– Вы стонете и плачете-с, – сказал он. – Должно быть, видите тяжелый сон, а проснуться не можете, это иногда бывает-с, если на спине лежа спишь.
LXXIII
Сон этот имел странное влияние на мои чувства. Они точно раздвоились. С одной стороны, мне представлялось что-то тихое, покойное, светлое, и все это олицетворялось в моем представлении в виде Лены и Миллинова. С другой – «темное дело», «темный путь» и она, с ее мучительными, жгучими черными глазами и вся закутанная непроницаемым черным флером.
Я очень хорошо понимаю, что то и другое представление были болезненны. Это было следствие, может быть, моей раны или возбужденного состояния. Странно то, что вместе с этим чувством ко мне вернулось и то первое впечатление тяжелого кошмара, которое прежде производили во мне ее глаза. Но всего страннее, что тот престиж, тот ореол страдания, которым была окружена она в моем представлении, исчез. Воспоминания и мысль о ней сделались теперь чем-то неприязненно тяжелым, мучительным, и это мучительное прямо из моего сердца смотрело на меня неподвижными голубыми глазами умирающего Туторина.
«Зачем я убил его?!»
«Да разве я убил его?!»
Через два дня Миллинов выписался из госпиталя.
На соседнюю койку положили какого-то офицерика, пустого и глупого, который до тошноты надоедал мне своей болтовней. Он хвастался своими любовными подвигами и победами, которые он будто бы совершал в Курске, хвастался своими поместьями, рысаками, гончими, оранжереями, лесами, лугами, наконец начал рассказывать о своей лошади Джальме, которая может живых раков есть.
– Так, знаете ли, ей дадут, она за хвост возьмет, и гам!.. Проглотит совсем живого.
Я на другой же день сбежал от этого надоедника, выписался из госпиталя и отправился к себе, на Малахов.
Это было рано утром, и только что я вошел на наш бастион, как оглушительный выстрел встретил меня и густое облако дыма покрыло всю мою батарею.
– Вот тебе! Получи и распишись! – кричал четвертый батарейный Иван Кисов – солдатик-юморист. – И у нас есть маркела!.. Сама прет!
– Что это такое? – спросил я, подходя к батарее.
– На попа, Ваше-бродие.
– Что такое на попа?
Я обратился к комендору.
Но прежде необходимо объяснить, что численное превосходство в орудиях, и в особенности в мортирах, у неприятеля было громадное. И вот против этой-то беды ухитрился придумать средство наш русский солдатик.
Я подошел к площадке батареи. В ней была вырыта довольно большая яма и на дне ее плотно вбита в землю казенная часть от неприятельского орудия. Вот этот простой снаряд и служил импровизированной мортирой. Из нее стреляли брандекугелями «на попа». Но что означало это «на попа» – я не мог добиться.
LXXIV
Для меня опять потянулись тяжелые, бездельные, скучные дни, и я не помню теперь, сколько прошло этих дней, знаю только, что шла вторая половина августа.
Силы неприятеля росли, а наши убывали. Он теснее и теснее обхватывал нас губительным кольцом своих мортир. Он посылал к нам каждодневно несколько десятков тысяч снарядов, усиливал до невозможного навесный огонь, так что дело разрушения все шло crescendo и дошло наконец до того, что мы не успевали восстанавливать наши амбразуры.
«Наши верки[61] (действительно) страдали», как доносил Меньшиков Государю в депеше, которая была публикована в «Русском Инвалиде».
Несколько раз мне хотелось бросить это «темное дело» разрушения и бежать куда-нибудь в спокойный тихий уголок, но мне представлялась Лена, ее последние речи, ее внезапный отъезд, и мне казалось странным, непозволительным бросить это «темное дело», над которым трудится с таким самоотвержением столько русских сил. Притом куда же я мог убежать от внутренней тоски, от этого внутреннего «темного дела», от этой нескладицы и безобразия, которые смотрят из всех щелей нашей русской, безобразной жизни!..
И я оставался и жил как автомат, ожидая не сегодня так завтра неизбежного конца, благо внутри меня все как-то осело, одеревенело. Я целые дни проводить на батарее и весьма серьезно хлопотал о верности прицелов.
Несколько раз я ходил в Севастополь. Раз встретил княжну; она куда-то быстро проскакала с Гигиновым и Гутовским по направлению к северной стороне. Я поклонился ей, она кивнула мне головой и пронеслась мимо.
При этой встрече что-то поднялось, закипело в сердце, но это не была любовь. Тотчас же при этом мне вспомнились кроткие, умирающие глаза Туторина, и какое-то тяжелое чувство сжало сердце.
Но через несколько дней судьба судила мне с ней встретиться снова.
Должно сказать, что я в эти дни довольно близко сошелся с моими прежними товарищами по 5-му бастиону, и один раз Сафонский предложил штабс-капитану и мне отправиться посмотреть на наши подземные работы.
– Это весьма любопытно-с, – рассказывал он. – Там совсем другая жизнь, другая атмосфера. А у меня есть знакомый сапер, Иван Иванович Бурундин, он нам все покажет и расскажет.
LXXV
Мы уговорились отправиться на другой день в 7 часов утра на редут Шварца и оттуда спуститься в подземелье.
