Я поднялся на Николаевскую площадь. По ней тянулась целая процессия носилок с ранеными и, кроме этой процессии, никого, ни живой души.
На окраине города становилось уже жарко. Поминутно пролетали пули и ядра. Я начал спускаться.
– Куда вы?! – встретил меня знакомый офицер Булавин.
– На Малахов курган.
– Так кругом надо, кругом. Э, батенька! Тут не пройдете. Нет, не пройдете.
И, действительно, как бы в подтверждение его слов, в это мгновение со страшным шумом пролетела мимо ракета.
Он указал мне тропинку. Я повернулся и пошел по ней.
Тропинка шла позади пятого бастиона. Я повернул в него, чтоб отдохнуть. Болезнь еще давала себя знать. Голова слегка кружилась.
Войдя на бастион, я не узнал его. Он представлял какие-то безобразные развалины, какую-то груду камней, туров, набросанных без порядка, так что с первого взгляда нельзя было разобрать, где бруствер и где стоит батарея… Я пробрался к пушкам. Лейтенант Струмбинский, без шапки, с головой, перевязанной платком, на котором выступала кровь, метался, кричал, перебегая от одной пушки к другой, но несмолкаемый гром выстрелов заглушал его голос.
В это время два ядра разом ударили в бруствер и разрушили последний мерлон.
Струмбинский плюнул, выругался и подошел ко мне.
– Теперь до ночи… – сказал он. – Ничего не поделаешь. Вот третий день бьемся. Видите, что наделал. – И он указал кругом на страшную картину разрушения.
А ядра, бомбы, гранаты летели, падали не переставая.
Я пошел на Малахов курган.
ХС
Вся передняя часть кургана была занята войсками, которые расположились тут бивуаком. Я прошел мимо Олонецкого полка. Солдаты угрюмо расступались передо мною и смотрели как-то сонно, устало.
Северная сторона Малахова бастиона была в таком же хаотическом состоянии, как и 5-й бастион, хоть брустверы здесь были целее. Почти вся земля была изрыта бомбами и усыпана осколками чугуна.
Среди несмолкаемой пальбы и суетни я едва мог допроситься, где начальник бастиона, и тут только подумал, что было бы гораздо проще и правильнее явиться в городе в главный штаб.
Только что удалось мне разузнать и направиться в юго-восточный угол, как вдруг в нескольких шагах от меня пролетало и шлепнулось на землю что-то громадное, невиданное, и все опрометью попрятались кто куда успел. Я бросился к стенке бруствера и прилег под навесом.
Через несколько секунд эту посылку разорвало со страшным громом, и град камней полетел во все стороны.
Это был камнеметный фугас.
Я поднялся, отряхивая землю и маленькие камешки. Подле меня поднялся Простоквасов и тоже начал отряхаться.
– Вот, батюшка, это «он» нас уж с неделю угощает такими гостинцами, чтоб ему черт всю глотку порвал!..
– А это зачем же войска придвинуты?
– Да ждут приступа. Он уж теперь здесь, возле. Вот посмотрите, можно шапками перебрасываться. Всего саженей 10–12 будет до первой траншеи.
Я хотел спросить, где теперь начальник бастиона. Но в это самое время раздался такой страшный оглушительный залп, что буквально земля задрожала под ногами.
– Вон, свинья, что делает! – мотнул головой Простоквасов.
Я бросился на возвышение перед башней, около которой также были собраны войска. Там стоял Кам-ий полк. Линия батарей также придвинулась и вся была опоясана белым кольцом дыма, медленно расходившегося в тихом воздухе. Но не успел я хорошенько всмотреться в эту невиданную необычную близость неприятельских траншей, густо окутанных бело-сизыми облаками дыма, как из этого дыма начали выскакивать красно-синие солдатики и по всей неприятельской линии резко, неприятно зазвучали призывные рожки атаки. Все коротенькое пространство между курганом и бело-серой пеленой дыма в одно мгновение покрылось бегущими колоннами войск…
Я опрометью, инстинктивно, бросился туда, к моей гласисной[64] батарее.
XCI
Я прибежал в то мгновение, когда на самом бруствере уже кипела ожесточенная борьба.
Французы ворвались, взбежали так, что ни один выстрел не успел вылететь из пушек, которые все были заряжены картечью.
На бегу я выхватил саблю и с разбегу рубанул ею какую-то усатую морду, она покатилась. Я рубанул еще и еще, направо, налево и вдруг очутился у самой пушки. На казеннике ее сидел солдатик и отмахивался запальником от двух французских егерей, хватавших его за руки. Я сзади хватил одного саблей. Другой куда-то исчез, и вдруг, в одно мгновение, солдатик соскочил с пушки и приложил фитиль к затравке.
Выстрел грянул, картечь врезалась в человеческую массу… Я вдруг вспомнил слова несчастного капитана Шалболкина: «Если прямо в штурмовую колонну, то картечь, ай-ай, бьет здорово!.. Кучно!»
Действительно, она врезалась прямо в «пушечное мясо», и кровавые лохмотья полетели во все стороны. Все стоявшие подле шарахнулись, бросились бежать, и я, охваченный неодолимой паникой от внезапного выстрела, вида кровавых брызг и лохмотьев также бросился бежать. Но через несколько мгновений остановился, опомнился, оглянулся, и что же?..
