Я не дал ей кончить…
– Неужели вы можете обо мне так думать, княжна? – вскричал я.
Я сложил руки. Я хотел сказать: «Вы не знаете, как вы мне дороги…» И только сказал:
– Вы меня жестоко обижаете!
Она быстро протянула ко мне руку.
LX
– Простите! Я пошутила… – сказала она, а я схватил протянутую руку, крепко пожал… И затем, сам не зная как, прильнул к ней губами. При этом я невольно почувствовал, как слезы у меня задрожали в горле.
Она выдернула руку и спрятала ее под подушку.
– Я знаю, – снова заговорила она тихо, – что я никому не нужна, что жизнь моя в тягость, и не мне одной…
– Это ты напрасно говоришь, ты грешишь, – резко вмешалась тетка. – Если бы ты выздоровела… поправилась бы, ты могла бы быть многим полезна, а теперь только дорога… вам.
– И я тоже думаю, – прибавил я с убеждением.
– И вы тоже? – переспросила она, прямо уставив в меня свои засиявшие глаза. На щеках у нее выступил румянец пятнами, грудь слегка заволновалась.
– О да! И я также… – прибавил я.
– Благодарю!.. – сказала она грустно и неопределенно и прилегла на подушки – как будто под наплывом радостного довольства собой. Она то закрывала, то снова открывала глаза, щурилась и улыбалась. Она походила на кокетливого ребенка, которому хорошо, приютно на солнце, греющем его, с такой лаской.
И вдруг она поднялась. Оправила быстро пуховую шаль, которой была закутана… улыбка исчезла, румянец также. Ее лицо опять стало бледным и грустно угрюмым.
– Опять игрушки, увлечение!.. – проговорила она шепотом про себя и вдруг резко обратилась к тетке:
– Ma tante, посмотри, пришел ли Ахмед и что лошадь?!
Тетка всплеснула руками.
– Вот!.. Подите вы с ней! Едва держится на ногах, а хочет опять скакать верхом на этой проклятой лошади. Ведь два раза била ее… нет!
– Ma tante, посмотри же! Я тебя прошу. Не то я сама пойду!..
И она поднялась с дивана и пошатнулась.
– Сиди! Сиди! Иду!..
И она ушла.
– Знаете ли, что я вам скажу, – обратилась она ко мне серьезно, когда дверь захлопнулась за теткой. – Я умру через месяц и три недели. – И она пристально, угрюмо посмотрела на меня.
Я пожал плечами.
– Откуда же это вы могли узнать? – спросил я.
– Я не знаю. Какой-то внутренний голос говорит мне. Это мое убеждение.
– Полноте! Поверьте, это только вам так представляется теперь, когда вы еще больны, не оправились. Жизнь и здоровье вернутся, и мрачные мысли исчезнут.
– Я не жалею жизни. Я не боюсь смерти. Я желаю ее. Сколько раз, почти каждый день я ее искала…
– Это просто неудача жизни в вас говорит. Вы не испытали ее радости… Взаимного глубокого чувства…
Она вдруг страшно побледнела, так что я невольно вскочил со стула, но она протянула руку вперед.
– Ничего… это пройдет!.. Воспоминанье…
Она несколько мгновений лежала, тяжело дыша, и затем румянец снова резкими пятнами выступил на ее щеках.
– Жить не стоит! – снова заговорила она, не смотря на меня, как бы сама с собою.
Что страсти?!!
Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка…
– И чем же сладка жизнь! Чем держится обман?.. И какой обман! Грубый, бесчеловечный! (Она вдруг приподняла голову и остановила на мне свой сверкавший взгляд.) Знаете ли? Мне иногда представляется весь этот сумбур, который зовут жизнью, в виде мрачной, темной волны. Она медленно поднимается вокруг вас, поднимается в вашем сердце. Растет выше и выше. Вам становится нестерпимо жутко… И вдруг!.. Она разбивается в пену и покрывает вас белым саваном забвения… Вам становится легко, покойно, хорошо!..
И на губах ее снова появилась покойная кроткая улыбка. Она опрокинулась на подушки и закрыла глаза.
«Точно мертвая!» – подумал я, и сердце во мне остановилось.
LXI
– Княжна! – заговорил я с дрожью в голосе… – Мне кажется порой жизнь потому мрачной… что мы ищем в ней наслаждений для себя, собственно для себя. Но неужели же человеку не может доставить наслажденье счастье другого, близкого к нему человека… Человека, который весь предан ему, до полного самозабвения, до последней капли крови?!
Она раскрыла глаза, пристально, не мигая, посмотрела на меня и спросила резко:
– Без взаимности?!
– Да! – прошептал я. – Даже без взаимности.
Она тихо покачала головой и снова опустила ее на подушки, прошептав:
– Это не может быть. Это немыслимо.
– О! Для меня это возможно! – вскричал я. – Мне кажется, я способен быть жертвой. Способен отдаться любимой женщине, человеку (поправился я), забыв совершенно о себе и постоянно думая только об его счастье…
– Которого вы не можете доставить? – спросила она насмешливо. – Да! Это действительно трагическое положение!
Я всплеснул руками.
– Княжна! – вскричал я. – Неужели вы так… жестоки, холодны, что вас не может тронуть постоянная, глубокая преданность человека – вы никогда не почувствуете к нему никакой симпатии, даже дружбы, даже сострадания?!