В редуте я совершенно неожиданно встретил Миллинова и весьма обрадовался этой встрече. Он также захотел присоединиться к нам.
Вчетвером мы спустились по пятнадцати ступенькам вниз, в довольно широкую подземную галерею, или потерну. В ней была квартира Бурундина, то есть землянка в сажень вышины и в семь шагов длины и ширины. Впрочем, эта землянка была убрана довольно комфортно. На столе, покрытом хорошенькой салфеткой, горели две стеариновые свечи. Перед столом было небольшое кресло. В углу – этажерка с книгами.
Бурундин, высокий блондин с большими баками и бледным лицом, принял нас очень любезно и почти тотчас же повел нас в галереи. Мы прошли небольшой ров и вошли в первый, верхний, коридор.
Он был настолько узок, что два человека не могли идти рядом, и настолько низок, что приходилось идти, нагнув голову. Его освещали стеариновые свечи, вставленные в железные подсвечники с заостренными ручками, которые были воткнуты в земляные стены. Свечей было довольно, но они горели тускло в этой душной, спертой, подземной атмосфере. Дышать было тяжело, коридор все больше и больше понижался и незаметно спускался в землю.
Наши голоса становились глуше. Здесь не слышно было обычной музыки Севастополя, а все было тихо, покойно, как в могиле.
Вдруг среди этой тишины где-то вдалеке раздались чуть слышные голоса. Бурундин остановился и повернулся вполоборота к выходу, остановились также саперы, которые сопровождали нас, со свечами в руках.
Голоса близились, раздавались шаги нескольких человек, и вот вдали показались свет и группа людей, которые, разговаривая, медленно подвигались к нам.
Впереди шел Гигинов, за ним Гутовский, за ним княжна, а позади ее Тоцкий, еще несколько штабных и саперы со свечами.
Подойдя к нам, Гигинов раскланялся с Бурундиным и попросил позволения осмотреть подземные работы.
– Я здесь являюсь официально, – прибавил он и, вынув бумагу, подал ее Бурундину. – Но я прошу позволения для моих товарищей и для княжны Барятинской, которой позвольте представить вас.
Бурундин молча наклонил еще ниже голову перед княжной, которая выдвинулась вперед, пробормотал что-то и спрятал бумагу.
Затем он так же молча двинулся вперед, и мы пошли за ним длинным хвостом.
Я шел подле Сафонского. Сзади нас шли штабс-капитан и Миллинов.
– Вот черти принесли! – сказал мне шепотом Сафонский. – Вы посмотрите, с нами случится какое-нибудь несчастье. Это верно!
– Полноте! – сказал я. – Что за предрассудки! Это просто предубеждение…
LXXVI
Мы шли минуты три или четыре, вероятно, не больше, но мне они показались целым часом. Княжна шла рядом с Бурундиным. Нас отделяли от них штабные гости. Чем далее шли мы, тем ниже становилась галерея, тем тяжелее было дышать, и спертый, землистый, гнилой воздух, точно тисками, сдавливал голову и грудь.
Мы пришли наконец к небольшой нише, где стоял, нагнувшись, сапер и держал в руках зажженный фитиль.
– Вот здесь, – сказал Бурундин, нагибаясь к земле, – проведен фитиль к мине. Эта мина должна как раз подойти под неприятельские работы; я вас сейчас поведу прямо к ней.
Мы все теснились ближе к нему, и почти каждому он принужден был повторить объяснения.
– А это что в стене? – допрашивала княжна, указывая на конец какой-то черной палочки.
– А это и есть начало фитиля. Это и зажигают. И состав, которым он обмазан, таков, что он может быстро гореть в этой трубке, в которой он заложен под землей.
Мы пошли дальше и вскоре принуждены были спуститься по сорока ступенькам во вторую нижнюю галерею. Она была еще уже и ниже. Пришлось идти в одиночку.
Вдруг княжна остановилась.
– Что с вами? – обратился к ней Гутовский.
– Мне дурно! – сказала она. – Я уйду!..
И она быстро повернулась и пошла назад. Все расступились перед ней.
– Куда же вы одни пойдете?! – вскричал Гутовский. – Я провожу вас.
– Нет! Нет! Не смейте! Я одна дойду.
И она быстро пошла, нагнув голову.
На меня вдруг налетело опять чувство сожаления к ней. Я взглянул на нее, уходящую одинокой, беспомощной. «Может быть, она упадет где-нибудь в душном земляном коридоре, без воздуха. Может быть, с ней сделается истерика». И я бросился за ней.
Я скоро нагнал ее. Она быстро обернулась и таким повелительным твердым голосом проговорила:
– Не смейте провожать меня, я одна дойду.
Этот голос тотчас же напомнил мне ее сентенцию: «Вы как всякий мужчина, желали бы видеть во мне, женщине, слабое, хилое существо, которое каждую минуту готово прибегнуть к вам, под крылышко…»
Я остановился, а она пошла еще быстрее. Я смотрел долго ей вслед, пока она не исчезла в тумане, сквозь который тускло мерцали свечи.
Несколько мгновений я стоял и не решался, идти ли за ней, к выходу, или снова глубже погружаться в этот могильный склеп, в котором глохнет голос и прерывается дыхание?