Мы бежали рядом, схватившись руками, с каким-то французом.
Мы оба посмотрели друг на друга с недоумением и снова кинулись к батарее.
Но в то же мгновение я почувствовал, как кто-то крепко обхватил меня сзади и прокричал под самым ухом.
– Ваше благородие!.. Отбой бьют!
Я посмотрел вперед. Там виднелись одни французы, виднелись над целым валом убитых. Один, какой-то весь черный, сидел на пушке и усердно заколачивал затравку.
Вправо я услыхал отчаянный бой барабанов, били действительно отбой. Влево, во рву, раздался стройный французский марш. Это играли французские егеря, засевшие во рву. Я взглянул наверх, на башню. Там гордо развевался французский флаг.
Я бросился бежать вместе с другими, но, добежав до первого траверза, мы попали на вражеский полк, который после поражения снова строился в колонны, и тут же вместе с ним была сводная команда из матросиков и охотников.
Забили атаку, полк двинулся вперед и я двинулся вместе с ним и охотниками.
XCII
С отчаянным криком «ура» мы ударили в первую французскую колонну, засевшую за траверзом, в каких-то ямах, рытвинах, и врезались в нее…
Крик, визг, стоны, проклятия, ругань, лязг ружейных стволов, стук прикладов, вся эта ужасная музыка обхватила меня. Я снова рубил направо, налево… Но что-то ударило меня по руке, сабля вылетала, я упал и какая-то рожа, черная, опаленная, косматая, схватила меня обеими руками за горло и впилась зубами в мое правое плечо.
На одно мгновение я думал, что я задохнусь, но что-то стукнуло моего противника по виску, и он выпустил меня. Я вскочил. Подле меня, крепко схватившись руками, стояли два солдатика с искаженными злобой лицами, стояли, как два пса, готовые броситься друг на друга и вцепиться в смертной схватке.
В эту минуту что-то сверкнуло со свистом в воздухе, над головой ближайшего ко мне солдатика, и голова его отпрыгнула в сторону, мне прямо в глаза брызнули фонтаны горячей крови.
Я в ужасе выскочил из ямы и бросился бежать, утирая рукавом лицо.
Я бежал несколько минут, я отталкивал тех, кто мне мешал бежать, несколько раз падал, вскакивал и опять бежал.
Кто-то сильными руками схватил меня наконец и закричал над ухом:
– Ваше благородие ранены?! Здесь не жарко… легко.
Я опомнился, оглянулся. Я был у подножия кургана, был в беспорядочной толпе солдат. Это были остатки гарнизона, разбитые, расстроенные, израненные.
Я не вдруг мог ответить. Во мне все дрожало, голова кружилась. Во рту была страшная горечь. Я облизывал сухим языком горячие, истрескавшиеся губы.
– На-ко, болезный, выпей! – раздался надо мной приветливый женский голос.
Я с жадностью схватил протянутый мне глиняный, обмотанный берестой кувшин и припал к нему. Вода пахла кровью, порохом, но она освежала.
– Спасибо! Благодарю! – пролепетал я и, протянув кувшин обратно, взглянул на мою благодетельницу.
ХCIII
Это была баба, матроска, тщедушная, маленькая, худая, с удивительно добрым, приятным лицом. Ее глаза мне напомнили глаза Лены, такие же ласковые, откровенные.
– Как же ты здесь?! – удивился я. – Ведь тебя убьют!
– Нашто-ти? Власть Господня! Нас здесь четверо. Родименьким помогам. Ведь раненого-то жажда страсть как морит… Все нутро прожжет… Господи!.. Да ты вымой рожицу-то! Глякось, как те искровянили.
И она полила мне на руки. Я кое-как обмылся и не успел достать платок, чтобы вытереть лицо и руки, как шальная пуля ударила прямо в глаз мою благодетельницу и положила ее.
Она как-то испуганно пошатнулась, взмахнула руками, выронила кувшин и упала к моим ногам.
– Вишь, анафема, как жарит! Страсть! – сказал сидящий подле матросик с обвязанной головой. Он, шатаясь, встал, подошел и накрыл убитую своим кителем.
– Спи с Богом, Анна Матвеевна, Христова угодница! – тихо проговорил он и перекрестился. – На том свете, Бог даст, свидимся!..
Пули чаще стали жужжать.
Прибежал, запыхавшись, другой матросик с изломанным ружьем.
– Совсем завалил! Шабаш! – проговорил он охриплым голосом и бросил на землю обломок ружья.
– Чего завалил?
– Да горжу-то[65]! Сперва навалил всех убитых, а там и раненых стал валить.
– Экий нехристь поганый!..
– К нему, чай, теперь и подступу нет?.. – предположил один солдатик.
– Нет! Нет! Куды-ы!.. Так и палит, так и палит. Ничем не измешь его… Страсть!!
Пули полетали целым роем. То там, то здесь в толпе падали раненые и мертвые. Все поднялись с места, некоторые побежали вперед. Еще один миг – и вся эта беспорядочная масса ударилась бы бежать врассыпную.
В это время подскакал к нам какой-то адъютант.
– Отступайте! Отступайте! – кричал он еще издали. – Велено отступать!.. – кричал он, махая бумагой. – Где здесь командир?