевлял храбрых защитников.
Целое облако пыли внесли импровизированные богомольцы. Перед бастионной иконой поставили маленький стол, на него серебряную миску со святой водой. Все торжественно суетились, и Простоквасов принимал уже деятельное участие в этой суете.
Я смотрел на лица наших солдатиков. Они все точно преобразились. Каждый как будто ушел куда-то внутрь и смотрел так серьезно, такими глубокими блестящими глазами. Каждый молился с таким восторженным увлечением. Многие стояли на коленях и шептали вслух молитвы. У многих слезы текли из глаз.
Я оглянулся назад, на угол, в котором осталась наша компания. Там в тени стояла княжна впереди всей группы. Мне казалось, что на ее лице был какой-то вопрос, какое-то недоумение. Оно было сосредоточенно и грустно-задумчиво.
Когда начали прикладываться к кресту и в толпе опять началась суетня, то я снова оглянулся в дальний угол. Но княжны и компании там уже не было.