– К рабу?! Нет. К человеку? Да!.. Но укажите мне, где же этот человек? – Она быстро приподнялась, и глаза ее снова засверкали. – Укажите, где он затерт между рабов, постоянно прислуживающих и угождающих высшему, женщине, своим страстям?.. Где господин, а не раб!.. Укажите мне его, и я сама пойду и поклонюсь ему…
В ее голосе зазвучала такая сила страсти, такая жажда идеала, что мне самому показалось мелкой и жалкой моя любовь, которая искала состраданья в любимой женщине. Да и сам я показался жалок самому себе. Я тоже искал господина, искал идола, которому бы мне было сладко молиться.
– При таком ужасном взгляде на всех людей, я понимаю, княжна, ваша жизнь тяжела, бесцельна… Но неужели же у вас нет в ней никакой привязанности?! Неужели вы никого, никого не любите?!
Она посмотрела на меня пристально и сказала, прямо смотря на меня, с лукавой усмешкой:
– Вас я люблю, а больше никого.
Я чувствовал, как я весь покраснел, и проговорил заикаясь:
– Вы шутите, княжна. А я говорю серьезно…
– Нет! Нет. Серьезно, – заговорила она, приподнимаясь с подушки. – В вас есть много детского, симпатичного, доброго и откровенного.
Кровь снова прилила к моему лицу, но прилила от радости. Я вдруг вспомнил, что в первый раз, там, у Томаса, когда мы провели вместе вечер, она обращалась больше ко мне. Вспомнил, что ночью, в ту безумную ночь, когда она отправилась в чужой лагерь, она выбрала меня в спутники. Вспомнил, что во время посещения Малахова кургана она всходила на него, опираясь на мою руку, я вспомнил даже жар и трепет ее молодого тела… и нега томления побежала по всем моим нервам.
– О! Княжна! – вскричал я. – Если б вы знали, как во мне все волнуется при одной смутной надежде, что это не мечта, что это возможно?!
– Что такое? – резко спросила она.
– Ваша взаимность… – робко прошептал я и посмотрел на нее долгим умоляющим взглядом.
Она отвернулась.
– Вы ребенок! – сказала она. – Какая же между нами может быть взаимность?
Помню, как при этом определении самая пошлая, детская обида закипела в моем сердце… Мне хотелось броситься, схватить ее, сжать до боли в моих объятиях и спросил: «Разве ребенок может так обнимать?» Но вместе с тем вдруг целый ряд воспоминаний промелькнул в разгоряченной голове. Я вспомнил, как Сара называла меня мальчиком, вспомнил, сколько раз называла меня Лена ребенком, Серафима – тоже (перед ней я действительно был ребенок). Даже добрая Марья Александровна относилась ко мне с тою ласковою бесцеремонностью, с которой относятся к детям… Что же? Я был счастлив! Если нельзя быть счастливым взрослым, то буду счастлив ребенком. И я вдруг нашел в себе силы, хладнокровие улыбнуться и даже пошутить.
– Княжна, – сказал я. – Христос сказал, что царствие Божие принадлежит детям. Следовательно, и я могу рассчитывать на частицу блаженства, если не там, то здесь.
Ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она резко проговорила:
– Я не люблю детей!..
LXII
В комнату вошла тетка.
– Ждала! ждала! Нет твоего Ахмета. С завтраком распорядилась. Тu dejenera a la maison?.. N’est се pas[58]?
Она ничего не отвечала. Старуха подошла к ней сбоку и обеими руками погладила ей голову, тихо прошептав:
– Моn enfant capricieuse! (Мое капризное дитятко.)
Она вдруг схватила обе эти руки и начала их горячо целовать. Мне даже показалось, что на глазах у нее заблестели слезы. Тетка поцеловала ее в голову.
– Зачем же вы целуете?.. Ведь у вас нет привязанности ни к кому? – посмеялся я.
– Ma tante[59]! Где у нас конфекты? Дай ему бомбошку. Ведь это дитя, ребенок!
Я обратился к тетке:
– Будьте столь добры, разрешите мне одно недоразумение. Сейчас княжна говорила мне, что она не любит детей, а за несколько минут она призналась мне, что любит меня, потому что во мне много детского. Как это понять, согласить?!
Откуда у меня взялась храбрость сделать это открытое нападение, я не знаю, но оно вышло очень эффектно… И я почувствовал, что выигрываю именно от этого нападения. Оно рассердило ее.
– Вы ребенок! – вспылила она, обращаясь ко мне. – И потому не можете этого понять. Я люблю детей, как игрушки, как цветы, как нарядных птичек. Но эта любовь тотчас же улетает или превращается в ненависть, когда мне напомнят, что любить – это мой долг. Что так велел кто-то, какой-то герой из сказочного мира, которого я не знаю. Тогда в каждом ребенке, в том числе и в вас, я вижу одни антипатичные, отталкивающие черты… Поняли?
Я встал и молча поклонился.
– Я рад одному, – сказал я, снова садясь на стул, – что у вас есть привязанности, что вы можете их чувствовать – и я понимаю, что вы можете жить. Каждый человек живет любовью. Хоть какой-нибудь да любовью, и плохо тому, у кого нет ее.